Эльвира Барякина - Белый Шанхай

С Бриттани было трудно. Она скучала по Хобу, думала, что нянька испугалась войны и уехала к родственникам. Истерики, скандалы – каждый день.

Ада дошла до самого конца винного ущелья. Взяла две бутыли: в одной зеленый ликер, в другой желтый – какой лучше? И вдруг краем глаза заметила, что с другой стороны сквозной полки – в просвет между бутылочными боками – на нее смотрит человек.

Даниэль Бернар.

Коротко стриженный, похудевший, на висках – седина.

– Вы вернулись? – в изумлении проговорила Ада.

Он грустно улыбнулся:

– Оказалось, я не могу без вас жить.

Она покраснела.

– Поедете со мной? – спросил Даниэль.

– Куда?

– А вам не все равно? Я остановился в гостинице «Синяя луна». Завтра уезжаю. – Он протянул ей ладонь. – Вы со мной?

Ада нерешительно коснулась его пальцев:

– Да…

– Я жду вас завтра в вестибюле – в семь утра. И пожалуйста, никому ни слова.

Он ушел. Ада еще долго смотрела в пустой проем между бутылок. Сквозь него виднелся рекламный плакат, приклеенный к противоположной полке: девушка в купальном костюме готовилась нырнуть в бокал с вермутом.

– Мисс Ада, я хочу домой! – Бриттани, надув губы, дергала ее за пояс.

– Да-да… Пойдем…

Ада чувствовала себя испуганным низколобым дикаренком, потерявшим своих и готовым прибиться к любому охотнику, который позовет ее. И будь что будет: пусть возьмет в помощники или попутчики, пусть съест, если сильно оголодает.

Ада выкупала Бриттани, прочитала ей книжку. Бедная девочка, теперь у нее никого не останется, кроме вечно занятой матери. Отец – конченый человек.

– Спокойной ночи! Я тебя очень люблю. – Ада поцеловала Бриттани, погасила лампу.

«Надо попрощаться с прислугой», – подумала она, спускаясь вниз.

На душе было тревожно и грустно. Ада провела в доме Уайеров четыре года: столько всего произошло – хорошего, страшного, удивительного! Теперь она отдавала себя в руки человека, которого почти не знала. У нее не было иной защиты, кроме его любви: Даниэль мог сделать с ней все что угодно.

Несколько дней назад Ада попросила Митю погадать ей: он сказал, что ее ждет большая перемена.

– Хорошая или плохая?

– Это ты сама решишь. Мы не в силах выбирать события, но мы можем изменить свое отношение к ним.

Тусклая лампа над лестницей чуть покачивалась на длинном шнуре. На дне абажура – побитая мушиная рать.

Написать миссис Уайер записку? Верно, не стоит. Считайте Аду пропавшей без вести.

На верхней площадке показалась Лиззи.

– Идите сюда, – поманила она Аду.

В ее комнате горел ночник, постель была смята. Лиззи с заговорщическим видом показала на кресло:

– Садитесь. – И закрыла дверь на ключ. – Дорогая Ада… – Глаза ее странно мерцали в полумраке. – Вы никуда не едете.

Ада дернулась, но чья-то тяжелая ладонь вдавила ее в кресло.

– Сидеть.

Это был Джонни Коллор – откуда он взялся?

– Бриттани мне все рассказала, – продолжила Лиззи. – Она слышала, как вы договорились сбежать с мистером Бернаром. Понимаете, в чем дело… Мистер Бернар – военный преступник, он работает на коммунистов. Он погубил Эдну, и я не хочу, чтобы вы попали в его руки.

Коллор поморщился:

– Лиззи, не надо ломать комедию.

– Нет, я хочу, чтобы она знала! – Внезапно Лиззи наотмашь ударила Аду по лицу. – Я тебе доверила своего ребенка! Я тебя кормила! И после этого ты решила сбежать с убийцей моей сестры! – Она хотела вновь залепить ей пощечину.

– А-а-а!

Коллор зажал Аде рот:

– Молчи – весь дом разбудишь! – Он приблизил к ней страшные глаза, усмехнулся криво: – Так-то ты хранишь верность Феликсу? М-да…

Через минуту Ада – связанная поясами от халатов, с заткнутым полотенцем ртом – лежала на полу гардеробной. Она не могла дышать: нос был забит от слез и крови. Голоса из спальни доносились как сквозь вату:

– На черта надо было устраивать истерику?

– Я не устраивала!

– Сиди здесь и карауль, чтобы она не сбежала. Я поехал – возьмем Бернара тепленьким.

Послышался звук поцелуя («Они что, любовники?!»), потом короткий смешок.

– А девочка шустрой оказалась! Сначала моего друга окрутила, теперь собралась бежать с Бернаром – тем самым, что сделал донос на Феликса.

Сознание Ады померкло.

На рассвете Лиззи растолкала ее, вытащила из дома и, надавав оплеух, велела катиться к дьяволу.

В иностранных концессиях праздновали новый, 1927 год. Ада сидела в своей комнате и боялась зажечь лампу. За ней наверняка придет полиция – будет допрашивать насчет Даниэля. Ни работы, ни денег, ни друзей, ни родных.

Ада хотела пойти к Климу – попросить помощи или хотя бы совета, – но на радиостанцию ее не пустили.

– Он вас приглашал? – спросил охранник.

– Нет.

– Ну и идите отсюда.

– Я его знакомая!

– Все вы поклонницы, знакомые… Не велено пускать.

Идти к Климу домой Ада не решилась. Митя исчез. На следующей неделе платить за комнату. Сначала Ада продаст вещи – книги, «Виктролу», самовар. Останется в одной рубахе, и ее выгонят на улицу. Голод – пневмония – смерть.

За стеной слышались смех и бренчание гитары. Ада видела, как утром соседка несла с рынка провизию. В каждом доме сегодня гульба до утра.

Она схватила пальто, намотала шарф: надо идти к Бэтти. Она наверняка работает – ну и пусть. Марта не прогонит – разрешит подождать в уголке.

Лишь бы к людям. Лишь бы не сидеть одной в темноте.

Шел снег и тут же таял, едва долетев до земли. На тротуарах – жидкие отблески фонарей, тени деревьев вперехлест. Озябшие рикши курили одну папиросу на троих.

Из подворотни вывернули две японки: лица как белые маски, на ногах деревянные сандалии – стук-стук по тротуару.

– Эй, девчонки! Пойдем с нами! – Гогочущая ма тросня. Чем ближе к Северной Сычуань-роуд, тем гуще толпа.

Пьяные плясали прямо на улице. «Боксерское кафе-буфет», «Хрустальный сад», «Эльдорадо» – из каждой двери музыка, звон посуды. Девушка кинулась мимо Ады к прохожему:

– Купите для бедной Сони вина!

У Марты было полно народу – все в масках, в свернутых из золоченой бумаги колпаках. На плечах и волосах – завитки серпантина.

По сцене бегал клоун, за ним – обезьяна в рыжем парике. Публика умирала со смеху.

Ада протолкалась к бару:

– Где Бэтти?

Бармен смерил ее взглядом:

– Наверху, с клиентом.

– А мадам?

– У себя.

Ада сама не знала, зачем идет к Марте. Жаловаться на жизнь? В новогоднюю ночь?

Лестница, засыпанная конфетти. Где-то стрельнула пробка от шампанского.

– Привет! – Марта смотрела на Аду сквозь раскрытую дверь кабинета. – Ну что? Заходи.

Перед ней стояла бутылка коньяка. Она потянулась к стеклянном шкапчику, вытащила оттуда рюмку и наполнила ее до краев:

– На, запивай свое горе. Экие у тебя пальцы холодные – лягушка.

– Откуда вы знаете, что у меня горе?

– Здрасьте! Пришла ко мне ночью – глаза на мокром месте, юбка до колен в грязи. – Марта тяжело поднялась и распахнула створки гардеробной. – Держи платье, держи туфли. Переодевайся и иди вниз. А чтобы рожу твою зареванную никто не видел, надень маску. Напейся в хлам: завтра голова начнет трещать – тебе не до горестей будет.

Ада подчинилась. Не стесняясь, прямо при Марте, разделась, натянула на себя платье – ярко-красное, с бантом на бедре.

– Иди, я тебе губы накрашу, а то бледная, как плесень.

Из зеркала на Аду смотрела женщина в черной маске: худые плечи и вульгарное платье со слишком глубоким вырезом; волосы на косой пробор, дешевая заколка.

– Налейте мне еще коньяку, – попросила Ада.

Залпом выпила и, пошатываясь, побрела вниз по лестнице.

– Улыбайся! – крикнула ей вслед Марта.

– Что?

– Улыбайся! Мужчины здесь платят не за постель и вино, а за то, что у нас нет проблем, которые им надо решать.

Ада нацепила на себя и улыбку.

Роберт Уайер сидел на постели и смотрел на свое отражение в зеркале. Марта каждую комнату устраивала по-особенному: французский будуар, каюта на пароходе, конюшня с хомутами на стенах и охапкой сена на полу…

В этой комнате все было оклеено театральными афишами. В сундуках – костюмы, парики и шляпы. Кровать – будто сцена с тяжелым бархатным занавесом.

Девушка все еще лежала, спрятав нос в подушку. В зеркале Роберту был виден ее затылок, перетянутый завязками от маски. Ему раньше никогда не приходилось заниматься любовью с женщиной, лица которой он не видел.

На нем тоже была маска – кто-то нацепил ее на Роберта, когда он вместе со всеми пел «Счастливые времена». Он потянулся, чтобы ее снять, но девушка не дала.

– Не надо, – проговорила она едва слышно.

Роберт подчинился. Эта деточка нравилась ему. Крепкий живот с выступающими по бокам косточками. Талии никакой, грудь едва-едва намечалась – так трогательно! «Ребеночек… Беби…» – с нежностью думал Роберт. Краска размазалась вокруг ее губ, будто малышка взяла мамину помаду и неумело намазалась. «Хочет казаться взрослой… Делает взрослые вещи… А сама растерялась: села на край кровати и коленки сжала».

Роберт любил ее нежно. Смотрел в ее расширенные зрачки сквозь прорези маски, целовал в темную прядку, прилипшую ко лбу.

– Вы мною довольны? – произнесла она. Ее позвоночник выступал на сгорбленной спине, будто кто-то заплел под кожей тугую косичку.

– Я вами очень доволен, – сказал Роберт. – Вы чудесная.

Потом он смотрел, как она одевается – все эти милые подробности женского туалета: панталоны, рубашка, чулки. Платье ее было нарядное, бальное, а бельишко – истертое от бесконечной стирки. Словно эта девушка и не собиралась сегодня работать и пришла в дом Марты просто повеселиться.

Ох, сколь мудры и изобретательны женщины! Им нет равных в составлении прекрасных иллюзий.