– Так и напишу!

– То-то порадуются прекрасные дамы.

Федька засмеялась. Сейчас Шапошников ей нравился – после приятно проведенной ночи он резвился и шутил, а не мазал по холсту с каменной физиономией.

– Вот и наша дама развеселилась. А что, сударыня, верно ли это – насчет пор-де-бра? – спросил Шапошников.

– Когда танцует дансер, верно, – согласилась Федька. – А когда фигуранты стоят в ряд, то лучше, чтобы у всех руки были подняты или опущены на одну высоту.

– Ну, я не для фигурантов словарь пишу! – обиженно возразил Бориска.

Шапошников взял его листки, просмотрел и с недоумением прочитал:

«Что касается до движения плеча, то оно видимо только бывает в шагах, называемых “томбе”, где кажется, по причине наклонности, делаемой всем телом, силы у вас совсем ослабевают».

– Это как же? – спросил он.

– Вот так, – Бориска встал в ровненькую пятую позицию, выставив вперед правую ногу, присел в деми-плие, невысоко подпрыгнул, при этом правая ступня скользнула до колена. Пришел он на левую ногу, опять же в деми-плие, но правая нога, выброшенная вперед, опустилась в целом шаге от левой и согнулась. Тут же Бориска перенес на нее вес тела и наклонился очень выразительно – как если бы собрался грохнуться носом в пол. При этом левая рука отлетела назад, а правая округлилась, едва не касаясь локтем колена.

– Вот это и есть движение плеча? – уточнил живописец, хватаясь за карандаш. – Стой, стой, как стоишь! Голову опусти!

– Нельзя! – возразил Бориска. – Голову надобно держать!..

– Опусти, кому сказано!

И Шапошников не менее пяти минут держал танцовщика в позе согбенной и даже скорбной.

– Славно! – объявил он. – Я как раз задумывал виньетку с надгробным камнем и безутешной девой!

За это время Федька без спросу тоже сунула нос в листки. Описания танцевальных па ее мало волновали, но кое-что показалось любопытным.

– Дмитрий Иванович, вы знаете, кто такие акробаты?

– Ярмарочные штукари, что на руках ходят и в воздухе с прыжка переворачиваются, сударыня, – поправляя мелочи в рисунке, отвечал Шапошников. – А что?

Федька протянула ему страницу. Он прочел про себя и произнес одно только слово:

– Ого!

– Не «ого», а так у француза было написано! – вступился за свой труд Бориска.

– А сам-то ты понял, чего нагородил? «Акробаты. Род греческих танцовщиков, которые бегали весьма скоро сверху на низ по веревке, привязанной к их брюху, и притом имея протянутые руки и ноги». Как ты это себе представляешь?

– Никак не представляю, я не ярмарочный штукарь.

– Ну так убери из книги. Коли у тебя – «Танцовальный словарь», то нужны ли такие загадки?

Пока Бориска думал над ответом, прибыл горячий кофей. Напоив приятеля, Шапошников весьма деликатно его выставил.

– Приступим, сударыня? – спросил он.

– Да, сударь.

– Комиссию мою исполнили?

– Званцев весь день в театре не показывался. Ни на уроке, ни на репетициях, ни на представлении.

– Занятная новость… Скажите, сударыня, есть ли у вас сорочки из тонкого полотна?

– Есть две, – ответила удивленная Федька.

– Предлагаю сделку. Я вам дам денег на полдюжины сорочек с тем, чтобы вы купили полотно в лавке Огурцовой, – сказал Шапошников. – Вам – сорочки, мне – сведения об Огурцовой.

– Так она же сама полотно аршином не мерит!

– Я научу вас, как добыть сведения… – Шапошников задумался. – Принимайте позу, а достоверное вранье для вас я изобрету.

Федька скинула шлафрок, надетый на голое тело, и улеглась.

– Дмитрий Иваныч, у меня сорочек довольно, – сказала она. – Вы мне лучше иным отплатите.

– А чем?

– За мной, когда я из театра бегу к вам, кто-то следить повадился. Я иду – он за мной, и до самой канавы провожает…

– Отчего до канавы?

– А там я наловчилась от него избавляться. Это кто-то из наших, из балетных. А я не хочу, чтобы он знал, где я ночую.

– Вы боитесь его? – вдруг спросил Шапошников.

– Нет, я никого не боюсь, а просто… просто незачем…

– Вы боитесь. И вы, сдается мне, знаете, отчего тот человек вас преследует, – прямо сказал Шапошников. Федька даже изумилась – вроде старалась сказать, как о странном недоразумении, а не вышло.

Живописец переменился на глазах – пропало беззаботное веселье, глаза опять сделались строгими, и если, подшучивая над Бориской, он словно бы помолодел, то теперь стало видно – не юноша, лет тридцать пять ему, пожалуй… вот и седина в коротких волосах блестит на солнце…

– Не знаю.

– Знаете. Кабы это был ревнивец – вы бы с ним и без меня управились.

Федька вздохнула.

– Да говорите же! – прикрикнул Шапошников. – В театре совершилось загадочное преступление, убийца – кто-то из ваших. Может статься, вам случайно сделалось известно то, что разоблачит убийцу! И вас до поры Господь берег, но чудеса-то по заказу не случаются!

– Убийство тут ни при чем! То есть… то есть, я ни при чем, – объяснила Федька, чтобы поменее врать.

– Коли начали, то уж говорите все, сударыня. Я человек простой и не чиновный, но если вы действительно в опасности – догадаюсь, как вас защитить.

Отродясь Федька ни от кого не слышала таких слов.

Живописец – господин не очень приятный ей. Потому, возможно, что совсем не походил ни на танцовщика, ни на певца, среди которых она выросла, к которым привыкла. И потому два противоположных чувства вдруг воспылали в Федькиной душе: благодарность и упрямство.

– Я не защитить прошу, а помочь мне узнать, кто тот человек, вот и все, ничего иного, – сказала она как можно более гордо.

– Полагаете, ревнивец?

– Ничего я не полагаю! Мне просто нужно знать, кто меня преследует! – воскликнула танцовщица, уже теряя терпение.

Живописец рассмеялся.

– Ну и горячая же у вас кровь, сударыня. А для чего преследует – узнать не угодно ли? Так… Именно это вы знаете, теперь я вижу ясно. Ну, говорите. Иначе помощи не будет – а получите сорок аршин тонкого полотна. И сражайтесь с ним хоть до морковкина заговенья.

Федька решилась.

– Тот человек думает, будто я знаю, где прячется фигурант Румянцев.

– Тот, кого обвиняют в убийстве?

– Он не виноват.

– Точно знаете?

– Точно!

– Уж не с вами ли он провел ту ночь?

– Нет!

– Вы влюблены в него?

– Да!

Выпалив это, Федька очень смутилась – теперь Шапошникову уже незачем спрашивать, для чего она зарабатывает деньги. По тому, как он покачал головой, она поняла: не одобряет…

– Ох… – сказал, подумав, Шапошников. – Зря время тратите. Я-то с вами о деле хотел поговорить.

– О каком деле?

– Вы, сударыня, уже не юное создание, вам за двадцать, пора бы замуж… не перебивайте! Есть подходящий человек, моих примерно лет, не красавец, умница, будет вам хорошим и надежным супругом. Надежным, слышите? Так вот, совершенно не красавец, наш брат типографщик, и хочет жениться на достойной девице. Могу посватать…

– Полон Петербург достойных девиц! – отрубила Федька. И даже брови сдвинула, приглядываясь к Шапошникову: уж не себя ли он в женихи-то предлагает?

– Еще что важно – он не против вашего танцевального ремесла, – преспокойно и даже несколько высокомерно продолжал живописец. – И более скажу – коли станете его женой, то вскоре вас переведут во вторые дансерки. Сколько можно в береговой страже прозябать?

– Господин Шапошников, я сюда не за женихами пришла. Угодно вам меня малевать – извольте, – ответила на это Федька.

– И то верно, – живописец взял преогромную палитру и стал на нее выкладывать из горшочков свежие краски. – Но приятель мой выгодно отличается от вашего избранника тем, что готов жениться на вас. А господин Румянцев – нет, не готов. Стоит ли любить, зная, что Гименей не увенчает любовь…

– Стоит!

Не рассказывать же было этому язвительному господину, чье сердце отродясь не трепетало, про натянутую струнку и тайную музыку!

– Вы романтическая натура. Хотите, скажу, чем это все кончится?

– Нет.

– Вы будете любить его еще несколько времени, может, года два или три. А потом в один день переменитесь. Вы не сможете простить ему, что он не ответил на вашу любовь, сударыня. И тогда…

Он замолчал. Федька уже хотела соскочить с топчана и уйти.

– Не двигайтесь, – велел он. – Итак, мы все обсудили. Сегодня вечером преспокойно идите из театра прямиком ко мне. Мои люди избавят вас от надоедного провожальщика и почтительно доложат, кто это был на самом деле. А вы в уплату прямо от меня отправитесь в Гостиный двор домогаться встречи с Феклой Огурцовой. Вот вам повод: приятельница ваша, сельская помещица, завела полотняную мануфактуру и хочет выгодно сбывать товар. Ей доложили, что лавка Огурцовой – одна из лучших в столице, и она прислала вас, чтобы устроить знакомство.

– Как это ловко у вас получается, сударь…

– Да, пожалуй. А теперь не мешайте мне.

После чего они промолчали два часа кряду.

Это очень странный человек, думала Федька, лучше бы с ним не ссориться – он, кажется, может быть опасен. Но и дружить с ним невозможно.

– Вы запомнили, что должны сказать приказчикам в огурцовской лавке? – вдруг спросил Шапошников.

– Да, сударь.

– Я дам вам денег – заплатите, чтобы свели с ее горничной. Приказчикам это будет понятно – речь идет о большом и выгодном заказе, тут все средства хороши. А выпытать у горничной, с кем приятельствует хозяйка, – это уж проще простого.

– Да, сударь.

Больше разговоров не было – только потом, когда Федька уже почти оделась, живописец помог затянуть шнурованье и выдал денег на задуманную авантюру.

Но к той минуте Федькины размышления принесли совершенно не предусмотренный Шапошниковым плод. Она решила – лучше бы поболее узнать об этом человеке, а то он уж больно много себе позволяет, она же перед ним совершенно безоружна.

Насколько она смогла понять, днем Шапошников бывает в типографии и наносит визиты. Дома, следовательно, или нет никого, что сомнительно, или сидит Григорий Фомич с тем незримым служителем, который управляется на кухне. Значит, ежели вернуться, – то можно заглянуть в хозяйские бумаги.