Санька любил театр, секунды торжества на сцене, и нельзя сказать, что жил ради них, – торжество-то достается дансеру, исполнившему арию, а береговая стража, стоя у него за спиной, только улыбается в лад. Скорее уж жил ради общей радости, когда последние звуки музыки смолкли, премьерный спектакль окончен, но публика бьет в ладоши, не унимается, показывая, сколько она всем довольна, в том числе – и слаженными движениями береговой стражи.

Запах разбудил тоску, Санька повесил голову. Но долго стоять столбом он не мог – огляделся по сторонам. Комната была обставлена странно – посередке возвышение в поларшина, а на нем – что-то вроде театрального топчана. Вдоль стен – какая-то еле видная мебель, на столе – вроде бы двусвечник.

Санька зажег свечки от лампады и тогда уж увидел главное в этой комнате – мольберт, который был укутан тряпицей. Он понял – в доме живет кроме балетного фигуранта еще и живописец. Из любопытства Санька снял тряпицу – и обнаружил целую картину, посреди которой была обнаженная женщина. Лица художник еще не намалевал, но тело, на Санькин взгляд, было восхитительно – лучше даже Анютиного.

Он несколько минут глядел на женщину, лежавшую в вольной позе, как если бы спала, проснулась и приподнялась на локте навстречу солнечным лучам из окошка. Он улыбнулся ее изящному колену и ножке с высоким выгнутым подъемом. Безмолвно похвалил небольшую, но округлую, как яблочко, грудь. Талия у безликой незнакомки тоже оказалась хороша.

Вспомнив, для чего сюда забрался, Санька выглянул в окно и увидел сад. Тут он понял, что дом больше, чем ему казалось: когда его привозили во флигель и увозили оттуда, он видел переулок и двор с тропинкой, а выходящих в сад окон не заметил.

Задув свечи и поставив двусвечник на прежнее место, он вышел из комнаты озадаченный. Оказывается, здесь бывает красивая женщина – а Никитин божился, что у них мужское царство, даже стряпухи нет. Решив, что постарается ее увидеть, Санька пошел к Потапу, а вскоре приехал откуда-то Келлер и объявил, что сегодня ночует в этом доме. Сели за поздний ужин, во время которого подали бутылки с венгерским вином, и Саньку к постели доставляли уже чуть ли не в охапке.

Ночью фигурант проснулся от некого естественного желания. Он встал, желание удовлетворил и задумался – а не сбежать ли? Время такое позднее, что все давно спят, можно потихоньку выбраться и уйти. Гриша Поморский наверняка впустит и расскажет новости. Есть, правда, деликатное обстоятельство – брать или не брать новую одежду, которую ему изготовили за немалые деньги. Расставаться с ней жалко… да еще перстень… Ведь ежели продать его – то год можно жить припеваючи! Сбежать в Москву, а лучше – в городок попроще, в Тверь или в Калугу, пойти по стопам Сеньки-красавчика, найти богатую вдовую купчиху да и жениться… и ко всем чертям послать береговую стражу…

Сражаясь с совестью и почти одолев ее доводами рассудка, уже мысленно поселившись в хорошем доме и помимо увесистой супруги обзаведясь любовницей, на той грани сна, где еще и действительность можно ощутить, и видения являются, Санька услышал голоса, довольно громкие.

– Заноси, заноси, – командовал незримый мужчина. – Боком… боком… так…

Мигом оказавшись у двери, Санька приоткрыл ее, сделав щель, которая позволила слышать лучше.

– Вот корпия и бинты, – зазвенел никитинский голосок. – Может, я доктора привезу?

– Сами сделаем перевязку. Выспрепар, не путайся в ногах… Потап, клади его… Григорий Фомич, где водка?

– Световид, ты ранен! – воскликнул Никитин.

– Ну, ранен, это не повод вопить на весь дом. Сперва его перевяжем, у меня только плечо задето. Закрой дверь, комнату выстудишь.

– Дивом, дивом спаслись! – сказал Келлер.

– Ты вот что, Выспрепар… ты сходи в сарай и принеси веревок, там должны быть какие-нибудь старые вожжи… а ты, Дальновид, помогай мне врачевать… разрезай на нем рубаху и держи его крепко…

– Вот водка, Дмитрий Иванович, миска, плошка…

– Подвинь сюда стол.

Незнакомый мужчина распоряжался по-хозяйски. Санька вспомнил того кавалера, который издали его разглядывал, – он, что ли?

Мимо двери быстро прошел Келлер со свечкой, оберегая ладонью огонек. Санька замер, но Келлеру было не до него.

Странные дела творились в этом доме.

– Не послать ли записочку Моське? – спросил Никитин.

– Рано, друг мой… да держи же его!.. Господину Моське мы доложим, когда все раскроем. И я хотел тебя просить – коли у нас такие новости, придержи, бога ради, Миробродовы творения, никому их не показывай.

– Обидится. От обиды он вредный делается…

– Знаю. Да только придется с ним как-то договориться.

– Ты уж сам, Световид, тебя он, может, и послушает.

– Не послушал же, когда я пытался предотвратить эту нелепую ссору с Княжниным. Жан, говорил я ему, этот господин был к тебе добр, а недостатки и нестроения есть в каждом семействе, и все женщины некстати языкасты. Нехорошо писать комедии про семейство своего благодетеля. Просто – нехорошо, как бы ты на него вдруг ни озлился. Так нет же – вместо того, чтобы спрятать свою «Бешеную семью» в сундук, снес ее в театральную дирекцию.

– Помяни мое слово – сцены этой опере не видать.

– И слава богу, Дальновид.

Санька вспомнил круглолицего юношу, которого все считали талантливым. Оказалось, этот неуклюжий гений был еще и несговорчивым.

– Но если он поймет, что издание «Каббалистической поч ты» откладывается…

– Ничего не случится, он свои переводы и письма не заберет – ведь больше они в столице никому не нужны. А если и заберет – то потом когда-нибудь, найдя других издателей.

– А не обратится ли он сгоряча, через Моськину голову?

– Будем молить Бога, чтобы он до этого не додумался. Тот господин может, выслушавши да Миробродовых творений начитавшись, посмеяться от души и слишком рано дать им ход.

– А знаешь, Световид, я бы предупредил Моську, – сказал Келлер.

– Тут ты прав. Я сейчас же напишу ему. А Потап рано утром отнесет записку. Мы доведем все это дело до сведения двора, но не сейчас и не так.

Санька слушал, затаив дыхание, и при последних словах Световида перекрестился. Кто же эти люди, чем занимаются, в каких боях получают раны, и отчего все это должно быть занимательно для самой государыни? Уж не заговорщики ли они?

О последних у фигуранта было самое туманное понятие – как и все танцовщики, он мало интересовался о событиях за пределами театра. Разве что новости светской и придворной жизни ему любопытны – не знать придворных сплетен в столице было признаком феноменальной глупости. Даже торговки ветошью могли сообщить, кто из придворных дам выходит замуж, кто из кавалеров к кому сватается, и во сколько обошлась государыне новая коллекция камей и медалей, купленная по ее приказу в Париже.

Однако даже береговая стража знала о несогласиях между государыней Екатериной Алексеевной и ее сыном Павлом Пет ровичем; знала, что «молодой двор» в Гатчине противостоит «старому двору» в столице, и из этого вырастает множество опасных интриг. Хотя государыня и не посылает знатных заговорщиков на эшафот, тех несчастных, что им служат, ждут многие неприятности, и их жизненный путь завершится, скорее всего, на сибирской каторге.

Немудрено, что Санька перепугался. Зная, что население подозрительного дома не спит, он решил отложить побег на сутки. И стал слушать дальше. Но больше двор и загадочный господин Моська не поминались, а Световид рассуждал о медицине, выказывая в ней некоторые познания.

В береговой страже не было принято обращаться к докторам – лечились сами, умели вправить вывихнутый сустав, растереть больное место, истребить горячку. Санька и сам кое-чему научился – и его перевязывали, когда «машина Славы», она же глуар, чересчур быстро спускаемая машинистами, ободрала ему плечо, и он перевязывал растяпу Бориску, налетевшего в темноте на угол, да такой острый, что кожа на виске оказалась рассечена, будто ножом. Поэтому Санька мог оценить знания Световида и его спокойствие – мало приятно, когда тебе промывают рану водкой.

Потом все стихло. Но из сего не следовало, что заговорщики спят. Санька опять забрался под одеяло, вытянулся во весь рост и подумал, что неплохо бы запасти впрок этого удовольствия – обычно все постели были ему коротковаты.

Наутро явился Никитин – осунувшийся, насколько это было возможно при его маленькой худенькой рожице.

– Вставай, сударь. Уж сегодня-то мы должны эту чертовку изловить.

Санька уныло полез из-под одеяла. Махать за дородной щеголихой Лизой ему совершенно не хотелось.

– Ну вот выше ты меня чуть ли не на аршин, – сказал Никитин, глядя на долговязую фигуру в исподнем. – И это единственное твое преимущество. И что же? Дуры бабы от тебя млеют, а от меня – нет!

– Хочешь, сведу с доброй девкой? – спросил Санька. – Ей бы замуж выйти за хорошего человека и дурь из головы бы выкинуть.

– А кто такова?

– У нас в театре служит. Ростом, поди, тебе под стать, сложена отменно, одна беда – оспа ее попортила, – прямо доложил Санька. – Вот ее никто из наших замуж и не берет, а кого кроме наших она знает? А девка – золото, добрая и… и предана будет до гроба!

Санька считал, что выразился наилучшим образом и немало был удивлен, когда Никитин расхохотался. Это было даже обидно.

– С лица не воду пить, – буркнул он. – Ежели б ты с ней поладил, горя бы не знал, она и заботливая, и честная, я ее со школы знаю… а рожу-то притираниями замазать нетрудно… Когда она на сцене намазанная пляшет, ввек не догадаешься, что болела. И оспа только лицо рябым сделала, ресницы и волосы пощадила, а то бывает, что вылезают, бывает, что и слепнут…

– Намазанная, выходит, хороша собой?

– Да, – неуверенно ответил Санька, пытаясь вспомнить Федьку в наряде нимфы или поселянки. И вдруг увидел – прямо перед глазами, и вдруг понял – если бы не оспины и не потемневшее лицо, была б хороша…

– Ну так отслужишь нашему покровителю – тогда и сведешь, – сказал Никитин. – Перстенек не потерял ли? Гляди – дорогой, дороже всего этого домишки.