Дарья Плещеева - Береговая стража

– И это все декламировать?

– И артистически!

Санька попытался прочитать первые строки – и отчаянно покраснел.

В береговой страже грамотеев не водилось. Читать умели все, но медленно, иные – как дети, по складам. Санька был немногим образованнее прочих, но все равно – вслух читал, спотыкаясь и морща лоб.

– Ч-ч-черт… – прошипел Никитин. – Митрофанушка!.. Ступай в коридор, в сени, хоть в нужник! Учись читать басню!

– А покороче нет?

– Стой тут…

Никитин опять сбежал. Санька чувствовал себя страх как неловко – привезли неведомо куда, читать заставили, бросили в углу…

И тут перед ним встала женщина – пышная, красивая, в бирюзовом платье а-ля тюрк, отделанном золотистыми лентами и узенькими гирляндами, с неимоверным количеством напудренных локонов, разложенных по плечам и груди в прелестном беспорядке.

– Простите, сударь, что размышления ваши нарушила, – сказала она. – У нас составляется партия в мушку-памфил, недостает игроков. Мы хотим разыграть правильную партию, шестеро охотников есть, желаете быть седьмым?

– Я не знаю мушки-памфила, – глядя в пол, ответил Санька.

– Это та же простая мушка, но главная карта – трефовый валет, отсюда и название.

– Да, сударыня…

О том, что карты носят имена, Санька, разумеется, знал – береговая стража как-то прозвала Дуню Петрову Акулиной, оттого что даму пик звали то Акулиной, то ведьмой, а Дуня была зла и черна, немногим светлее арапки. Но не сразу сообразил про Памфила.

В карты он, конечно, играл – чем еще прикажете развлекаться в уборной, когда твой выход в опере – в первом акте и в третьем? Но оказаться за столом с настоящими дамами – это было так же невозможно, как отрастить крылья и взлететь на театральный фронтон, к Минерве из каррарского мрамора.

– Вы согласны? – спросила дама, и тут он ее наконец узнал. Это была та самая, что встретилась в модной лавке.

– Как вам будет угодно, сударыня, – сказал Санька.

– Странно, что вы мушку-памфила не знаете. В какие же игры изволите играть?

Санька растерялся. Назовешь этак обычного в театральных уборных подкидного дурака – и осрамишься навеки. Дамы-то играют в другие игры, в реверси, кажется…

– Вы оробели? – спросила дама. – Не бойтесь, тут вам все добра желают. Мы играем по маленькой, на кон ставим фишки, трудно проиграть более пяти рублей.

– Да, сударыня.

К счастью, на помощь примчался Никитин. Увидев даму, он сразу спрятал за спину руку, в которой были еще какие-то листки. Санька воззрился на Никитина с надеждой – сам сюда затащил, сам пусть и вызволяет!

– Вы обещались играть с другими? – неправильно поняв этот взгляд, догадалась дама. – Отчего же прямо не сказать было? Но я надеюсь, вы и к нам снизойдете…

Тут шелковая кисточка, украшавшая ее веер, упала на пол.

Санька ловко поднял ее и поднес даме на ладони, но она не торопилась брать кисточку – пальцами-то к ней прикоснулась, и не более того, даже не столько к ней, сколько к руке кавалера.

– Мы с мужем моим будем рады вас видеть у себя. Приезжайте, я научу вас мушке-памфилу, – говорила она. – У нас попросту, с полудня ко мне гости бывают. Спросите на Фонтанке, за Троицким храмом, дом Лисицына – всякий покажет.

Санька подумал, что дама, очевидно, госпожа Лисицына, и неплохо бы это уточнить, но произнести смог только:

– Да, сударыня…

Он еще раз взглянул на Никитина – тот подходить не торопился, хотя и стоял в двух шагах. При этом он улыбался – но так, что был похож на маленького хищного зверька.

– Вы мало бывали в свете, это поправимо. Приезжайте! Вам надобно набраться развязности…

– Да, сударыня.

Дама улыбнулась и отошла. Сразу рядом с Санькой оказался Никитин.

– Поздравляю с победой! Это весьма неприступная барыня. И красавица первостатейная!

– Не на мой вкус, – отрубил сердитый Санька.

– Чем тебе Лисицына не угодила?

– Толста… – буркнул Санька.

У него, как у всех его товарищей по ремеслу, было свое понятие о красоте: в первую очередь тонкая, тончайшая талия и стройные ножки, затем – приятное личико, а грудь такова, чтобы не мешать танцевать. Госпожа, которая зазывала в гости, была плотного сложения, а грудь – как у кормилицы из богатого дома. Это Саньке не очень понравилось. Лицо было хорошо, правильное, округлое, большеглазое лицо, да ведь без талии ему цена невелика.

Никитин проводил даму восхищенным взглядом.

– Ты погляди – не идет, плывет! То-то бедра… то-то пышность…

Как он разглядел бедра под широкими юбками – было решительно непонятно.

Саньке было не до пышности – Глафира еще не похоронена…

Он вспомнил о намерении ночью постучаться в окошко к Федьке – ничего, что она снимает комнатушку во втором жилье, снежок долетит! Он понял – надо спешить! И ощутил страх – как будто малое дитя, что проснулось и не нашло рядом няньки.

– Где я? Зачем я тут? – спросила растерянная душа. – Зачем эта музыка, эти ароматы? Отчего я не в одиночестве? Отчего я не оплакиваю свою любовь, а, впав в отупение, слышу музыку, отвечаю на вопросы, чему-то удивляюсь, на что-то негодую? Где мои слезы, где мой полет к небесам, чтобы хоть тень, хоть тающий след другой души, ушедшей, увидеть?

Санька развернулся и побежал прочь.

Никитин нагнал его уже в сенях.

– Да будет тебе, будет, – заговорил он. – Что ты в самом деле… А если бы тебя сейчас сатиром вырядили и на сцену вывели? Плясал бы, как миленький! Уймись, уймись… мы тут не для баловства… поди, выпей, тебе-то можно…

– Дурак, – ответил на это Санька.

– Ты ничего не разумеешь, – сказал Никитин, и его узкое личико было серьезным. – Для тебя ж, для обалдуя, стараемся.

Ты хочешь проучить убийцу своей дансерки? Ну так ступай и поднимай танцевать госпожу Лисицыну! Контрданс-то ты проплясать можешь? Это не вирши с завываниями читать! А потом мы, не дожидаясь домашнего концерта, улизнем и поедем к Летнему дворцу…

– Это еще для чего?

– А вот увидишь…

Федька проснулась в доме Шапошникова и несколько минут лежала, улыбаясь. Ей тут нравилось – постельное белье хорошее, перина в меру мягкая, одеяло теплое, и печка к утру не выстывает, можно даже босиком по комнате пройти. Вот разве что в доме нет женщин – но фигурантки к услугам горничной не приучены. Правда, квартирную хозяйку Федька научила затягивать шнурованье, вместе с ней ходила частенько в баню, но никаких услуг от нее не просила – за услуги платить надобно.

– Санька… – проговорила она, особо выделив звонкий звук «н». Имя прозвенело, как камертончик, дающий верный тон всему дню, – и тогда только Федька стала выбираться из постели.

Завтрак принесли на подносе, и особливо порадовал крепкий черный кофей. Потом она в шлафроке и чепчике пошла в комнату, где предстояло позировать.

Дом был большой и причудливый, с флигелями и пристройками, одна из стены в коридоре, по которому шла Федька, была, судя по всему, дощатой перегородкой, и оклеена бумагой, явно утащенной из типографии – большие листы с колонками текста и картинками. Причем текст кое-где был даже вверх ногами.

Настроение у фигурантки было мечтательное – она думала о том, как вытащит из неприятностей Саньку и дождется наконец истинной благодарности. Она помнила, как обожгло то объятие…

Где-то в голове, в потайном уголке, уже танцевали две фигурки, два черненьких силуэта – он и она, сходились и расходились с глубокими глиссадами, разом поворачивались с рондежамбами – такими, что тело, когда отлетала назад нога, откидывалось и изгибалось. А потом, взявшись за руки, делали разом антраша-руаяль, маленькие шанжманы, поворачивались друг к дружке лицом, шагали навстречу, а соединенными и поднятыми вверх руками – арку, как будто закругленное сверху окошко… вот именно в миг, когда над кавалером и дамой – арка из рук, в танце происходит любовное объяснение…

Тридцать минут длился танец – лучшие, прекраснейшие полчаса, когда никто не мешал, не входил в зал, а они были не фигурантами, но Прометеем и Пандорой, впервые видевшими друг друга, и между ними натянулись золотые ниточки священного огня.

Тут Федька вдруг сообразила, что музыка того дуэтного танца не в голове у нее звучит, а где-то снаружи.

Она остановилась. Танец в голове угас, растворился, а музыка звучала – именно так, как в репетиционном зале, когда танцмейстер подыгрывает артистам на скрипочке. Но и мелодия исчезла, а Федька осталась гадать, что это был за дурман и не сбредает ли она от любви потихоньку с ума.

Лучшее средство от безумия – размышления о делах простых, но важных. Лучше всего – о деньгах. Федька стала считать в голове, сколько ей нужно на ближайшее время – и вспомнила кое-что неприятное: придется заплатить Веберу из тех денег, что даст Шапошников, и купить его молчание. Иначе донесет театральному начальству – и весь заработок уйдет на штрафы.

Она явилась в жарко натопленную комнату, взошла на возвышение и уселась на топчан – ждать живописца. Музыка трепетала в ней, вдруг звучали в голове целые фразы – и улетучивались. И вдруг в окно ударил солнечный свет! Он так редко являлся петербургской зимой – и именно теперь, словно бы нарочно – обрадовать душу, вселить надежду… Федька улыбнулась солнцу, доверяясь ему, и ожидание жарким облачком окутало ее, опалило щеки, прибавило блеску глазам.

Шапошников пришел задумчивый, велел ложиться в позу и без лишних слов взялся за дело. Он малевал быстро, уверенно, однако морщился – что-то ему не нравилось, получалось не задуманное, а совсем иное.

– Нет, – сказал он. – Сегодня моя муза в отпуску. Хватит. Одевайтесь. Да не пугайтесь вы, сударыня, уплачу, как за два часа.

– Благодарю, сударь, – быстро сказала Федька, подхватывая с пола шлафрок. Если сейчас же убежать – то можно успеть к уроку, а это просто замечательно!

– Погодите! – окликнул живописец, когда она уже была у двери. – Есть к вам одно дело. Когда сумеете услужить – будет хорошо заплачено.