Эта идея его потрясла, поразила его воображение. Картина Клаузена, которую они обсуждали, так и называлась — «Работа мотыгой».

— Обрати внимание на краски, которыми он изобразил закат, — сказала она, снова привлекая его внимание к предмету обсуждения, — а если ты посмотришь на землю, то у тебя возникает ощущение теплого золотого огня, и чем больше ты будешь обращать внимание на цвет, тем интенсивнее он станет, он будет постоянно усиливаться, пока ты не посмотришь на что-нибудь еще. Ты просто слеп. И только наполовину родился. Ты вырос в благополучной семье, в довольстве. Ты крепко спишь. Ты — пианино, на котором пока играют только простые гаммы. Солнечный закат для тебя ничто, потому что он обычен, его можно часто видеть. О, ты заставляешь меня злиться, мне даже хочется, чтобы ты страдал. Если бы ты был болен; если бы ты вырос в доме, где тебя угнетают, если бы тебя переполняли сомнения — ты бы стал мужчиной уже сейчас. Ты напоминаешь бутон, который летом кажется таким свежим и красивым, но никогда не распустится в цветок. Что же касается меня, то цветок живет в моей душе, он хочет цвести, цвести дальше. Цветы не распускаются, если их перекармливать. Для этого нужны страдания. Хочешь знать, как я почти прикоснулась к смерти? Ты ничего не знаешь… Чувство смерти постоянно витает в этом доме. Я уверена, моя мама ненавидела моего отца перед тем, как мне родиться. Смерть уже текла по моим жилам перед тем, как мне родиться. Вот что делает страдание…

Он внимал ей. Его глаза расширились. Рот приоткрылся, как у ребенка, который слушает сказку, хотя не понимает слов. Наконец она прервалась, посмотрела на него, нежно засмеялась и похлопала его по руке, приговаривая:

— О, мое доброе сердечко. Ты переживаешь? Как ты слушал меня, а ведь в моих словах не было ничего, что бы имело отношение к реальности!

— Тогда, — спросил он, — зачем ты говорила все это?

— О, вот это вопрос вопросов! — Она засмеялась. — Давай-ка вернемся к нашим баранам.

Они снова принялись листать иллюстрации, обсуждая их от случая к случаю, пока Джордж вдруг не воскликнул:

— Вот!

Это была картина Мориса Грейффенхагена «Идиллия».

— Ну и что здесь? — спросила она, вспыхнув. Ей припомнились собственные восторги по поводу этой картины.

— Разве это не прекрасно?! — воскликнул он, глядя на нее заблестевшими глазами. Его зубы белели в улыбке.

— Что? — спросила она, опустив голову в смущении.

— Ну, это… смотри, какая девушка… полуиспуганная… и страстная! — сказал он.

— Она вполне может испугаться, когда появится варвар в шкурах, сильный, властный и всякое такое.

— Разве тебе не нравится эта картина? — спросил он.

Она пожала плечами и сказала:

— Вот ты полюбишь какую-нибудь девушку, и, когда на поле расцветут маки, она упадет в твои объятия. Ей потребуется большее мужество, не так ли? И вообще…

Она рассеянно листала книгу и не смотрела на него.

— Но, — глаза его блестели, — этого мне было бы довольно…

— Нет, мальчик, нет! — воскликнула она, смеясь.

— Но я не должен терять голову… — настаивал он. — Не знаю, как я поведу себя, когда мне понравится какая-нибудь девушка, о которой пока и не мечтаю…

— Сэр Галахад, — сказала она ему насмешливо-нежным голосом и коснулась его щеки пальчиком. — Вам бы следовало стать монахом, картезианцем.

Он засмеялся. У него перехватывало дыхание под напором нового чувства, в груди вдруг запылал сильный огонь, а мускулы рук напряглись. Он взглянул на ее грудь и вздрогнул.

— Ты сейчас учишься, чтобы хорошо сыграть свою роль потом? — спросила она.

— Нет… нет… — Он старался смотреть на нее, но не мог. Хрипло засмеялся и опустил голову.

— Так что же? — спросила она с интересом. — Говори…

Он немного успокоился, но его глаза все равно полыхали таким огнем, что заставили ее отпрянуть назад, как будто пламя опалило девичье лицо. Она опустила голову и посмотрела на свое платье.

— Ты не видел этой картины раньше? — спросила она тихим, невыразительным голосом.

Он закрыл глаза и смущенно кивнул.

— Нет, никогда, — ответил он.

— Удивительно, — сказала она. — Это известная картина, и ее репродукции очень распространены.

— Разве? — спросил он. Она подняла голову, взгляды их встретились. Они некоторое время смотрели друг на друга, потом оба отвернулись снова. Это было пыткой для обоих — смотреть так близко друг на друга. Обоим эта близость причиняла боль. Они чувствовали в воздухе электрические разряды. Почти в панике Летти подыскивала слова.

— По-моему, эта картина выставлена в Ливерпуле, — наконец сказала она.

Он решил поддержать разговор и поэтому с трудом выдавил из себя:

— Я и не знал, что в Ливерпуле есть картинная галерея.

— О да, есть, и при этом очень хорошая, — сказала она.

Они снова встретились взглядом. Оба покраснели и отвернулись. Только так, отвернувшись друг от друга, они могли говорить. Наконец она встала, собрала книги и унесла их. У дверей она обернулась. Не могла же она упустить такой случай, чтобы лишний раз не поддеть его.

— Ты по-прежнему восхищаешься моей силой? — невинно поинтересовалась она.

Она была великолепна. Голова откинута назад. Красивая шея выгнута. Грудь вздымалась над стопкой книг, которые она держала на вытянутых руках. Он неотрывно смотрел на нее. Их губы улыбались. Она сделала горлом глотательное движение, и оба сразу почувствовали, как кровь по-сумасшедшему пульсирует в их жилах. Слегка задрожав, она вдруг повернулась и стремглав выбежала из комнаты.

Пока ее не было, он сидел и, как всегда, крутил усы. Она возвратилась в холл, что-то сумбурно бормоча себе под нос по-французски. Будучи под впечатлением игры Сары Бернар в «Даме с камелиями» и в «Адриенне Лекуврер», Летти зачастую подражала великой актрисе. Насмешливость также накатывала на нее волнами. Она смеялась над всеми, над собой, над мужчинами вообще и над любовью в частности. Что бы Джордж ни говорил ей, она отвечала ему той же сумасшедшей скороговоркой по-французски. Это выглядело странно, даже вызывающе. Он недоуменно поднял бровь, как поступал всегда, когда что-то причиняло ему боль, поморщился, он ничего не понимал.

— Ну, ну, ну, ну! — воскликнула она наконец. — Можно же нам побыть иногда буйными сумасшедшими или обязательно надо казаться умудренными жизнью?

— Я хотел бы тебя понимать, — сказал он.

— О, бедняжка, — засмеялась она. — Как он нынче трезв и серьезен! И с таким лицом ты пойдешь домой? Они подумают, что мы тебя не накормили ужином, раз ты такой грустный.

— Я ужинал… и хорошо поужинал… — начал он, его глаза улыбались. Он был очень возбужден.

— О ужас! — воскликнула она в ответ на это. — Но это же такая малость по сравнению с тем, что я способна дать?

— Разве? — откликнулся он, и они улыбнулись друг другу.

— И притом самое худшее, — ответила она. Они постояли немного. Он смотрел на нее не отрываясь.

— До свиданья, — сказала она, протягивая руку. В ее голосе звучали теплота и симпатия. Он смотрел на нее, и его глаза блестели. Потом он взял ее руку в свою. Она сжала его пальцы, задержав его руку в своей. Потом застеснялась собственных чувств и опустила глаза. На его большом пальце был глубокий порез.

— Тебе больно? — очень нежно спросила она.

Он засмеялся снова.

— Нет, — сказал он мягко, словно его большой палец не стоил того, чтобы о нем говорить. Они снова засмеялись друг другу, и он, осторожно высвободив свою руку, ушел.

Глава IV

ОТЕЦ

Наступила осень, и красные георгины, которые так долго сохраняют свет и тепло в своих душах по вечерам, умерли в ночи, утром им было нечего показать людям, кроме коричневых увядших шаров.

Когда в один из вечеров я проходил мимо дверей почты в Эбервиче, меня окликнули и сунули мне письмо для мамы. Неровный почерк на конверте вселял в меня смутное беспокойство. Я отложил письмо, забыв о нем, и вспомнил лишь поздним вечером, когда хотел чем-то заинтересовать, развлечь маму. Она взглянула на почерк и стала нервно надрывать конверт. Письмо она отстранила от себя, поднеся лист бумаги поближе к лампе и прищурив глаза, попыталась прочитать его. Я нашел ее очки, но она даже не сказала «спасибо», руки у нее дрожали. Она быстро пробежала глазами коротенькое послание, потом перечитала его снова и продолжала неотрывно смотреть на чернильные каракули.

— Что там, мама? — спросил я.

Она ничего не ответила, по-прежнему уставясь в письмо. Я подошел к ней, положил руку на плечо, чувствуя себя очень неловко. Она не обратила на меня внимания и тихо пробормотала:

— Бедный Френк… бедный Френк.

Френком звали моего отца.

— Ну, что там, мама?.. Скажи, в чем дело, что случилось?

Она повернулась и посмотрела на меня, как будто видела впервые в жизни, затем встала и принялась ходить по комнате. Потом она вышла из комнаты, и я слышал, как она покинула дом.

Письмо упало на пол. Я поднял его. Почерк был очень неровный, прерывистый. На конверте была указана деревня, находившаяся в нескольких милях отсюда. Письмо было отправлено три дня назад.

«Моя дорогая Леттис! Тебе захочется узнать, отчего я ушел. Я вряд ли проживу еще день-два — с почками совсем плохо, моим мучениям вот-вот придет конец. Однажды я уже приходил. Я не видел тебя, но я видел девушку в окне и перекинулся несколькими словами с парнем. Он ничего не знал и ничего не чувствовал. Думаю, девушка повела бы себя иначе. Если бы ты знала, как я одинок, Леттис, как я всю жизнь был ужасно одинок, ты бы, наверное, пожалела меня.

Я сохранил, что мог, чтобы заплатить тебе. Я получил все сполна, Леттис, и рад, что настает конец и что самое худшее теперь позади.