Иван Данилыч доложил – за обойщиками послано, а барин ждет за столом. Пообедав с мужем, Лиза собралась навестить его сестру.

У Ухтомских дома было неладно – это Лиза поняла сразу по беспокойству дворни. Она прошла в гостиную, навстречу из внутренних покоев вышла Марья Петровна – неприбранная, в смятом чепце, очень недовольная. Старшая сестра любезного супруга дама хмурая, вечно недовольная, и так ловко навострилась ныть и ворчать, что братец постоянно ссужал ее деньгами, причем Лиза не помнила ни одного случая, чтобы деньги в дом вернулись. Бывали между ней и Николаем Петровичем основательные стычки – чаще всего из-за ее сыновей, Ореста с Платоном, которые, по мнению Лисицына, моты и бездельники. Но вроде и правду говорил сестре Лисицын, а она умела так поворотить, что сам же и оказывался виноват. А ежели ее риторические ухватки оказывались слабоваты, то она прямо намекала, что, дескать, кабы не ее смекалка, Николай Петрович стал бы чуть ли не канцеляристом и жил на медные деньги.

Лиза всячески показывала, что ее эти дрязги не касаются, что она – молодая, неопытная, не желающая заниматься экономической арифметикой и доверяющая этот тяжкий труд старшим. Несколько раз она даже мирила мужа с его сестрой после особо суровых размолвок.

– Ты, чай, уж слыхала, мой друг, что у нас за беда, – не здороваясь, начала Марья Петровна. – Мои-то чадушки побитые домой приплелись! У Платоши рука сломана, в лубки взяли! Где, с кем подрались – молчат!

– Чуяло мое сердце! – всплеснув руками, воскликнула Лиза, всем видом показывая волнение. – Пойдем к ним, мой друг!

– Маврушка! Поди к господам, узнай – желают ли принять тетку Лизавету! – велела Ухтомская одной из девок. Лиза сохранила лицо неподвижным – она была лишь немногим старше обоих мужниных племянников. То, что Марья Пет ровна, которой пятьдесят, ставит ее на одну доску с собой, делает из золовки ровесницу, неприятно – ну да недолго эту дурость терпеть осталось.

– Женить их надобно, сестрица, – сказала Лиза. – Бог весть где шатаются, до беды недалеко. А Масленица на носу, гулянья, угощенья, без драк еще ни одна Масленица не обходилась, ты их попробуй дома удержать.

– Платошку-то теперь удержу, – пообещала Марья Петровна. – А что, есть ли кто на примете?

– Невест много, да вы, я чай, высоко метите.

Ухтомская поглядела на золовку с некоторым подозрением, словно спрашивая: тебе-то что известно о том, куда мы метим? Но Лиза была безмятежна. Не для того она потихоньку да помаленьку подсказывала мужу всякие хитрости, чтобы теперь себя выдать.

– Первым Платошу надобно женить, он старше, – сказала Лиза. – В этот мясоед уж не успели, а до Пасхи можно сговорить хорошую невесту. Потом – Ореста. Я сваху хорошую знаю, начну ее привечать. А то ведь как – в свете невеста блистает, а копнуть – и бриллианты у нее фальшивые, и деревеньки, что за ней, заложены-перезаложены. Если свахе заплатить – докопается до правды.

При этом Лиза знала, что свадьбам не бывать, и диво, коли братья Ухтомские в скором времени не поедут, лишенные чинов и дворянства, в Сибирь.

Оба конногвардейца ей нравились – если бы Платона, старшего, можно было определить в кучера, заместо Фролки, Лиза охотно бы бегала к нему по ночам, а младший, Орест, был, на ее взгляд, чересчур субтилен. Однако симпатии – симпатиями, а дело – делом. Слишком долго Лиза пробыла женой немолодого и неудачливого мужа, не сумевшего сделать ей ни одного ребеночка. Время, золотое время уходило – если теперь не использовать все возможности и не рвануться ввысь, то наступит самое неприятное в жизни женщины – плавное скольжение с вершин молодости и красоты к старости. Не так уж много времени отпущено, когда и ум уже развился, и тело еще соблазнительно. Лиза прекрасно осознавала, что вступила в эту пору, и уже строго рассчитывала – сколько месяцев может позволить себе потратить на тот или иной план, чтобы до тридцати пяти все сбылось наилучшим образом.

– Заплати, друг мой, я тебе все верну, – обещала Ухтомская.

– Ты лучше, голубушка моя, скажи, кто тебе мебели для гостиной продал. А то у нас и кресла, и стулья времен царя Гороха, гостей принять стыдно. Николаша велел мне все это спроворить – а я и не знаю, где взять.

– И-и, душа моя, что ж ты мне не сказала? – удивилась Марья Петровна, – Собственные мои людишки такие мебеля мастерят – куда там парижским! И дорого не возьму – хошь, променяю тебе большой комод красного дерева с банкетками на твои изумрудные сережки?

– Комод, поди, дороже стоит. Красное дерево в цене.

– Мой столяр Гришка тебе из ясеневой доски за неделю красную сделает – ни один мастер не отличит. Он ее вымачивает в сандале с квасцами, варит, воском и луком натирает, еще как-то мудрит. Потом купцу сдает и мне с того хороший оброк платит, да и сам живет барином, пешком, я чай, ходить разучился, всюду – на извозчике. Коли у вас с Николашей есть в дворне парнишка смышленый лет тринадцати, присылай – Гришка его выучит. Не будешь над поломанным стулом страдать и мастера по всему Питеру искать. И дорого с тебя за учебу не возьму.

– Мы с Николашей это обдумаем, – сказала Лиза.

Она удержала усмешку – еще немного, еще год, и Гришка достанется ей без всяких денежных трат.

Пришла Маврушка, доложила, что молодые господа лежат в постелях с примочками, доктор-немец с ними возится, Акимка и Юшка помогают.

– Я завтра приеду, – обещала Лиза, – а ты мне дай дня на два, на три, канапе, стол и кресла из зеленой комнаты, пока свои не куплю.

– При государыне Елизавете Петровне, Царствие ей Небесное, – Ухтомская перекрестилась, – так бывало: подымается государыня в поход, ну, хоть из Зимнего в Летний дворец едет, и следом везут целый мебельный обоз. А нет ее – и дворцы пустые стоят. Ладно уж, как не услужить роденьке? Присылай телеги, выручу!

Расцеловавшись с Ухтомской, Лиза поехала домой – следовало показать себя хорошей хозяйкой и пойти на поварню, присмотреть, как стряпают ужин, да чтобы муж увидел свою красавицу, занятую хозяйскими заботами.

Супруг приехал в прескверном расположении духа. Лиза думала, что судебная склока, в которой он увяз, тому виной, оказалось – все еще хуже. Это обнаружилось, когда они оба легли, и она, понимая неуместность амурных шалостей, заговорила тихо и сочувственно, словно идеальная сестра, каких в природе не бывает.

Он сперва не хотел ничего рассказывать и даже обругал Лизу. Но потом, когда она прижалась и стала целовать ему руки, признался: стряслась совершенно необъяснимая беда.

– Тот подлец, что дансерку в пекло отправил…

– Что с ним?

– Я рассудил – нельзя его оставлять. Коли бы все пошло так, как я задумал…

Тут Лиза, пользуясь мраком в спальне, позволила себе улыбнуться: кто задумал-то?

– … то, когда бы дошло до настоящего розыска, и до него бы добрались. А он, подлец, мало того, что изобретательность некстати явил, черт бы его побрал! Велено ж было – выманить ее, вывезти за город, там бы тело до весны не сыскали! А он – в театре, оттого лишь, что случай выдался!

Муж говорил прямо, без экивоков, поэтому Лиза молчала – не желала сбивать его с откровенного настроения.

– Так когда бы припекло, когда бы стали с пристрастием допрашивать, он не на Ухтомских показал бы, а на совсем другого человека… того, что деньги ему платил…

Лиза поняла – речь о Матвеиче, верном слуге, чья верность не раз бывала доказана на деле. Она знала, что во всем этом деле с убийством дансерки Степановой главный труд взял на себя Матвеич; знала, хотя ни разу не спросила мужа о подробностях. И нынешнее мнение об исполнителе убийства, скорее всего, было мнением Матвеича. Вряд ли он даже показал хозяину того подлеца.

– Ты знай, друг мой сердечный, что для меня ты всегда прав, что бы ни сделал, – пылко сказала Лиза. – И я всегда тебя защищать буду. Так что подлец?

– Мы с Матвеичем послали человечка – чтобы избавил нас от подлеца, и концы в воду. Все досконально обдумали. Помнишь – сыщики заподозрили одного молодого плясуна, что был в нее влюб лен?

– Как я могу забыть то, что ты мне рассказываешь? – обиделась Лиза.

При этом она думала, что подлец, очевидно, чем-то согрешил перед Матвеичем, и еще думала, что в свой час придется как-то исхитриться, чтобы чересчур преданный слуга не принимал за нее решений и не внушал ей необходимость убийства неугодной особы. Способ был только один…

– Он, плясун этот сгинул, и сперва это нам было на руку – пусть за ним погоняются, пусть найдут, пусть он глупостей наговорит, а потом мы своих убийц выставим – и с доказательствами! – продолжал супруг. – Того и ждали, чтобы плясуна изловили, а его все нет да нет. Стало быть, хорошо спрятался. Мне-то на него, на плясуна, бы и начхать, но Матвеич подсказал: от него польза возможна. У плясуна подружка-фигурантка, она, чай, знает, где он сидит, и сама там с ним ночует. Матвеич проверял – в комнате, что у коломенской мещанки снимает, она почти не бывает. И мы научили нашего подлеца – пусть девку выследит. Плясун-де нам надобен… А за ним пустили одного человека, мне его Матвеич и не показал, прямо сказал: тебе, барин, на такое рыло глядеть срамно, по нему каторга плачет. Его, сказывают, там Полкашкой прозвали, и он так-то человек надежный, только рылом не вышел. Я чай, ноздри рваные. И вот я так рассудил – коли бы наш подлец, за девкой идучи, забрел в переулки, то там бы его и оставить в сугробе до весны.

– Ты отменно хорошо решил, Николашенька, – тут же согласилась Лиза, поняв, что про сугроб сказал Матвеич, но никак понимания не показав.

– Так что ты думаешь? Подлеца-то отбили!

– Как отбили?

– А ты представь – выходит из театра та фигурантка и идет к Екатерининской канаве, она приноровилась по льду переходить. За ней – мой подлец. За подлецом – то рыло, Полкашка, что Матвеич бог весть где отыскал, с ножиком наготове. И совсем уж в подходящий переулок вошли. А за ним еще люди крались! И когда оно, каторжное рыло, на подлеца набросилось – так тут, словно с неба свалились, какие-то черти. Один – с пудовыми кулачищами. Он-то Матвеичева протеже и уложил. Наш каторжник отбивался, сказывал – не только в подлеца нож засадил, но и в кого-то из тех бесов. Ну так его кулачищем упокоили, а подлеца утащили. На кой?! На кой, я тебя спрашиваю?