Дарья Плещеева - Береговая стража

Что-то грохнулось оземь, раздался крик, опять затопотали бегущие ноги.

– Ты где, олух?! – услышал Санька совсем близко и выскочил из комнатушки.

Откуда-то, из незримых распахнутых дверей, падала полоса света, в которой стоял Никитин, прижимавший к груди некий предмет.

– Бери и уноси ноги! – велел он, всучив Саньке тяжеленную книжищу.

– Куда?

– Куда хошь! Только из дворца уберись! Ну?! Пошел, остолоп!

Развернув Саньку спиной к себе, он дал фигуранту хорошего пинка.

Санька побежал.

Он выскочил в домовую церковь и понесся дальше, держа книгу, как мамка младенца. Дороги он, конечно, не помнил, свет был лишь тот, что из окон. Наконец он оказался в анфиладе, которая вроде была знакома, – и перевел дух.

У стены стояло канапе, такое же разоренное, как прочая обстановка. Санька уселся, положил книгу на колени, нож – поверх книги и стал ждать. Просидел он не менее получаса. Наконец услышал шаги. Чьи – понять было невозможно. Санька встал. Ободранное канапе было в самой глубине помещения, он знал, что быстро идущий человек не заметит слившуюся со стеной фигуру.

Тот человек нес фонарь, анфилада осветилась.

– Эй, Румянцев! – позвал Никитин. – Ты где?

– Тут я, – отозвался Санька.

– Ну, натворили мы дел…

– А что такое?

– Отец Мисаил… Царствие ему Небесное…

– Убили? – изумился Санька.

– Можно и так сказать… Когда человек от удара на пол валится и затылком об угол бьется, а после того не дышит – то, может, и убили… Идем. Книга при тебе?

– Вот, цела.

– Стало быть, с крещением тебя. С боевым, – хмуро сказал Никитин. – Никто не видел, как ты книгу уволок. Истинный сильф!

Он вывел Саньку из пустого и холодного дворца во двор. Извозчик Пахомыч прохаживался, чтобы не замерзнуть, и вытоптал площадку сажени в три длиной.

– Вези нас домой, старинушка, – сказал Никитин, садясь в санки. И всю дорогу молчал.

Заговорил он только в Санькиной комнате.

– Ты этой ночью, может статься, с убийцей Глафиры поквитался. Более сказать не могу – дело темное. Это все прояснится дня через два, через три. Но это для нас прояснится – а управе благочиния и сыщикам бестолковым еще неведомо сколько придется доказывать нашу правоту.

– Кто напал на отца Мисаила? – спросил Санька.

– Двое напали. Они, видать, боялись, что отец Мисаил их выдаст. Подлецом и предателем его назвали. Хорошо, Потапушка сразу в комнату к батюшке заскочил. Они – на него, а он-то силен, одного кулаком в зубы… другой со шпагой пошел. Потап батюшкину палку схватил, он ведь штыковому бою обучен, орудовал, как ружьем с примкнутым штыком. Тут я ввалился… Господь меня вел, Румянцев. Я человек не больно богомольный – а тут ангел-хранитель крылышком указал… когда я батюшку на полу увидел, я вдруг понял, где книга…

– И где? Под тюфяком?

– Нет. Там бы ее прежде всего искать стали. И в сундуке – тоже. Батюшка, чтобы теплее было, какой-то гобелен приволок и им окно завесил. Так вот – за гобеленом, на подоконнике! Стоймя стояла! Пока Потап воевал, я ее и вынес. Ну и одного их тех вертопрахов книжищей по дурной башке благословил. А потом вернулся.

– Где они?

– Сидят там, глядят на покойника, друг дружку перевязывают и горюют.

– А Потап?

– Сбежал. Они его, правда, видели, ну да таких в Санкт-Петербурге – сотни, вовек не признают. Он хитрый, мы его не впервой нанимаем. Отсидится дня два, потом к нам в гости пожалует.

– Да что за книга? – спросил Санька.

– Нужная книга. Ложись спать, брат сильф. И знай – тот, кто убил госпожу Степанову, за это заплатит.

– Скажи ты, бога ради, для чего вам-то ее убийца? Теперь же можешь сказать? – прямо спросил Санька.

– Теперь – еще не могу, вот те крест. Ложись спать. И я лягу. Может, усну… после таких подвигов кровь кипит, угомону на нее нет, так нужна либо водка, либо баба…

Никитин вздохнул.

– Стало быть, эти двое были убийцами? А как же наш Сенька?!

– С вашим Сенькой тоже дело темное. А эти двое ее не сами убили – их и в столице-то в этот день не было. Нарочно уехали, чтобы их не заподозрили, а убить велели своему человеку.

– Сеньке?

– Статочно, и Сеньке. А может, кому другому. Сам же пять человек в масках насчитал. Спи, брат сильф. Мы сей клубочек размотаем.

Он ушел.

Санька, раздевшись и расчесав взбитые волосы, ополоснул лицо и руки, лег, но никак не мог угреться под одеялом – напал давно знакомый озноб. Хорошо было бы поговорить не с загадочным Никитиным или угрюмым товарищем его Келлером, даже не с сумасбродным Жаном, а с тем, кто поймет, выслушает, будет каждое слово принимать, как величайшую ценность, и, подбираясь к странной истории то с одного, то с другого конца, главным будет считать Санькино спокойствие и благополучие. Была такая особа – фигурантка Бянкина.

Если остаться с ней наедине, то можно было бы рассказать все – и она поняла бы, во всем согласилась бы, подсказала бы что-то разумное. Другого человека в театре, не способного на злую насмешку, Санька не знал. Была Глафира… но даже стоя рядом на сцене, подавая руку, чтобы выйти из колесницы, она одинаково была неспособна и насмехаться, и сказать ласковое слово… Все ее милые слова достались другому.

Положив себе как можно скорее отыскать Федьку, Санька совсем было уснул – но наплывавший и обволакивавший сон преподнес сюрприз – зазвучала музыка. Чья-то одна рука выстукивала на клавикордах мелодию, ту самую подходящую к мыслям о Федьке, под которую однажды танцевали вдвоем в пустом зале.

Он приподнялся на локте. Нет, это, пожалуй, не сон… это нечто потустороннее, ответ на его мысли, тайный знак, что они услышаны!

Первым утренним словом было: «Санька!» Постучал Григорий Фомич, принес поднос, а на подносе – роскошь! Горячий кофе в кофейнике, плюшки, пастила и конфекты!

– Хозяин велел сказать – сегодня много работать будем, – предупредил Григорий Фомич. Федька улыбнулась – она была в этот миг совершенно счастлива. Натянутая ниточка-струнка ощущалась, как живая, трепещущая, передающая состояние души куда точнее, чем это можно выразить словами.

Выйдя утром в комнату с возвышением и мольбертом, Федька немного удивилась, обнаружив там Бориску. Тот был одет просто и причесан кое-как, зато с радостной физиономией, и разглядывал прислоненные к стене картоны с набросками фигур.

– Доброго утра! – пожелал фигурант и сразу похвастался. – А я с лестницы скатился!

– Это с которой?

– Да с нашей, все видели, и Вебер видел. Я, не будь дурак, тут же – хромать и за поясницу хвататься, а он мне – езжай домой, убогий, все равно от тебя толку мало! Ну, я до площади дохромал – и сюда!

– Завтракать, что ли?

– Я хочу господину Шапошникову свои труды показать. Он типографщик опытный – опять же, обещался к моему «Танцовальному словарю» виньетки новые нарисовать, а не то что старые по закромам искать. Ты сегодня на уроке будешь?

– Я уж не успею.

Вошел Шапошников.

– Здравствуй, любезный друг. И вам доброе утро, сударыня, – сказал он весело. – Какое славное утро!

– Я насчет словаря, – немного смутившись, объяснил ранний визит Бориска. – Я в сомнении, на верном ли пути.

– Опять чего-то неудобоваримого насочинял?

– Я ничего не сочиняю! – обиделся Бориска. – А все с французского сам перевожу! Даже то, что сам лучше любого француза знаю!

– Григорий Фомич! – крикнул Шапошников. – Расстарайся насчет кофейку! А то этих научных трудов натощак не одолеть!

– Вы не завтракали? – удивилась Федька.

– Я только встал. У меня была бессонная ночь.

Сказал Шапошников об этом так, словно этой ночью случился бог весть какой праздник. Федька поняла по-своему: не иначе, в дом, где женщин не водится, одна все же забежала. Оставалось только порадоваться за живописца: ишь, какая рожа довольная!

– Тут жарче, чем в бане, – пожаловался Бориска.

– Ну так разденься. Мы дров не жалеем.

Бориска отодвинул книги, которыми был загроможден большой стол, и выложил листки с заметками.

– Вот, Дмитрий Иванович. Что есть батман – всем известно?

– Меня танцам не худо учили, – ответил живописец. – Дед, Царствие ему Небесное, хорошего француза нанял. Все помню – батман тандю, батман тандю жете, батман пурбат-три, батман фраппе…

Он перечислял, а Федька невольно показывала на ладонях эти несложные движения, с которых начинается урок.

– Ну вот, читаю, что получилось. «Батманы. Биения. Биения суть движения, производимые на воздухе одною ногою в то время, как тело расположено бывает на другой, они делают танец весьма блистательным, а особливо когда делаются без принуждения».

– Биения? Может, удары? – предложил Шапошников.

– Удары? – Бориска задумался. – Нет, ударить ногой – это пинка дать. А тут – изящно и на воздухе… тут – биения! А дальше – подробнее: «Должно, во-первых, знать, что лядвея и колено составляют и располагают сие движение: лядвея управляет бедрами в случае удаления или приближения, а колено своим сгибанием делает биение крестообразно, хотя бы то было впереди, хотя бы позади другой ноги».

– Хм… уверен ли ты, что это необходимо? – осведомился сильно озадаченный таким пассажем Шапошников.

– Так в книжке написано, или примерно так. Там вообще много разумного! – кинувшись на защиту автора-француза, выпалил Бориска. – Там очень верно про позиции рук!

– Пор-де-бра, – вспомнил Шапошников.

– Пор-де-бра ведь следует знать всякому! Сейчас разве что схимонахи не танцуют, а все прочие в танцах упражняются. Потому надобно особо написать – коли кто имеет короткий стан, руки поднимать выше и располагать с приятностью, кто имеет долгий стан – опускать их вниз, к лядвеям.

– А когда у кого соразмерный стан?

– Тому держать их у средины брюха! – и Бориска показал, как именно держать.

– Так и напишешь?