Дэвид Лоуренс - Белый павлин. Терзание плоти

— Господи, Эмили! Пес уже сдох! — воскликнул я. — Он тебя не поранил?

Я оттащил ее. Она пожала плечами. Ее, как видно, сковал страх.

— Нет… нет, — сказала она, разглядывая вымазанную в крови юбку. Ведь она стояла на коленях на раненой псине. Кровь была у нее и на руке.

— Он тебя не покусал? — спросил я озабоченно.

— Нет… О нет… Я только заглянула в печь, а пес как прыгнет. Но он уже обессилел. Тогда я ударила его по спине камнем, потеряла равновесие и упала прямо на него.

— Позволь, я помогу тебе, давай смоем кровь с руки.

— О! Как ужасно! Никогда бы не подумала, что это так ужасно.

— Что? — спросил я, обмывая ее руку в холодном ручье.

— Это… это… Вот все это! Жестокое дело.

— Ранку нужно бы прижечь, — сказал я, рассматривая укус от собачьих зубов на ее руке.

— Пустяки, обычная царапина… Заживет! Лучше помоги замыть мою юбку… Ненавижу самое себя.

Я, как умел, затер пятно на юбке своим носовым платком, сказав:

— Позволь все-таки прижечь ранку. Можем сходить в Кеннелз. Давай… Это действительно нужно… Иначе я буду беспокоиться.

— Правда? — спросила она, глядя на меня снизу вверх, и улыбка озарила ее прекрасные темные глаза.

— Да… пошли быстрей.

— Ха, ха! — засмеялась она. — Ты выглядишь таким озабоченным.

Я схватил ее за локоть и повел прочь отсюда. Она взяла меня под руку, подавшись ко мне.

— Ты ну просто копия Лорны Дун, — сказала она, — забота о других доставляет ей удовольствие.

— Но ты позволишь мне сделать это? — Я имел в виду прижигание ранки.

— Ладно, только… ух, я даже боюсь подумать об этом. Сорви-ка лучше мне эти ягоды.

Я наклонил несколько веток калины с полупрозрачными красными ягодами. Она провела веточкой по губам и щеке, словно лаская себя. Потом промурлыкала как бы про себя:

— Мне всегда хотелось приколоть красные ягоды к волосам.

Накинутая на плечи шаль оставляла голову открытой, но черные волосы, мягкие, слегка волнистые, были не так длинны, чтобы удержать гроздь ягод. В тот миг, когда рубиновые кисти оказались в черном мареве кудрей, она посмотрела на меня сияющими глазами. На ее лице играла победная улыбка. Я повернулся к изгороди и потянул длинную нить золотистого вьюнка, затем, дернув, оторвал и соорудил веночек.

— Вот тебе корона, — сказал я.

Она откинула голову и тихо засмеялась.

— И что? — спросила она храбро, вложив весь трепет души в этот вопрос.

— Ты вовсе не Хлоя, не вакханка. В твоих глазах такая чистота, я ощущаю твой собственный дух, своенравный, тревожащий других.

Смех затих, и она серьезно посмотрела на меня своим умоляющим взглядом.

— Ты похожа на дев с картины Берн-Джонса. Волнующие тени всегда пролегают у тебя под глазами, и ты лелеешь их. Ты убеждена, что мякоть яблока ничто. Ты думаешь только о косточках внутри него. Почему ты срываешь яблоко, ешь его и выбрасываешь сердцевину?

Она грустно смотрела на меня, не понимая моих заумных речей, но веря, что я говорю правду; она всегда терялась, когда я оставлял ее в лабиринте слов. Потом остановилась, и венок упал с ее волос, осталась только кисточка ягод.

Земля вокруг была устлана венчиками буковых орешков, причудливые маленькие пирамиды рассыпались среди красных опавших листьев. Эмили подобрала несколько орешков.

— Люблю буковые орешки, — сказала она. — Они напоминают мне детство. По утрам мы ходили за орешками, а незадолго до ужина делали из них ожерелья, чтобы потом на следующий день нам завидовали в школе. Как приятно было носить ожерелье из буковых орешков. Вот и осень проходит, а совсем не грустно. Зато нет больше и той радости, когда ты вырастаешь.

Она смотрела вниз, на землю, пока говорила, и продолжала собирать орешки.

— Ну, нашла? — спросил я.

— Не очень-то много… Вот — один, два, три. На, держи.

Я очистил один из них от коричневой кожуры и протянул ей ядрышко. Она открыла слегка рот, чтобы съесть его, глядя мне прямо в глаза. Некоторых людей окружает не облако славы, но облако печали; они уже рождаются на свет «одержимые печалью»; «печаль, — заявляют они, — это единственное, что реально». Серые ангелы под вуалью печали медленно и старательно обводят непонятные контуры на небесах. Печаль прекрасна. Она высшее блаженство. Вы читаете ее в чужих глазах, слышите в чужих голосах. Эмили была одержима печалью. Это и манило меня, и подталкивало к бунту.

Мы ступали по мягкой торфяной дороге, где росли буки. Склон холма со взъерошенной жесткой травой остался позади. Вскоре вдали показался Кеннелз, добрый, старый, красный Кеннелз, место, вызывавшее восторги во времена лорда Байрона. Теперь селение пустовало, заросло лесом. Зарешеченные окна коттеджей были покрыты слоем серой пыли, нужда защищать стекла от скота, собаки или человека отпала. Один из трех домов оказался обитаемым.

— Подойди-ка сюда, — позвал я Эмили. — Позволь застегнуть платье у тебя на спине.

— Оно что, расстегнулось? — спросила она, быстро посмотрев через плечо и залившись краской.

Пока я был занят этим делом, из дома вышла девочка с черным чайником и чашкой. Она так удивилась, увидев, чем я занят, что забыла, зачем вышла, и встала с открытым ртом.

— Сара-Анна! Сара-Анна, — раздался голос из глубины дома. — Собираешься ты возвращаться и закрыть дверь?

Сара-Анна поспешно плеснула несколько чашек воды в чайник, потом поставила все это на землю и стала греть руки, дыша на них. Ее одежда состояла из серого корсажа и красной фланелевой юбки. Черные волосы свободно падали по плечам.

— Нам нужно войти, — сказал я и двинулся к девочке.

Но она быстро подхватила чайник и бегом бросилась в дом с криком: «Ой, мама!..»

На пороге возникла женщина. Одна грудь у нее была оголена и вываливалась из блузки, выпущенной поверх юбки. Блеклые каштановые волосы спутались, как будто она только что встала с постели. За юбку держался смуглый мальчишка в очень короткой рубашонке. Он смотрел на нас большими черными глазами — единственное место на лице, не вымазанное яйцом и вареньем. Голубые глаза женщины взирали на нас вопросительно. Я рассказал о наших проблемах.

— Проходите… проходите, — пригласила она. — И, пожалуйста, не обращайте внимания на беспорядок в комнатах. Пошли, Билли!

Мы вошли, прихватив с собой забытую крышку от чайника. Кухня — большая, с убогой обстановкой — была, по-видимому, предоставлена в распоряжение детей. Старшая девочка лет двенадцати или около того, поджаривала кусочек бекона, держа его одной рукой, другой она придерживала свою ночную рубашку. Когда девочка обожглась, она торопливо переложила мясо в другую руку. Ее рыжие волосы были разбросаны по спине. Рядом на стальной решетке сидел мальчик, он ловил кусочком хлеба капающий жир.

— Одна, две, три, четыре, пять, шесть капель.

И он ловко ухватил хлеб за другой краешек и продолжил свою работу. Когда мы вошли, он постарался натянуть рубашку, прикрыть свои колени и тут же запачкал ее жиром. Толстый младенец с пурпурным лицом, очевидно, оторванный от груди, лежал, болтая ножками. В это время еще один мальчик совал в рот хлеб с маслом. Мать направилась к дивану, вырвала у него кусок хлеба, затем сунула палец ему в горло, чем заставила подскочить парня, дала ему по заду и страшно обрадовалась, когда тот завизжал. Потом она добавила несколько шлепков по голым ягодицам. Он завыл во весь голос, но вдруг остановился, заметив, что мы смеемся. На мешковине, заменявшей коврик у камина, сидела красивая девочка, она умывала лицо деревянной куклы чаем и вытирала его своей ночной рубашонкой. За столом сидел еще один ребенок на высоком стуле и сосал кусок бекона. Жир стекал по его рукам, сочился сквозь пальцы. Парень постарше забрался с ногами на большое кресло, накрытое телячьей шкурой, и черпал чашкой молоко из бидона. Мама отобрала у него чашку, дала шлепка.

— Убью! — пригрозила она. Малыш забился под стол.

— Не могли бы вы, — спросил я, когда мама прижала младенца к груди, — не могли бы вы дать нам нитку с иголкой?

— Сара-Анна, где нитки с иголками? — спросила женщина, одновременно подправив сосок во рту младенца. Поймав мой взгляд, она сказала: — Вы не представляете, как он кусается. У него только два зуба, но они почище шести иголок.

Она свела брови вместе и принялась выговаривать ребенку:

— Хороший мальчик, славный мальчик! Ты будешь еще лучше, если перестанешь кусать маму.

Интересы членов семейства явно разделились, одни поглядывали на нас и продолжали заниматься своим делом. Другие преспокойно ели бекон или сосали грудь.

— Сэм, где нитки? — крикнула Сара-Анна после недолгих поисков.

— Не знаю, — ответил Сэм из-под стола.

— Знаешь, — вмешалась мама, наугад пиная его ногой под столом.

— Не знаю, — продолжал настаивать Сэм.

Мама назвала несколько вероятных мест, где могли быть швейные принадлежности. В конце концов нитки обнаружились в глубине выдвижного ящика стола среди вилок и старых деревянных спиц.

— Я всегда скажу тебе, где что лежит, — объявила мама, приближаясь к дочери.

Сара-Анна, однако, не обратила внимания на родительницу, она вся сосредоточилась на нитках, а также на продуктах своего труда: красном шерстяном гетре для зимы, штопоре, воткнутом в ткань, и клубке красной шерсти с натыканными туда спицами.

— Это ты, Сэм, — запричитала она. — Я знаю!

Сэмуэль под столом объявил: «Буква «Д» — и запел песню:

Мама начала трястись от тихого смеха.