Эльвира Барякина - Белый Шанхай

У Нины была и своя потаенная надежда: Даниэль узнает о случившемся и найдет способ сторговаться с Собачьим Мясом. Но дни проходили за днями, и ничего не менялось: заключенных навещали только следователи, военные и переводчики.

— Вы хотя бы скажите, в чем нас обвиняют! — требовала Фаня.

— Ни в чем, — ответили ей. — Вы заложники, а не преступники. Если ваш муж будет вести себя хорошо, вас отпустят.

Генерал Собачье Мясо считал, что, испугавшись за жену, Михаила Бородина уговорит Чан Кайши остановить наступление.

Сколько Нина ни просила позвать к ней американского консула, на ее требования не обращали внимания. Следователи думали, что она, как и остальные русские, путешествовала по поддельному паспорту.

Нину изводили сомнения: надо или не надо было называть себя родственницей Бородиной? Может, стоило намекнуть на свои связи в Муниципальном Совете? Но это могло обернуться еще худшей бедой: Стерлинг наверняка заподозрил бы Нину в шпионаже. Как еще объяснить то, что она сбежала из города и оказалась в компании коммунистов, направлявшихся в Ухань?

Тревога и неопределенность вытягивали из Нины все силы. Даниэль так и не приехал, а рассчитывать на Михаила Бородина не приходилось: в одном из газетных интервью он с пафосом заявил, что «доверяет свою жену китайскому народу, который наверняка поступит с ней по справедливости». Это означало, что он не готов идти на уступки.

— Собачье Мясо всерьез думал, что он сможет шантажировать Мишу? — усмехалась Фаня. — Не на того напали! Мой муж — старый большевик, и он не пощадит ни себя, ни меня ради победы Мировой революции!

«А Клим, пока любил меня, был готов на все ради моего счастья», — думала Нина.

У Фани имелось хоть какое-то объяснение, почему за нее никто не вступился, а у Нины не было и этого. Ей казалось, что ни одна живая душа не интересуется, где она и что с ней произошло. Единственные друзья, которые у нее остались, — это Фаня и дипкурьеры.

Каждый вечер они рассаживались на ступенях крыльца во внутреннем дворике и устраивали занятия по «политподготовке».

Фаня и ее соратники ничуть не сомневались, что коммунисты имеют право затевать «освободительные войны», «приходить на помощь трудящимся» других стран и уничтожать «социальных паразитов» по всему миру. Они были уверены, что на их стороне «историческая неизбежность» и поэтому решали, где, как и кому стоит жить, а кого пора «отправить на свалку истории».

— Мы воплощаем вековую мечту народов о справедливости! — убежденно говорила Фаня. — При коммунизме мы все будем делать сообща, а результаты труда будем делить поровну!

«Много вы понимаете в „вековых мечтах“! — с раздражением думала Нина. — Вы посуду не можете помыть сообща, а все туда же — лезете управлять миром».

Впрочем, спорить с коммунистами было бессмысленно: у них были свои ценности и святыни. Нина однажды заикнулась о том, что счастье — это семья, здоровье и любимое дело, но Фаня тут же начала стыдить ее за мещанство. Для нее счастьем могло быть только ощущение собственной правоты.

«Я этнограф, — повторяла про себя Нина. — Я изучаю религию племени под названием „коммунисты“».

Вскоре пленников перевели в нанкинскую тюрьму и, продержав там несколько дней, посадили на поезд, следовавший в Пекин.

По дороге в столицу Нина дважды пыталась бежать, и после второй поимки начальник конвоя заставил ее целую ночь простоять в тамбуре с привязанными к поручню руками.

Ее охранял паренек с винтовкой. Нина предлагала ему за себя выкуп, но он делал вид, что не понимает по-английски, и развлекался тем, что задирал кончиком штыка Нинину юбку.

— Это было последнее предупреждение с моей стороны, — сказал начальник конвоя, когда Нина пожаловалась на своего мучителя. — В следующий раз я скажу солдатам, что они могут наказать вас так, как сочтут нужным.

Когда-то Нину до крайности возмущало то, что на нее, как на лицо без гражданства, не распространялись законы цивилизованного мира. А сейчас у нее вовсе не было прав: если ее изнасилуют и убьют, никто даже не почешется, а убийцы скажут: «Застрелили при попытке к бегству».

Полное бесправие — это то, что очень сложно принять. У тебя нет точки опоры, ты не можешь рассчитывать ни на справедливость, ни на уважение к себе. Причем твою судьбу будет решать мелкий тупой садист, получающий удовольствие от твоего унижения.

Все это было настолько чудовищно, что Нина буквально онемела и до самого Пекина просидела в углу, прижав колени к груди и втянув голову в плечи.

Поезд подъехал к вокзалу, и пленников пересадили в закрытые паланкины, которые тащили по две лошади — одна спереди, другая сзади. Стражники с карабинами выстроились по бокам, и конвой двинулся вдоль ухабистой немощеной улицы.

Паланкин качался из стороны в сторону, и Нина то и дело хваталась за сиденье, чтобы не упасть. Снаружи гремели цимбалы и выли трубы похоронной процессии: на кладбище несли важного покойника.

— Ничего, Бог не выдаст — свинья не съест, — нарочито бодро повторяла Фаня. — Хотя насчет Бога — это просто поговорка такая.

Наконец лошади встали, и конвоир велел пленникам выходить. Спрыгнув на землю, Нина подняла голову и увидела еще один недобрый знак: все небо над тюремным двором было затянуто сплетением проводов — будто кто-то собирался накрыть ее рыболовной сетью.

— Мы никогда не сдадимся! Да здравствует социализм! — крикнула Фаня, когда тюремщицы повели их в разные стороны.

Нину посадили в камеру-одиночку, все убранство которой состояло из ведра, кружки и грубо сколоченных нар с двумя нечистыми одеялами.

Вскоре пришла надзирательница — лысая старуха с гнилыми зубами и когтями непомерной длины.

— Обыск, обыск… — повторяла она, с трудом выговаривая непривычное английское слово.

Нина хотела раздеться, но старуха объяснила знаками, что сама снимет с нее одежду. Оставалось только закрыть глаза и терпеть: «Сейчас все кончится, сейчас все кончится».

Две молодые надзирательницы проверили Нинины вещи: разодрали каждую обтянутую материей пуговицу, прощупали все складки и швы. Посовещавшись, они вернули ей только юбку, кофту и ботинки и унесли все остальное, вплоть до нижнего белья.

Одевшись, Нина долго сидела на нарах, до боли сцепив руки на колене. Ей казалось, что тюремщицы стоят за дверью, толкаются, как крысы у кормушки, и в сладострастном любопытстве приникают к глазку: «Ну, как она там? Трясется? Плачет? Боится ли нас?»

Ночью Нину отвели в комнату для допросов и поставили в центр нарисованного на полу квадрата, где надлежало стоять преступникам. Сидевший за столом пожилой следователь в военной форме задавал вопросы, переводчик переводил, а писец быстро вычерчивал на бумаге ровные столбики иероглифов.

— Итак, кем вы приходитесь Михаилу Бородину?

Нина исподлобья взглянула на следователя.

— Послушайте, это ошибка: я не знаю Бородина, я познакомилась с Фаней на пароходе… Я солгала, что я ее родственница, потому что надеялась на снисхождение.

Нина снова потребовала пригласить кого-нибудь из американского посольства и направить телеграммы в Шанхай — Климу, Тони Олману и полковнику Лазареву.

Переводчик бубнил, военный кивал, но писец отложил кисточку и даже не думал заносить Нинины слова в протокол.

— Вы что, не верите мне? — испугалась она и отступила на шаг.

В ту же секунду охранник грубо схватил ее за локоть и толкнул назад в центр квадрата.

Следователь вздохнул:

— Давайте сначала: кем вы приходитесь Бородину и какова ваша цель пребывания в Китае?

Он сам задавал вопросы и сам отвечал на них: Нина Купина была советской шпионкой и, кроме того, она занималась контрабандой военной техники и укрывательством еще более опасной преступницы — Фани Бородиной.

— Какая еще техника?! — простонала Нина. — Вы что, с ума все посходили?

Следователь показал на мятую бумагу, исписанную химическим карандашом:

— Согласно протоколу обыска парохода вы везли в Ухань военный аэроплан «Авро-504».

— Это неправда!

— Вам лучше не запираться: у нас имеются свидетельские показания.

На бумаге вырастали крошечные паутинки иероглифов, и Нина поняла, что ей уже не вырваться.

Раз в сутки Нине позволяли гулять во дворе, со всех сторон окруженном выбеленными каменными стенами. Кроме нее там никого не было — ей запретили общаться с другими заключенными.

На уровне второго этажа в стенах были проделаны узкие зарешеченные окна, и Нина слышала доносившиеся оттуда разговоры, кашель и детский плач. Но кто были женщины, сидевшие в тех камерах, так и осталось загадкой: снизу было невозможно разглядеть их лица.

Во время одной из прогулок Нина нашла у стены растение, пробившееся между каменными плитами. Она набрала воды из лужи и полила чахлый росток. Через несколько дней он окреп и выпустил ярко-зеленые листья, но охранник, наблюдавший за Ниной, растоптал его. Жалко было — словно убили птичку.

Днем — зной и вытягивающие силы догадки: что ее ждет? Суд? Тюремное заключение? Если посадят, то насколько?

Ночью — клопы, скрип железных дверей и чей-то далекий плач.

На рассвете Нина подходила к окну и долго вглядывалась в двускатные черепичные крыши. Они тянулись в одном направлении, как идущие на нерест гигантские рыбы с костистыми спинами.

В розовеющем небе поднимались дымы; кроны деревьев на глазах меняли цвет и превращались из темно-серых в ярко-зеленые. Птицы устраивали веселый гвалт, и наконец над городом проносился густой, низкий звук сигнального колокола.