Дарья Плещеева - Береговая стража

– Так говорю ж – я пришла, стояла внизу с Машей-маленькой, а она допоздна была вчера у швей, и они ей рассказали. И тут, откуда ни возьмись, тот кавалер. Здоровенный такой, плечистый! Видать, в армии служил, может, из унтер-офицеров.

– А ведь Мухоморовна может знать правду, – догадалась Федька. – Она же там самая опытная, всем дансеркам платья подгоняет. Коли брюхатость – она точно первая узнает.

– Она и за две недели до брюхатости узнает! – развеселилась Малаша. – Вредная старуха, ой, вредная!

Федька взяла из-под платка записку и спрятала на груди – как если бы шнурованье оправляла.

– Вот, гляди, – Малаша, достала, показала Федьке маленькие сережки с рубинами и тут же завернула их в лоскуток. – Мне к лицу?

– По-моему, не очень, а где ты их взяла? – спросила Федька.

– Тс-с-с… – Малаша опять перешла на шепот. – Мне Платова дала…

– За какие труды?

Федька забеспокоилась – не дай бог, Анюта пытается через глупенькую Малашу подобраться к Саньке, чтобы устроить его встречу со своим откупщиком. А этого делать нельзя, пока всем не станет ясна его невиновность, ведь подозрительный откупщик может сдать фигуранта с рук на руки полицейским сыщикам.

– Ох, матушка, что было!.. Она меня с собой на Итальянскую улицу возила…

– Ну и что?

– Мы там прогуливались, прогуливались, у меня руки-ноги замерзли.

– С ума вы обе сбрели?

– Нет, а ей надо было одну девицу увидать. Феденька, ты знаешь, что ее толстопузый хрыч другую высмотрел и сватается? Ну так она хотела докопаться – кто такова, хороша ли… Феденька, она – знаешь, как Психею рисуют? Ей, я чай, и шестнадцати нет… Плохи Анюткины дела.

– Да уж, – согласилась Федька. – И что она? Ревела?

– Нет, одно твердила: свадьбе не бывать!

– Да что она может?

Малаша пожала изящными плечиками.

– Мы и завтра туда поедем, – сказала она. – Только Платова в мою старую шубку переоденется. Она хочет с горничной из того дома знакомство свести, а я чтобы ей помогала.

– Есть ли где театр без интриг? – безнадежно спросила Федька.

– Она эту свадьбу расстроит, – уверенно заявила Малаша. – Я отродясь ее в такой злости не видывала.

– Меньше бы ты в ее дела совалась.

– Так ведь платит. А мне приданое собирать надо, – призналась Малаша. – Может, если будет приданое, то и Бес на меня иначе глядеть станет? Он-то отчего к Макаровой подкатывался? Оттого, что у нее деньги есть. А ей уже тридцать. Ей-богу, тридцать, мне швея Тихонова сказывала, она шила Наташке платье нимфы, еще когда в Москве замирение с турками праздновали! Помнишь, всех туда повезли танцевать, а мы, маленькие, в школе остались? Ведь и тебя возили!

– Да… – припоминая, сказала Федька. – Мне то ли одиннадцать лет было, то ли уже двенадцать, я амурчика танцевала. А только ты с Анюткой поосторожнее. Мало ли какой вздор она в голову посадит – и тебя впутает.

– А что она может сделать? Разве что к родительнице той невесты прийти и брюхатость показать? – догадалась Малаша.

– Ох, и взбеленится же ее старый хрыч! – Федька невольно рассмеялась.

До репетиции было еще время, она побежала в зал и там, в полном одиночестве, развернула крошечную записку.

«Любезный друг! – так начиналось послание. Федька подпрыгнула и закружилась. Она была счастлива безмерно. Я нахожусь в надежном месте, под покровительством человека, который может мне помочь, – прочитала она далее. – Мне обещано содействие. Как только будет возможно, я вернусь. Друг твой А.»

– Друг твой… – вслух произнесла Федька. – Друг твой…

Она еще раз прочитала записку, подивившись, какой, оказывается, у Саньки четкий и выработанный почерк. И задумалась – выходит, теперь уже незачем сидеть голой перед живописцем?

Федька привыкла жить самостоятельно и, как все танцовщицы, знала, что милость покровителей ненадежна. Из Санькиного послания она поняла, что дело тут таинственное – и впрямь, кому нужен молодой фигурант, чтобы ни с того ни с сего начать его вызволять из неприятностей? Хотя «человеком» Санька мог из соображений секретности назвать и даму. Поняв это, Федька словно с небес наземь шлепнулась. Но, с другой стороны, Санька еще слишком переживал смерть Глафиры, чтобы вдруг оказаться в чьей-то постели.

Решив, что покровитель покровителем, а заработанные ею деньги могут пригодиться, Федька спрятала записочку на груди и вернулась в уборную.

Спектакля в тот вечер не давали, а репетировали.

Вечером Федька неторопливо вышла из театра. Шапошников обещал, что ее не станут преследовать, и было любопытно, сдержит ли он слово. Она пошла через площадь, направилась к Харламову мосту, причем спрямила путь – сперва переулками, потом вдоль Екатерининской канавы. Места были в этот час безлюдные, время от времени она останавливалась и прислушивалась. Снег не скрипел, никто не шел следом. Похоже, Шапошников сдержал слово.

Идти было радостно – и легкая метелица веселила душу, и на груди лежала записка, первая в жизни Санькина записка. «Любезный друг!..»

Федька взяла извозчика, съездила на свою квартиру за чистым бельем и поехала к живописцу. Она хотела поблагодарить его и подробно доложить о визите в огурцовскую лавку, но он отсутствовал. Пришлось лечь спать. Но на сон грядущий она послала-таки Саньке тайный мистический знак – наиграла на клавикордах ту заветную мелодию. И на душе сделалось светло – как от предвкушения праздника…

Утром Санька завтракал в обществе Келлера.

– У тебя озабоченный вид, сударь. Здоров ли ты?

– Здоров, – отвечал Санька, – но обо мне в театре сильно беспокоится одна особа. И я хочу дать ей знать о себе.

– Пиши записку, – велел Келлер, – наш человек отнесет и передаст в собственные руки.

Тут-то Санька и растерялся. Он был известный грамотей – делал в каждом слове по две-три ошибки, а запятые не признавал вовсе. Впрочем, в береговой страже он почитался за человека образованного – как-никак, весь «Письмовник» прочитал и «Сказки» Аблесимова. Перо в руки он брал очень редко – а если бы не младший братец, ради которого дома держали чернильницы с перьями, то и не вспомнил бы, когда в последний раз вывел пару строчек.

К счастью, Санька вспомнил, что никогда не писал Федьке записочек, а, значит, она не знает его почерка. То есть самому маяться не обязательно.

Он продиктовал Келлеру послание такого смысла: я-де безопасен, нахожусь в надежном месте и сыскался покровитель, который поможет привести дело к благополучному исходу.

– Кому передать? – спросил Келлер, изложив слова так, как полагается человеку вежливому.

Санька задумался. Если напрямую Федьке – посланец, вернувшись, донесет, что у румянцевской приятельницы на роже черти горох молотили. А было же с ней условлено, что посредницей станет Малаша, та хоть прехорошенькая…

– Фигурантке Маланье Тихоновой. И спросить ее потихоньку, как там, в театре, что обо мне говорят…

– Будет исполнено.

Келлер вышел, пропадал минут десять, вернулся и сказал, что записка отправлена.

– А теперь собирайся, сударь, в гости.

– Куда?

– К госпоже Лисицыной.

По Санькиной физиономии Келлер понял, что дама подопечному не слишком понравилась.

– За все платить надобно, – сказал он. – Тебя из неприятностей вытащат, а ты послужи – дело-то несложное, махать за ветреницей.

– Какая она ветреница? – удивился Санька. – В ее-то годы?

– Она у нас шалунья, – загадочно ответил Келлер. – Ты по роже не суди, она по амурной части такое выделывает, тебе и не снилось. Слушай – она станет тебя зазывать на свой вечерний прием, искокетничается, ты не соглашайся, выдумай что-нибудь. Скажи – в иное место зван, к знатным особам. Она учнет делать тебе авансы. Тоже держись стойко.

– Это будет нетрудно, – буркнул Санька, страх как не любивший крупных грудастых дам.

– Но намекни – может быть, когда-нибудь…

– Когда рак на горе свистнет.

– Шутить я не хуже твоего умею, – сообщил Келлер, – а то и получше. Мне за шутки деньги платят. Эта госпожа Лисицына, коли с умом за дело взяться, поможет нам побольше узнать про убийство Глафиры Степановой… Я не вру, чтобы тебя к ней в постель таким манером загнать. Как раз в постели тебе делать нечего. И знаешь почему?

Санька совсем растерялся. Такая новость – а Келлер бубнит со скучным видом! Можно ли ему верить?

– Не знаешь… Растолкую. Наша госпожа Лисицына притворяется, будто страстно любит супруга. Надо сказать, удачно притворяется, вашим театральным лицедейкам бы у нее поучиться. А сама бегает ночью к кучеру – парень он видный. Ублаготворяет, надо думать, знатно. Коли ты сразу к ней под одеяло прыгнешь, может статься, окажешься тому кучеру недостойным ривалем. И она сразу на тебе большой дубовый крест поставит.

– Это почему ж недостойным?!

Санька знал, что Анюта весьма им довольна, и сильно обиделся.

– А потому – я к тебе в штаны не заглядывал и богатства твоего не знаю. Кучер же богато природой одарен, а она, видать, именно это качество в мужчине ценит. Потому ее и нужно подольше водить за нос. И не просто так – а с намеком: коли она-де свободна была бы, так ты бы первый к ней свататься прибежал.

– Этого еще недоставало!

Он прошелся взад-вперед, всем видом показывая недовольство.

– Ты должен ей понравиться, – уверенно сказал Келлер. – Она очень рано вышла замуж. Ее взяли за красоту из бедного житья. А она умна, понимает – за мужа надобно держаться. Потому никаких светских любовников за ней не числится. Кучер – тот для плоти. У нее никогда не было романа с молодым человеком, красивым и стройным, как сильф, понимаешь? Пусть ее душа заговорит – разумеется, если у нее еще осталась душа, а статочно – при последнем издыхании… Не беспокойся – тебе и делать ничего не придется. Покровитель твой снабдил отменным талисманом! Только болтай о себе поменьше.

Келлер указал на перстень.