Дарья Плещеева - Береговая стража

– Если я правильно понял вашу милость…

– Да, вы все поняли правильно. Я также вами доволен. Это будет отменный сюжет. Ступайте, господа, счастлив знакомством. И предамся скорби. Такова моя унылая должность.

И он опять бросил левретке палочку, снова коснулся черным платком ноздрей – видать, петербургская погода не шла ему на пользу.

Келлер подтолкнул Саньку, чтобы добиться от него поклона, и едва ли не пинком выкинул из кабинета.

Румянцев молча смотрел на перстень. Уж больно велик был прозрачный камень, окруженный небольшими, с гречишное зернышко, рубинами.

– Это солитер? – спросил он. – Не может быть…

– Ваш покровитель стекляшек не дарит, – был ответ.

Вечером Федьке пришлось врать напропалую, объясняя, отчего ее не было утром на занятиях.

Вебер пригрозил, что в следующий раз оштрафует, и она побежала в уборную – переодеваться. Ей с товарками предстояло изображать бесплотные тени в опере «Орфей и Эвридика».

– Где ты пропадала? – тихонько спросила подружка Малаша, такая же фигурантка.

– Деньги зарабатывала.

– Любовника завела?

– Да нет… потом расскажу…

Но на самом деле Федька даже не представляла, как станет рассказывать Малаше о своем финансовом приключении. Оно было не то чтобы странным – из всех женских способов добывать деньги этот не худший, и множество девок крутится вокруг Академии на Васильевском острове, которая нуждается в их услугах, – но каким-то подозрительным.

Господин Шапошников утром привел Федьку в большую, жарко натопленную, светлую комнату, которая впридачу была уставлена белыми ширмами. Посреди имелось возвышение, крытое полосатой турецкой тканью, на нем – нечто вроде топчана.

Шапошников был в штанах и рубахе с закатанными рукавами, в длинном пестром переднике, о который, сдается, и кисти вытирал. Завязки передника туго охватывали крепкий стан. И парика живописец не надел – оказалось, что его голова коротко острижена, а цвет волос – русый, даже, кажется, рыжеватый. Это Федьку не удивило – пусть молодые вертопрахи по два часа сидят в кресле под руками волосочеса, взбивающего их космы до необъятной величины, а Шапошников уже не в тех годах, да и смысл его жизни явно не в том, чтобы блистать на гуляньях буклями и тупеем.

– Раздевайтесь, ложитесь вот в этой позе, – живописец показал Федьке рисунок. – Опирайтесь на локоть, немного прогнувшись, а левую руку протяните… Ну, располагайтесь, сударыня.

Фигурантка скинула шлафрок и приняла заданную позу. Чувства неловкости не испытывала. Накануне, когда хозяин дома пожелал разглядеть ее тело, она была малость не в своем уме: желание раздобыть денег и помочь Саньке затмило рассудок. Сейчас же повода смущаться больше не было – Шапошников уже видел ее голой.

К тому же он не приближался и даже позу ее поправлял словесно. Федька привыкла к тому, что танцмейстеры хватают за руку или за ногу, чтобы привести их в должное положение невзирая на боль у танцовщика, считала это естественным и даже удивлялась – надо же, какая деликатность.

Листок с наброском лежал на топчане, и по нему она выверяла позу, но сперва не получилось, как она ни вытягивала подъем и ни сгибала колено.

– В чем дело, отчего вы, сударыня, возитесь и елозите? – спросил живописец.

– Ежели ступня будет сюр-ле-ку-де-пье, то колено окажется слишком впереди. А если правильно уложить колено, то ступня не на месте, – ответила она.

Шапошников балетное словечко знал – переспрашивать не стал.

– Покажите и так, и этак, – велел он. – Замрите… Ну, ясно!

И рассмеялся.

– Лежите, лежите, – приговаривал он, согнувшись над столом, где лежали все живописные причиндалы. – Не двигайтесь.

Он делал другой набросок, поглядывая на Федьку и усмехаясь. Работал он быстро, через несколько минут дал ей новый листок со словами:

– Вот ваша поза. Ту я рисовал по воображению, вот одна нога и вышла короче другой.

Тут и Федька засмеялась.

– Когда я на вас не смотрю, сударыня, вы можете расслабиться. Но, как только погляжу, принимайте позу, – велел Шапошников.

Бянкина кивнула, и некоторое время они молчали.

– Сейчас вам полагается отдых, – сказал живописец. – Пройдитесь, расправьте затекшие члены.

Чувствуя себя непринужденно, словно Ева в раю, Федька сошла со своего постамента и направилась к печке – разглядывать сине-белые изразцы.

– Вы можете накинуть шлафрок, – подсказал Шапошников.

– Мне не холодно, – ответила Федька, не оборачиваясь.

– У вас отменная линия шеи. Стойте, я зарисую.

Федька усмехнулась – про шею она знала, и, когда собиралась выйти к художнику, нарочно окрутила голову косой так, чтобы подчеркнуть красоту. Если бы только можно было всю жизнь поворачиваться к зрителям то боком, то спиной, и никогда – лицом…

– Сдается, вы уже не впервые позируете.

– Впервые.

– И не смущаетесь?

– Мне нужны деньги. Тут не до смущения.

– Да, заплачу я вам неплохо. Должно быть, срочно требуется новое платье?

– Нет, сударь. Я не охотница до нарядов.

– А жаль. Задолжали за квартиру?

– Нет, боже упаси.

– Видели у ювелира прехорошенькие сережки?

– Сережки меня не украсят.

– Так на что же фигурантке деньги?

– Не ваше дело, сударь. Я позирую, как велено, а вы будете платить, как уговорились.

Брякнув это, Федька испугалась – с человеком, который вздумал платить за сущее безделье, надо бы полюбезнее. Но он ничего не ответил – видно, понял, что не обо всем можно спрашивать.

Следующие два часа разговоров не было – только слова о перерыве, краткие и холодные.

А затем свет покинул комнату, и работать художнику стало невозможно.

– Вы свободны, сударыня, – сказал он. – Предлагаю и эту ночь провести в моем доме.

– Но я могу утром прийти в любое время.

– Мне бы хотелось, чтобы вы ночевали здесь. Тогда я буду благонадежен, что на ногах ваших не будет следов от подвязок, а на стане – от шнурованья. Коли угодно, вы можете сейчас отправиться по своим делам, но постарайтесь до полуночи вернуться.

– Я схожу домой, а оттуда в театр, – сообщила Федька.

– Также прошу вас, когда вы будете в моем доме, знать лишь палевую комнату и гостиную. В другие помещения нижайше прошу не ходить.

Федька подумала: не иначе, воровства опасается. Это было неприятно – да приходилось смириться.

– Если у вас есть в услужении женщина, пришлите ко мне ее, я одна не управлюсь со шнурованьем, – сказала она.

– Я сам вам помогу. Поверьте, немало женщин доводилось мне сперва раздевать, потом одевать.

Так он еще и хвастун, подумала Федька, хвастун почище фигуранта Сеньки-красавчика, который, прежде чем осесть у купчихи, сбился со счету – столько раз его заманивали в страстные объятия.

– Извольте, сударь, – преспокойно ответила она.

Потом в палевой комнате, надев сорочку, чулки и юбку, накинув платье, она позвала Шапошникова, и он взялся за дело. К Федькиному удивлению, он очень ловко разбирался со шнурами, одни ослабляя, другие подтягивая, пока талия не была схвачена тесно, но без свирепости.

– Благодарю вас, – сказала Федька. – Теперь мне нужен гребень.

– Сейчас принесу.

Пока он отсутствовал, фигурантка распустила косу. Пышная прическа ей не требовалась – чтобы добежать до театра, довольно заправить косу под шубку, а на голову накинуть большой платок, в театре же есть волосочесы.

Вручив гребень, Шапошников некоторое время наблюдал, как Федька чешет косу.

– У вас хорошие волосы, – сказал он. – Я бы охотно написал вас в виде нимфы с распущенными волосами.

– За соответствующее вознаграждение, – ответила она.

Пожалуй, именно слова о волосах и нимфе заставили ее насторожиться. Что-то в них было неправильное, вносящее разлад в уговор между живописцем и натурщицей. А что – она объяснить не могла.

Эти слова смущали ее, пока она не оказалась в театре и не попала под обстрел – всем непременно нужно было, чтобы она по секрету рассказала, где прячется Румянцев.

– Вот как бог свят, не знаю! – отвечала Федька. – А что, светики, не сказывали, когда Глафиру отпевают? И не слышно, кому ее роли достанутся?

– Пока еще нет, – сказала Наталья. – Думаешь, тебе хоть один выход перепадет?

– Нет, не перепадет. Рожей не вышла, – преспокойно заявила Федька. Было не до ссор – уже звали на сцену.

Бесплотные тени должны были мелькать у самого задника, изображавшего замогильный пейзаж с непременной водой – на сей раз с адской речкой, то ли Стиксом, то ли Коцитом, то ли Ахероном. Остановившись в скорбной позе – с наклоненным станом и опущенной головой, с отставленной назад ногой и рукой, словно указующей на свежую могилу, – Федька оглядывала ту часть сцены, где томились тени, в ожидании всяких забав и проказ. Береговая стража именно в таких унылых эпизодах развлекалась, как умела, и однажды из-за Васьки-Беса на всех чуть штраф не наложили: он принялся скрести задник там, где рукой кого-то из помощников декоратора изображены были развалины замка.

– Ты чего? – шепотом спросили его.

– Клад ищу.

Это услышали Сенька-красавчик и Петрушка. Хотя фигуранты и привычны сдерживать чувства, но хохот все же прозвучал и оказался заразнее всякой чумы.

На сей раз Васька не шкодил, и более того – поглядывал туда, где стояли фигурантки, одинаково склонившись и потупив взоры. Первой это заметила Малаша, тихохонько шепнула – тогда и Федька стала с любопытством поглядывать на Беса, ожидая очередной затеи. Но так и не дождалась.

В антракте ее вызвали к начальству – из-за Саньки. И там она побожилась, что понятия не имеет, куда сбежал фигурант. Оказалось, правильно она сделала, что не озаботилась его убежищем, – теперь хоть совесть была чиста.

Оставалось только предупредить Малашу – и сделать это в самую последнюю минуту, прямо на сцене, пока стояли в фигуре. Когда танцуют дансеры или поют, стоя у рампы, певцы, – береговая стража всегда перешептывается, почти не раздвигая губ, иначе совсем тоскливо.