– Не так, назад сдвинь, – приказала она. – Вот дура… еще… Ну что за дура. Пошла вон. Ты, мамзель, бери книжку, читай. Так, глядишь, продержимся, пока мой не приедет.

В зеркале отражалось правильное лицо, почти идеальное – но идеал был рукотворным. Чуть-чуть румян в нужных местах, чуть-чуть сурьмы, а главное – мраморная неподвижность. Лицу не позволялись даже улыбки – а не то что гримасы. Оно было вышколенным, это удлиненное лицо, и женщина привыкла сдерживать те чувства, что чреваты морщинами.

Поэтому кавалеры, глядя на ее красоту, дали бы ей от силы двадцать пять, а дамы не пожалели и тридцати, даже тридцати двух.

Часы в гостиной пробили полночь.

Чтица, несмотря на поздний час, одетая, как для визитов, и зашнурованная, взяла две книжки – на выбор.

– Изволите русскую или французскую? – спросила она.

– Какая у нас русская?

– «Душеньку» в прошлый раз приказывали читать, сочинение Богдановича.

– Нет, сон нагонит. Нет ли чего новенького? Сказывали, ты днем сидела, в тетрадку что-то списывала.

– Новую стихотворную сказку господина Княжнина, сударыня, про попугая. Принесли на два часа.

– И что, долгая?

– Долгая, сударыня, и пресмешная. Войдет в большую моду.

– Неси тетрадку. Хоть повеселиться…

Девка, которая еще не убралась, помогла хозяйке лечь, подмостила ей под локоток и под шейку подушки, укрыла одеялом, и тогда только, поклонившись в пояс, ушла.

Чтица села на стул у постели и поднесла тетрадь близко к лицу.

– Не дура ль ты, мамзель? Ведь ослепнешь когда-нибудь. Возьми другую свечку.

Сказка была не совсем для дамского чтения – о том, как попугай, воспитанный богомольной старушкой, нахватался неудобь сказуемых словечек, и что из этого получилось. Но дама, лежавшая в постели, одобрительно кивала. Смеяться она не желала, а чтица уж привыкла к такой причуде.

Читала она внятно, выразительно, меняя голос всякий раз, когда говорила за старушку, ее дочку, ее сынка-повесу и самого главного героя – речистого Жако. Тут в дверь спальни поскреблись, и девка в щелку доложила, что прибыл барин.

– Ступай, мамзель, пройди через гардеробную, – приказала дама. – Завтра поедешь со мной по лавкам.

Это была награда – закупая себе лент, кружев, пряжек, пуговиц и чулок, дама обычно делала подарки той, которая была звана с собой. А прислуга в доме жила достойная: кроме чтицы учительница музыки и пения, француженка-куаферша, компаньонка Марья Дормидонтовна, знавшая чуть не сотню пасьянсов, компаньонка фрау Киссель, умевшая раскладывать карты на все случаи жизни, от пропажи до бракосочетаний. И все эти женщины имели горничных – хотя бы одну на двоих, и все должны были одеваться по моде, чтобы не позорить хозяйку. Что касается фрау Киссель, то от нее особого блеска не требовалось – фрау под шестьдесят, но чтице приходилось модничать не на шутку, а она была пухленькая и всякий раз, утягиваясь, маялась.

Сделав глубокий реверанс, чтица ушла, а ее хозяйка легла пособлазнительнее – выложила на подушку большую полуобнаженную грудь. Она прислушивалась, услышала шаги, немного подалась вперед – как если бы проснулась и затеяла вставать.

Дверь отворилась, вошел мужчина, стягивая на ходу фрак.

– Ну, наконец-то, душа моя, – сказала она. – Я заждалась, еще немного – и уснула бы. Ступай сюда…

– Погоди, Лизанька. У нас…

– Не могу. Ступай ко мне! Я весь вечер думала о тебе, беспокоилась, что обидела, и уж не знала, как вымолить прощение!

– Ты дурочка, – ответил мужчина. – Как я могу на тебя обижаться? Так вот…

– А что ты удивляешься? Когда кто кого любит, то всегда беспокоится, как бы не обидеть. Я за тебя по любви шла! И знаешь ли – я слыхала, что у всех, когда десять лет вместе проживут, любви не остается вовсе, муж на своей половине спит, жена – на своей, и в гости не ходят. У всех! А мне – так кажется, что в тот день, когда ты захочешь в другой постели ночевать, у меня сердце остановится! Право, право! Послушай, как бьется!

Рука легла на грудь и была еще для пущей надежности прижата.

– Да погоди ты, Лиза, не могу же я лезть в постель в туфлях! Выслушай же меня!

– Давай я тебе расстегну!

– Лежи, лежи… ты под одеялом угрелась…

– Я тебе местечко грела. Потуши свечку!

Минуту спустя мужчина был уже в постели, и началась та самая игра, которой хотела женщина. Однако была она недолгой.

– Как хорошо, – прошептала женщина. – Знаешь, душа моя, чего я боюсь? Что ты когда-нибудь соблазнишься молодой девкой. А я ей уж буду не соперница…

– Ты вздор городишь, Лиза. На что мне девки? Когда есть жена?

– Так годы не красят, а мужчины очень хорошо видят, когда женщина стареет. Поцелуй меня!

– Вот тебе – а теперь послушай меня наконец, я дело скажу.

– Говори, светик.

– Мы от дансерки избавились.

– Как? – воскликнула женщина. – Не может быть!

– Еще как может. Сегодня весь город о том только кричит, что ее нашли удавленной в театре.

– И кто удавил?

– Не твое дело. Каким-то непостижимым образом и формальный убийца у нас есть – фигурант, который за ней махал и от того умом повредился.

– Как славно! А что Ухтомский?

– Еще не давал о себе знать. Не удивлюсь, коли он еще не слыхал…

– Ох, Николенька, что будет…

– Пожалей его, пожалей…

– И пожалею. Каково это, когда любишь?..

– Так кто ж мешал любить-то? Люби, сделай милость! Хоть вовсе у нее поселись! У всех дансерок покровители имеются – эта, чем лучше? Так нет – душа у нее чувствительная! Вот ей эти сантименты господина Ухтомского и вышли боком.

– И я чувствительна, мой друг…

– От твоей чувствительности никому вреда нет, а она чуть большую беду не устроила.

– Душа моя, как это было?

– Тебе про то знать незачем. Спи, Лиза. Ты уж молилась на ночь?

– Да, конечно…

– Так и спи.

Сам он заснул скоро, а Лиза, отодвинувшись к самой стенке, смотрела на лицо с приоткрытым ртом – лицо много повидавшего пятидесятилетнего мужчины, уже не очень здорового, склонного и к выпивке, и к обжорству. Если он и был смолоду хорош собой, то теперь преждевременно сделался по-стариковски зауряден. Лиза хмурилась – уж который раз она не получила того, что было ей необходимо.

– Ничего, голубчик, ничего… – прошептала она. – Дай срок…

Выбравшись из постели, Лиза на ощупь подошла к двери гардеробной. Там обыкновенно спала девка, чтобы при первом зове поспешить в спальню. Ее войлочный тюфячок лежал у самой стены. Лиза от домоправительницы Настасьи Ивановны знала, кто из сенных девок дрыхнет без задних ног, тех на дежурство в гардеробной и велела ставить. Незачем им при каждом шорохе просыпаться и подслушивать, а коли понадобится – у кровати на столике, возле подсвечника стоит колокольчик – да и не просто колокольчик, а целая судовая рында – мертвого из гроба подымет.

Не первый раз в потемках через гардеробную было хожено – Лиза проскочила быстро и бесшумно.

Самое неприятное, что ей предстояло, – перебежать через двор. Зимней ночью, в одном шлафроке и комнатных туфлях на босу ногу, в батистовом чепчике – это было опасно, не свалиться бы наутро в жару. Лиза постояла на поварне у остывающей печи, словно набирая впрок тепла, отодвинула засов на двери, выскочила и понеслась по расчищенной дорожке.

Конюхи жили во флигеле. Николенька лошадей любил и холил, выписал для них англичанина берейтора, тот приехал с помощником, а для черной работы имелись свои люди – вчетвером справлялись.

Кучер Фролка был балованный – его наряжали, посылали ему угощенье с барского стола, поселили в отдельной комнатушке. Один был запрет – жениться, оговоренный между ним и хозяйкой втихомолку. К нему-то Лиза и спешила.

Зная причуды барыни, он дверь не запирал. Как обыкновенно бывало, она ворвалась и сразу полезла под одеяло. Ни единого слова не сказала – да и какие слова, когда все ясно. И ласк не требовала – и без них была горяча.

Фролка, детина здоровенный, экипирован был знатно и силу имел великую – Лизе, пожалуй, так много и не требовалось. Ее раздражение после амурной возни с супругом кучер устранил без затруднений – и теперь она была совершенно довольна. Потом молча отдыхала – говорить тут было не о чем, да Фролка и побаивался: сморозишь чушь, рассердишь барыню, перестанет жаловать своей милостью.

Заговорил он, когда Лиза собралась уходить.

– Матушка-барыня, что тебе по снегу ножки морозить. Прикажи – в охапке до двери донесу.

– Донеси, – позволила она.

И когда ехала, обхватив Фролку за шею, тихонько засмеялась, что делала она редко. А потом запела.

Это была странная песня, кучеру неизвестная, однако не задавать же барыне вопросы.

– Лиха беда начало, лиха беда начало, – пела Лиза на мотив модной песенки. – Лиха беда начало.

Фролка поставил ее на крыльцо, она похлопала его по плечу, как верховую лошадь по шее после хорошей прогулки. И кучер, премного довольный, побежал обратно, а Лиза вошла в поварню и задвинула дверной засов.

Там опять постояла у печки, собралась с духом и пошла в спальню.

По дороге Лиза, видать, вела какие-то умственные подсчеты, потому что, оказавшись у постели и поглядев на супруга (он с головой забрался под одеяло и свернулся, так что виден был какой-то смутный неровный сугроб), сказала:

– А тебе, батюшка мой, быть четвертым.

Если бы Лиза в тот миг не стала карабкаться на постель, а подошла к окошку и отворила его, да еще имела нечеловечески острое зрение, то увидела бы летящую стрелу, что наискосок пересекла по воздуху курдоннер перед парадным входом и по рассчитанной пологой дуге ушла за высокий забор, к Фонтанке.

Рано утром по ту сторону забора появился человек в светлом тулупе, такой же шапке и с потайным фонарем, закутанным в полотенце. Этот человек медленно шел по пустынному пространству между участком, который занимал особняк Лисицыных, и рекой.