Дарья Плещеева - Береговая стража

– Это любовный талисман?

– Считай, что так.

Санька вздохнул.

– Конечно, ты, сударь, можешь в любую минуту покинуть нас и вернуться в театр, – ехидно сказал Келлер. – Но тогда ты лишишься покровительства знатной особы – это раз. Два – тут же попадешь в объятия управы благочиния – и толкуй ей, где ты провел ту ночь. А три – вылетишь из фигурантов. Театральное начальство не больно тобой дорожит – а ты ведь уже четвертый день в театре не показываешься. Так что оставайся-ка ты сильфом и выполняй приказы покровителя, это тебе лишь на пользу пойдет.

– Отчего вы – сильфы? – спросил Санька.

– Оттого, что мы всюду проникаем незримо, почти бесплотно, и видим то, чего простые смертные видеть не должны. Это выдумка Жана – но выдумка отличная, – сказал Келлер. – Он придумал нам славные имена. А потом из нашей добычи будет составлен новый журнал, который разойдется по столице огромнейшим тиражом – в тысячу двести или даже тысячу пятьсот книжек! Слыхал ли ты когда про такой журнальный тираж? Для столицы и пять сотен – много. Жаль, что ты не пишешь – мы бы тебе тоже имечко придумали. А так ты пока – безымянный сильф. Но с твоей помощью будет написано немало писем для «Кабалистической почты». Погоди, сударь, – а ты что, вообще никогда писать не пробовал?

– Нет! Не пробовал! – заорал Санька.

– Ну и черт с тобой, не пиши. Так вот, мы добываем правду для нашего журнала, а правда – товар редкий. Имен мы не назовем, да черта ли в именах? И так все узнают, о ком мы пишем. И даже весьма известных в обществе лиц узнают! Жан готовит письмо о человеке, которого ты непременно знаешь, напишет – дам почитать. А теперь перестань злобствовать, вот-вот явится волосочес.

Санька смаху шлепнулся на кушетку. Он не знал, как передать свое возмущение. Его горе, его судьба – выходит, лишь повод, чтобы компания типографщиков печатала околесицу?

Открывает красоту! – бодро горланил Никитин. Он ворвался, хлопнул по плечу Келлера, вскочил на табурет и продолжал петь, потрясая руками, радостный и беззаботный.

– Слава те, Господи! Сдаю тебе нашего голубчика с рук на руки, – сказал Келлер. – Умаялся ему умные мысли внушать. А у меня еще полно работы. Туманский сказал, что загадку мою про перышко берет, но велел писать не столь пространно.

– А дал ли что за образец? – поинтересовался Никитин.

– Нет, да образец у меня в голове имеется, – и Келлер продекламировал:

– Царь Небесный! – воскликнул Никитин. – Какую древность ты помнишь! Это же пиита Тредиаковского!

– Ну и что? Загадка-то хороша. И лучшей загадки про клавесин я не знаю. А каков лаконизм? «Стоит древесно, к стене примкнуто» – ни одного словечка лишнего! Ладно, я в кабинет пошел, рабочая-то комната занята.

– Опять приступ малеванья?

– Он самый.

Келлер и Никитин дружно и громко вздохнули.

– А виньетку-то он изготовил? Хоть одну?

– Да, вот виньетка, и отменная.

Келлер показал Никитину листок. Санька тоже потянулся к бумажке. Там был изображен тушью двухвершковый старичище с длинной бородой, по видимости седой, в шапке особой конической фигуры и длинном платье, усеянном звездами, в поясе с изображением двенадцати крошечных знаков Зодиака. В руках он имел трость, которая была свита, по подобию модных соломенных тросточек, из трех ветвей; на шее, как щеголеватая красавица, имел большой медальон.

– Это кто ж, Астарот? – спросил Никитин.

– Он самый.

– А мы где ж?

– Сильфов он еще не рисовал. Жан с утра привез черновики писем, и надобно их сегодня свезти к Моське.

– Как будто Моська в состоянии оценить тонкости русской речи!

– Надо, брат Дальновид.

– Свезу, брат Выспрепар… Что ж это волосочес не идет?

Санька до той поры жил лишь театральными заботами, радостями и интригами. Мир типографщиков был ему чужд совершенно. И ему очень хотелось обратно в театр, в уборную береговой стражи, и на лестницу, ведущую к сцене, где так приятно услышать Анютин шепоток: «Буду ждать тебя в карете…», и даже в какой-нибудь закоулок, где можно обо всем потолковать с Федькой, – желательно темный закоулок, чтобы не видеть рябого лица.

И он вдруг решил – хватит. Неведомо, что может, а чего не может подозрительный покровитель с черной левреткой.

Неведомо, какой прок от писанины в журналах. Обещаний – прорва, а что на самом деле – один бог знает; а сдается, что сплошная загадочная болтовня. А от непонятного нужно держаться подальше.

Мысль была простая – сбежать. При первом удобном случае – может, в Гостином дворе, может, прямо на Невском. Сперва можно укрыться у Гриши Поморского, узнать от него, что делается в театре. Потом через Гришу вызвать на свидание Федьку. Может, и убийца давно найден, а эти штукари морочат голову?

Волосочес опять изготовил из него модного красавчика. Потом перед зеркалом уселся Никитин – ему тоже хотелось блистать. Потом оказалось, что время обеденное. Наконец выбрались из дома и поехали на Фонтанку, к госпоже Лисицыной.

– Ты, брат, главное – молчи и мечи огненные взоры, – поучал Никитин. – И позы принимай, позы! Рукой вот этак делай!

Санька молчал и дулся. Он не желал слушать Никитина. Причина была не только в госпоже Лисицыной. После ночного приключения во дворце Санька его побаивался. Этакий крошечный, шумный, чем-то похожий на крикливого попугая, – и отважно кинулся в ночное побоище, что там натворил – неизвестно; может, сам же отправил бедного старого священника на тот свет; а может, и соврал, кто его разберет…

Оказалось, что госпожа Лисицына съехала со двора, понеслась по лавкам, взяв с собой чтицу, госпожу Суходольскую. А такие вылазки менее двух часов не длятся, и то – если даму не занесет в гости к мужниной родне.

– То бишь, она может оказаться или у Васильевых, или у Ухтомских? – уточнил у привратника Никитин.

– Да, ваша милость.

– Ну и дурак же я! – воскликнул Никитин. – Поехали прочь! Она точно у Ухтомских.

И, когда сани отъехали подальше, сказал Саньке:

– Вот видишь ли, так вышло, что те господа, которых мы во дворце поколотили, и есть братья Ухтомские. Я чай, валяются сейчас у маменьки своей с синяками и шишками. Может, кто и с поломанной рукой.

– Ухтомские?

– Помнишь, я спрашивал, не примечал ли ты их в театре?

– Помню.

– Ну так, сдается, они к смерти госпожи Степановой основательно причастны. А их маменька – супругу нашей госпожи Лисицыной родная сестрица. Ты запоминай родство-то, пригодится. Был основоположник рода – Петр Васильевич Лисицын, единственный сын Василия Лисицына, обер-офицера драгунского полка. У него было четверо… нет, для простоты – трое детей. Про четвертого потом расскажу. Старшая – дочь Марья, средний – сын Николай, младшая – дочь Екатерина. Марью отдали замуж за князя Степана Ухтомского, у нее сыновья Орест и Платон, оба конногвардейцы. Екатерину отдали за отставного кирасирского полковника Васильева. У нее дочь Марфа. Николай Лисицын был женат не помню на ком, детей не случилось, жена померла, он взял молодую – это и есть госпожа Лисицына. Со всем этим семейством тебе, брат сильф, придется познакомиться.

– Для чего?

– Для того, что так угодно твоему покровителю. Ты, видно, еще не понял, что он – особа влиятельная.

– Да кто он таков?!

– Сего пока сказать не могу.

И Санька еще более уверился, что ему морочат голову и водят за нос.

Нужно бежать и узнать хотя бы часть правды. Он уже боялся верить любому слову Никитина или Келлера. Слов-то было много – но вот искать Сеньку-красавчика, посредника между Глафирой и ее загадочным обожателем, эти господа, похоже, вовсе не собирались. А только плетут околесицу про незримых и всевластных покровителей.

Когда, прогулявшись по лавкам и купив для Саньки всяких модных безделушек, вроде пряжек и пуговиц, Никитин привез его домой, там их ждал Потап и доложил: в театре побывал, записку передал, в ответ услышал, что о господине Румянцеве беспокоятся, но нашелся-де и другой подозреваемый, а кто таков – того ему Маланья Тихонова не объяснила.

– Ф-фух! – ответил Санька. На душе полегчало. Теперь, выходит, можно и возвращаться – с риском схлопотать немалый штраф, ну да это пустяки, деньги на то и круглые, прикатятся, укатятся, опять прикатятся. Тем более – на носу премьера русской комической оперы про ямщиков, наверняка будут наградные.

– Ты пришивать пуговицы умеешь? – спросил Никитин. – Вот и займись. Вечером поедем с визитами.

Но что-то помешало, визиты не состоялись, Санька остался в гостеприимном доме. Он помышлял о немедленном бегстве, но сильфы, как видно, предусмотрели такую возможность: Никитин убежал, зато вернулся, исполнив какие-то поручения, отставной унтер-офицер Потап и засел в гостиной, да не просто так, а с книжкой о приключениях Бовы-королевича.

Драться с Потапом, чтобы вырваться на свободу, Санька побоялся. Он пошел бродить по дому, чтобы составить мнение о его планировке. Будь фигурант пограмотнее, он сравнил бы строение с критским Лабиринтом, в коем где-то сидит быкоголовый Минотавр. Но он знал из мифологии главным образом Юпитера, Меркурия, Венеру, нимф, сатиров, то есть тех, кто попадался в балетах.

Коридоры в доме соединялись под какими-то диковинными углами и выделывали выкрутасы. Санька, озабоченный поиском таких дверей, что сразу вели бы на улицу, по которой можно удрать, не увязая выше колен в сугробах, повернул налево, потом повернул направо, в незнакомый закоулок, и, пройдя с дюжину шагов, уткнулся в дверь. Она оказалась открыта, и Санька вошел в большую комнату, которая освещалась лишь огоньком лампады, висевшей в углу перед образом Николая-угодника.

В комнате пахло так, как за кулисами перед премьерой, когда привозят новенькие декорации и задники, на которых только-только высохла краска. Санька вздохнул – и затосковал. Если бы не рост – он стал бы уже вторым дансером, блистал, и все кричали: «Браво! Фора!», а к ногам летели б из партера кошельки с деньгами…