— Эй ты, там наверху, слезай, разберемся!

Мальчик попытался забраться на самый верх крыши, чтобы затем спуститься с другой стороны. Немедленно мальчишки понеслись туда с воплями. Теперь уже на крышу полетели куски красного обожженного кирпича. Сэм спрятался за печной трубой.

— Я попал в него! — орал один из маленьких бесенят. — Я попал!

Град камней полетел вниз, задевая женщин и полицейского. Мать выскочила из дома и с яростью набросилась на тех, кто бросался камнями. Она поймала одного сорванца и повалила его на землю. Остальные немедленно стали обстреливать ее чем попало. Потом Джордж, полицейский и я принялись ловить юных негодяев, а женщины побежали посмотреть, что будет с их отпрысками. Нам удалось поймать двух парней где-то в возрасте четырнадцати лет и передать их полицейскому. Ватага быстро разбежалась.

Когда мы вернулись на поле битвы, Сэма там не оказалось, он тоже сбежал.

— Удрал, паршивец, — орала косоглазая женщина, — надо запереть его в тюрьму за такие проделки.

В это время группа миссионеров вышла из церкви и показалась в начале улицы. Они пели религиозные песни. Женщины на улице стали громко подпевать им, так как звучала знакомая всем песня «Даже тогда, когда солнце село». Все поспешили влиться в процессию, кроме полицейского с двумя пленниками, а также косоглазой женщины и той, у которой был стальной гребень в волосах. Я посоветовал блюстителю закона освободить мальчишек и выяснить, что же все-таки произошло.

После чего я поинтересовался у косоглазой женщины, в чем дело.

— Наша крольчиха принесла бы нам большие доходы, если бы ее не сожрали, — заявила она, заходясь в злобе.

— А благодарить, — добавила обладательница стального гребня, — надо нашу кошку, которая все раскопала. Будь она трижды благословенна.

— Она раскопала кролика? — спросил я.

— Нет, от него ничего не осталось, кроме шкурки… ее уже все видели.

— Когда это произошло?

— Этой ужасной ночью… мы обнаружили голову и заднюю часть в этой грязной кастрюле… могу показать, кстати… я прихватила это в качестве вещественного доказательства, правда, Марта?

— Крольчиха была такая жирная… Эх, я бы ему башку свернула, только попадись он мне в руки.

Наконец я выяснил, что Самуэль украл самую большую, длинноухую крольчиху из загончика в угольном сарае, принадлежащем косоглазой леди, освежевал ее, закопал шкурку и принес свою добычу матери под видом пойманного в силки дикого кролика. Эта крольчиха и составила праздничный воскресный ужин семьи Эннабел; к несчастью, кое-что оставили еще на понедельник, так появилось вещественное доказательство совершенной кражи.

Владелица крольчихи предположила, что та сбежала. Сия мирная догадка была разрушена благодаря стараниям кошки, ну, а животное принадлежало обладательнице стального гребня. Кошка копалась в садике возле дома, где обитало семейство Эннабел, и разрыла там бело-коричневую шкурку крольчихи, после чего все неприятности и начались.

Косоглазая женщина не была настроена так уж свирепо. Я поговорил с ней по-приятельски, одновременно взывая к ее женской доброте. Своему голосу я попытался придать как можно больше печали.

В конце концов она сжалилась чисто по-матерински над несчастной семьей. Я оставил ей полкроны и заодно успокоил также обладательницу стального гребня. После чего поспешил удалиться, унося с собой кастрюлю с остатками злополучной крольчихи и направляясь к коттеджу вдовы, где Джордж с девушками уже поджидали меня.

Дом находился в очень прискорбном состоянии. В кресле-качалке сидела мать, раскачиваясь, с грустным видом. Все ее возбуждение улеглось. Летти нянчила одного маленького ребенка, Эмили — другого. Джордж курил трубку с невозмутимым видом. Кухня была забита народом. На столе не было места, чтобы поставить кастрюлю. Поэтому я собрал чашки и блюдца из-под чая и поставил кастрюлю на заляпанную чайную скатерть. Четверо ребятишек сидели раздетые и в слезах. Как только я вошел, один из них, забравшись под стол, начал хныкать, поэтому я дал ему карандаш с выдвижным стержнем, который не работал.

При виде кастрюли мать оживилась. Она снова заплакала, приговаривая:

— Никогда бы не подумала, что он опустится до кражи чужой старой крольчихи. Как это неприятно! Ужасно, что он вор. А меня они обругали самыми последними словами. И как только у них язык поворачивается?! Отобрали мои кастрюли. Эту кастрюлю я привезла из самого Ноттингема. Когда родилась моя Минни.

Тут заплакал малыш. Мать встала и взяла его на руки.

— О, успокойся, успокойся, моя радость. Ну почему, почему они такие? Да, конечно, мой ребенок набедокурил, но он ребенок своей несчастной матери. Успокойся, успокойся, ну, что случилось, малыш?

Она утешала плачущего ребенка и заодно себя. Наконец она спросила:

— А полицейский ушел?

— Да… все в порядке, — успокоил я ее.

Она глубоко вздохнула и посмотрела такими глазами, что на нее без боли нельзя было смотреть.

— Сколько лет вашей старшей?

— Фанни? Четырнадцать. Она сейчас в услужении у Уэбстеров. Потом идет Джим. Ему будет тринадцать в следующем месяце. Он работает на ферме у Флинтов. Они еще мало умеют. Я ни в коем случае не позволю им идти работать на шахту, думаю, все же сумею повлиять на них. Мой муж всегда говорил, что им ни в коем случае нельзя работать шахтерами.

— Вряд ли они смогут вам особенно помочь.

— Они делают, что могут. Но это тяжелая работа, растить их. Жалкие гроши. Всего пять шиллингов от сквайра. Очень тяжело. Совсем не так было, когда муж был жив. Лучше бы мне умереть. Даже не представляю себе, как я смогу вырастить их. Господи, я хотела бы умереть вместо него. Никак не могу понять. Он был такой сильный, такой здоровый. И вот покинул нас. Настоящий мужчина, один на тысячу. Истинный джентльмен. Лучше бы Господь прибрал меня. Потому что я знаю, как тяжела жизнь. Я стояла у дверей, когда дети спали, и смотрела на этот пруд возле шахт, и увидела свет. Я знала, что это он. Потому что вчера как раз была наша годовщина свадьбы. И я сказала ему: «Фрэнк, это ты, Фрэнк? Со мной все в порядке. Все будет хорошо», — и он ушел. Как будто уходил обратно в свой лес. Я знаю, это был он, видно, не может найти покоя, думает, как мне тяжело…

Через некоторое время мы ушли, пообещав зайти снова и позаботиться о безопасности Сэма.

Было довольно темно, зажгли свет в домах. Иногда слышался шум машин.

— Ну, не жестоко ли? — спросила Эмили.

— Какое негодяйство со стороны мужчины — жениться на такой женщине, — добавила Летти с решимостью.

— Изречение леди Кристабел, — сказал я, после чего воцарилась тишина. — Полагаю, он не знал, что делает.

— Я думала, ты пойдешь к своей тетушке, в гостиницу «Баран», — сказала Летти Джорджу, когда мы оказались на перекрестке.

— Не сейчас… уже поздно, — ответил он тихо. — Пойдем нашей дорогой, ладно?

— Хорошо, — ответила она.

Потом мы поели хлеба с молоком на ферме, а отец пересказал нам свою грустную историю, поделился соображениями по поводу переезда из старого дома. Он был чистейшей воды романтик: всегда находил яркие краски в монотонности жизни. Боготворил прошлое, любил настоящее. Казалось, он успокоился, потерял интерес к жизни, законсервировавшись в своем среднем возрасте. Но вдруг неприятности на ферме, проблемы его детей как бы зарядили его новой энергией. Он прочитал много книг по сельскому хозяйству, затем принялся за современные романы, а в конце концов сделался отъявленным радикалом, почти социалистом. Случайно его письма напечатали в газетах. Он снова почувствовал вкус к жизни.

За ужином он с энтузиазмом рассуждал о Канаде. Его краснощекое лицо светилось, его тучное тело дрожало от возбуждения. Смотреть на него было одно удовольствие. Его слова, в принципе весьма обычные, звучали тепло и были полны юношеских надежд. Он был очень симпатичен мне. В свои сорок шесть лет он казался куда оживленней Джорджа, счастливей его и гораздо оптимистичней.

— Эмили не хочет уезжать с нами… что ей делать в Канаде? — сказала жена. — Ей не хочется до конца своих дней прозябать на ферме, не видя ничего, кроме скота.

— Ну-ну, — ласково сказал отец, — зато Молли будет изучать молочное хозяйство, а Дэвид примет со временем от меня дела, когда я начну сдавать. Возможно, нам придется трудновато, но потом мы наверняка станем думать, что это было самое лучшее время в нашей жизни.

— А ты, Джордж? — спросила Летти.

— Я не еду. Чего ради мне ехать? В конечном счете ничего путного там меня не ждет, разве только долгая жизнь. Это как здешний июньский день — длинный напряженный рабочий день, после которого хорошо спится. Но ведь работа и сладкий сон, а также покой и комфорт — всего лишь половина жизни. Но этого мало. Чего я хочу? Хочу жить, как цветок.

Его отец смотрел на него печально и задумчиво.

— А я вот понимаю все иначе, — сказал он с грустью. — Мне кажется, что ты вполне можешь жить там своей собственной жизнью, быть независимым и думать о чем угодно, а главное, ни о чем не беспокоиться. Если бы я мог жить так…

— Мне хочется от жизни большего, — засмеялся Джордж. — Знаешь? — он повернулся к Летти. — Знаешь, я собираюсь стать богатым, чтобы делать все, что захочу. Интересно посмотреть, на что похожа такая жизнь. Хочу попробовать ее. Пожить в городах. Хочу знать, на что я способен. Я стану богатым… или, по крайней мере, попытаюсь.

— Будешь молиться, чтобы тебе это удалось? — спросила Эмили.

— Сначала я женюсь… а там посмотрим.

Эмили презрительно засмеялась:

— Еще посмотрим на это начало.

— Ах, да ты не слишком мудр! — сказал отец грустно… Потом, смеясь, сказал, обращаясь доверительно к Летти: — Через год Или через два он вернется ко мне, вот увидишь.