– Сумею, – твердо сказала Федька.

– Служит у вас в береговой страже Семен Званцев.

– Да.

– Что за человек?

– Ну… хорош собой… способности имеет… пьет мало… – принялась перечислять Федька.

– Вы, должно быть, добрая душа? – вдруг спросил Шапошников.

– Отчего?

– Оттого, что говорите о товарище лишь хорошее.

– А как иначе? – удивилась Федька. – Коли у него есть пороки – так это наше дело, мы сор из избы не выносим.

– Так. Сей Званцев живет с купчихой.

– Живет – так ведь нет указа, чтобы фигурантам с купчихами не жить!

Шапошников засмеялся.

– Кто купчиха – знаете? Да не бойтесь, сударыня, ничего плохого я ни ей, ни ему не сделаю.

– Знаю, – подумав, ответила Федька. – Фекла Огурцова. Только она не такая, как все купчихи, она в театрах бывает и наряжается модно. Сенька сказывал – заставляла его книжку читать, а он, поди, со школы и буквы-то позабыл.

– Она вдова?

– Вдова, конечно, и богатая.

– И в дворянские семейства вхожа?

– Вот уж не знаю… – Федька задумалась. – А что? Для того-то и наряжается, как модная картинка!

– Как бы мне узнать, с кем из знатных госпож она приятельство водит?

– Я могу у Сеньки спросить.

– Спросите, сделайте милость. Пусть все, что знает про ее знакомцев, выложит, обоего пола. Да только деликатно, тонко…

– Это как?

– Так, чтобы даже не задумался, что это вы неспроста. Придумайте…

Очевидно, Федькина рожица изобразила уж слишком великое недоумение. Шапошников пришел на помощь:

– Скажите, что видели-де ее с кавалером и дамой, хотите знать, кто таковы. Пусть он переберет всех, кого у нее встречал, а вы ему: не тот да не тот. И запоминайте прозвания!

Увидев, что Федька все еще в растерянности, Шапошников опять подсказал:

– Кавалер-де с вашей соседкой замечен, а она девица благонравная и хочет знать, доподлинно ли тот, за кого себя выдает.

Эта интрига Федьку устроила. Но ей не понравилось, что живописец, натура возвышенная, так легко придумывает всякое вранье.

В береговой страже врали немало. Артистически врали – когда нужно было изобразить покалеченную ногу и избавиться от репетиции. Гениально врали – объясняя свое отсутствие на спектакле и спасаясь от штрафа. Но это была обычная война подчиненных с начальством, в какой-то степени ритуальная. А поручение Шапошникова Федьку смутило – некая третья сторона вторгалась в театральные дела, и было неловко врать тому, кто не начальство, а вроде бы свой, в береговой страже служит.

– Все сделаю, как велено, – пообещала Федька, – только дайте мне грифель и бумажку.

– На что они?

– Сразу, как услышу, прозвания записать. Не то забуду.

– Разумно. Вам, стало быть, очень нужны деньги…

– Да, сударь.

Федька уже не знала, как поскорее отвязаться от живописца.

– Я наблюдаю за вами. Деньги вам нужны не для себя, – вдруг сказал он. – Вы, сударыня, кому-то помочь собрались, выручить из беды. Любовник ваш проигрался? Или подруга оказалась с прибылью?

– Ни то ни другое, сударь. Вы простите, я в театр спешу. Коли вы изволили меня отпустить, так я еще на урок успею.

– Скажите, на что деньги, – и я вам их дам.

Федька даже немного испугалась – так он это произнес.

– Я скажу… скажу вечером… – еле выговорила она.

– Сейчас никак нельзя?

Федька задумалась – мало ли какие сюрпризы поднесут ей в театре? Вдруг полицейские сыщики изловили убийцу? Вдруг сам Санька до чего-то додумался и прислал с Малашей записочку?

– Вечером, сударь. И я потом эти деньги отработаю!

– Отлично. Еще вопрос – есть у вас любовник? Не спешите с ответом. Я знаю, театральные девки живут с надзирателями, с богатыми господами, при этом не забывая музыкантов из оркестра, если те хороши собой. Богатого покровителя у вас нет – а кто есть?

– Есть такой же нищий плясун, как и я! – отрубила Федька и выскочила было за дверь, но следующий вопрос настиг ее на лету:

– Он вас любит?

– Да!

С тем Федька и убежала – красная, как свекла.

День начался дивно. Музыка – та самая, солнце – неслыханный дар небесный, внезапные расспросы Шапошникова о любви – и его взгляд, пронизывающий и тяжелый. Этот взгляд вызвал в обычно миролюбивой Федьке отчаянное желание сопротивляться. Причудливый живописец посягнул на ее любовь! Если бы не деньги – она б так ответила, что он бы, Шапошников, стоял сейчас краснее свеклы! Она знала, как надобно отвечать, – при ней не только дансерки, но и фигурантки давали отпор наглым обожателям. Взгляд был гадкий – словно бы Шапошников спрашивал: а за сколько червонцев откажешься от своей любви? Я, может, и платить-то не стану, но любопытно!

То, что пришлось защищать право любить нищего фигуранта, и музыка впридачу… Словно бы ей свыше знак подавали: ты, фигурантка Бянкина, теперь на верном пути! Натянулась между двумя сердцами струнка – ступай по ней, не бойся, ибо начались чудеса!

О своем резком поведении с Шапошниковым Федька пожалела, когда пришлось самой шнуроваться. У него это ловко получалось, а звать – как-то нехорошо.

Она понеслась в театр, ощущая свою жизнь в это утро – как полет навстречу счастью. Солнце победно сияло, с непривычки его радостный свет слепил глаза. Выскочив на Садовую, Федька сразу увидела извозчика, что, высадив седока у края Зеркальной линии Гостиного двора, собрался поворачивать, чтобы выехать на Невский. Она замахала руками, закричала: «Стой, стой!», побежала наперерез, чуть не попала под копыта великолепного рысака, удачно отскочила и вдруг засмеялась.

Такой она раньше не бывала, кажется, ни разу.

В уборной фигуранток стоял обычный галдеж – все помогали друг дружке поспешно снять платья и надевали простые юбки для занятий, обувались в мягкие кожаные туфли с завязками. Волосами, заплетя в косы, окручивали голову, сверху кое-кто надевал маленький чепчик. И все были в драгоценностях – с перстеньками, сережками, медальонами. Оставишь в уборной – поминай как звали.

Пока Федька собиралась, все убежали. Помчалась и она, кутаясь в шаль – без шали нельзя, во время репетиции нужно сохранять тепло.

На мужской стороне была та же суета – фигуранты спешили в зал, и последним, конечно, плелся лентяй Петрушка.

Федька вошла и сразу направилась к свободному месту у палки. Поставив к стене танцевальные туфли, повесив на палку шаль, она стала разминаться – приседать в деми-плие, проделывать простые батманы, стараясь при этом как можно сильнее напрягать работающую ногу – чтобы всю ее схватить мышечным усилием, всю ощутить. Рядом встала Малаша.

– Приходил? – шепнула Федька.

– Нет.

– Господи Иисусе… И ничего не передавал? Записочки?

– Нет.

Тут вошел танцмейстер, гаркнул на болтающих фигуранток, все выпрямились у палки, все положили на нее правую руку, ноги установили в правильную третью позицию и уставились на танцмейстера. Он молча задал ладонями комбинацию и взялся за скрипку. Урок начался.

Федька проделывала все движения сосредоточенно, в полную ногу. Она вводила и тело, и голову в то состояние, когда не сам танцуешь на середине зала, а словно кто-то другой руководит твоим вышколенным телом, подвешивает тебя в воздухе, запустив незримый крючок где-то меж лопаток, а ты знай разводи руками и перебирай ногами.

Это она умела – и могла мысленно искать Саньку в петербургских просторах. Найти ночлег за деньги нетрудно – у него наверняка есть при себе сколько-то, да еще тот рубль. Что помешало прийти к Малаше?

Федька не была ревнива – смирилась с тем, что ее избранник посещает Анюту, а что до Глафиры – так за эту тайную страсть она Саньку даже уважала. Недавно вошло в моду словечко «романтический» – так что способность Санькина к безмолвному чувству получила достойное определение.

Могло ли быть, что Санька, найдя укрытие, оказался в чьей-то постели?

Некстати вспомнился пронизывающий взгляд Шапошникова. Отчего-то живописец не одобрял любви, которая владела Федькой, и от этого на душе делалось тревожно. Однако его просьбу следовало выполнить.

Мужчины занимались в другом зале, и Федька увидела их, когда урок окончился и всю береговую стражу свели вместе – разучивать фигуры для нового балета «Деревенский праздник». В этот день намечено было сводить вчерне новые фигуры береговой стражи и сольные танцевальные арии.

Господин Канциани дал служителю листок, и тот под его присмот ром стал чертить на полу мелом длинные линии и дуги. Танцовщики и танцовщицы переобувались – снимали мягкие туфли для урока, надевали другие, на крутых каблучках и с пряжками. Федька окинула взглядом компанию фигурантов – Сеньки-красавчика среди них не было. Она подошла к Бориске.

– Где красавчик наш, не знаешь?

– С утра не появлялся. Пригрелся под бочком у своей купчихи, – шепнул Бориска, – и вылезать ему оттуда неохота.

Пришли дансеры и дансерки, стали особо, всячески показывая, что они тут – знать, аристократы. Мария Казасси и Катерина Бонафини нарочито громко разговаривали по-итальянски. Лепик что-то втолковывал Канциани по-французски, вдруг рассердился, отскочил, встал в позу и вполноги прошел кусок из своего выхода; Канциани замахал рукой так, что всем стало понятно: нет-нет-нет, этого, пока я жив, в балете не будет.

Федька подошла поближе – по-французски она хорошо понимала, изъяснялась похуже. Но балетмейстер и Лепик уже не спорили, а дружно ругали фигурантов.

– Есть только один способ добиться, чтобы береговая стража исполняла па и фигуры отчетливо, – говорил сердитый Канциани. – Это – ставить самые простые и легкие для выполнения. Если темпы и па слишком сложны – будет одна путаница.

Это Федьке не понравилось – она как раз хотела сложностей, чтобы хоть малость – а блеснуть.

– Ну вот я ставлю четыре поперечные линии, в каждой по четыре пары. В первой линии все будет правильно и четко, во второй – похуже, в третьей вяло и неточно, а бестолковая четвертая будет плестись с превеликим трудом. Ей-богу, уйду отсюда к кому-нибудь из вельмож, кто содержит танцевальную труппу! Там хоть розгами можно убедить береговую стражу не путать па и не подсовывать мне шанжманы вместо антраша!