И задала какой-то очень детский, даже тупой по сути вопрос:

– А как же мама?

У папы сразу сделалось болезненное, измученное лицо, он скорбно вздохнул и хотел что-то разъяснить, но его перебила Альбина Артуровна, с которой почему-то надо было знакомиться Настасье:

– Настенька, вы же взрослая девушка и должны понимать простые вещи. Ваша мама умерла три года назад. Это, разумеется, страшное горе, но жизнь продолжается. Юрий Андреевич молодой, здоровый мужчина, талантливый ученый и прекрасный человек. Невозможно же горевать всю жизнь.

– Да, – уже совладав с собой и собравшись, выдержав, насколько смогла, ровный тон, согласилась с ней Настя. – Невозможно.

Папа с Альбиной Артуровной принесли с собой торт, полагая, что эта встреча является официальным знакомством дочери с женщиной, с которой у него установились серьезные отношения, поэтому подразумевался чай с незатейливой, милой застольной беседой.

Пока накрывался стол, Альбина Артуровна, не спрашивая разрешения у хозяев, как ушлый риелтор обошла всю квартиру с познавательной целью, «заценила» увиденное и за столом высказывалась в том ключе, что квартира у них хорошая. Достойная.

Не уточнила, правда, кого достойная, но по некоторым явным признакам становилось понятно, что ее.

Прощаясь, снисходительно назвала Настю «деточкой», хотя разница между ними в возрасте была лет пять, наверное. Как позже выяснилось – именно пять и есть.

В этот день папа пришел ночевать домой для того, чтобы поговорить с Настей, но разговор у них не сложился. Настя просила его, умоляла одуматься, выбрать себе какую-нибудь другую женщину, по этой же сразу все видно – недалекая, но хваткая, цепкая, расчетливая. Папа что-то объяснял про то, что нет у него больше сил жить сплошным горем, выгорел он весь внутри, что ему нужна нормальная жизнь, забота и любовь, а Альбина его любит.

– Да она тебе что хочешь расскажет, Альбина твоя! Что любит до смерти, лишь бы захапать! – почти кричала Настя, недоумевая от такой его ослепленности. – Господи, папочка! Ты же очень умный, сильный, ну разве ты не видишь, что она хищница.

– Ты просто ревнуешь, – устало произнес Юрий Андреевич. – И это понятно, Настюша. Время пройдет, ты узнаешь ее получше, и вы подружитесь.

Упоминание о времени, которое должно непременно что-то там сделать с ее чувствами, произнесенное именно им, в один момент отрезвили Настю, и она сказала:

– Хорошо, пап. Это на самом деле твоя жизнь, и ты волен любить кого угодно и поступать так, как считаешь нужным. У меня только одна просьба.

– Что угодно, Настенька, ты же знаешь, – печально улыбнулся он ей. – Что угодно.

– Не приводи ее больше в наш дом. И жить здесь с ней не надо, – и попросила от всего сердца: – Пожалуйста.

– Да, – кивнул он. – Я понимаю. Конечно.

Подошел к ней, обнял. Прижал к себе. Они так постояли, помолчали, пораскачивались немного, успокаивая и ободряя друг друга. Юрий Андреевич отклонился, посмотрел на дочь, поцеловал в лоб и сообщил еще одну новость:

– Я, наверное, уеду в Америку преподавать. Зовут.

– Тебя все время зовут, – напомнила Настя. – То в Европу, то в Америку. Ты же всегда смеялся над этим «зовом», говорил, что здесь интересней.

– Там тоже нескучно, – невесело усмехнулся Юрий Андреевич. – Только я, Настя, наверное, насовсем уеду. Жить, преподавать и заниматься наукой.

– С Альбиной?

– Да.

– Это ее идея?

– Скажем так, она мне помогла сделать правильный выбор. – И вдруг он произнес такое, о чем молчал все эти годы, что носил в себе, как приговор, и отчего у Насти болезненно сжалось сердце. – Наточка умерла от того, что слишком много работала. Это все из-за меня. Из-за того, что я, здоровый мужик, не мог достойно обеспечить семью своими жалкими научными копейками. Я себе никогда этого не прощу. Никогда. И не желаю больше нищенствовать и обязан хотя бы тебя нормально обеспечить. Раз не получилось всех.

– Это неправда, пап! – воспротивилось все в ней.

– Не спорь, Настик, я все давно передумал, осмыслил и понял.

– Не буду спорить, – пообещала она, но не удержалась: – С такой женщиной, как Альбина, обеспечивать ты будешь только ее, а не себя или меня.

– Не ревнуй, – повторил он и погладил ее по голове.

Через три месяца Юрий Андреевич, не предупредив Настю, продал их дом, разумеется, вместе со всеми яблонями в саду.

Пресловутый квартирный вопрос в их семье бабушка с дедом оформили таким образом, что московская квартира, в которой они жили, была приватизирована на троих собственников: бабушку с дедом и Настю, а дом с участком в Подмосковье – на маму и отца.

После всех смертей квартира полностью перешла во владение Насти, а мамина доля в доме была поделена между папой и Настей. И на эту часть доли она написала папе генеральную доверенность, когда понадобилось переоформлять документы по участку и домовладению.

Папа пришел вечером к Насте и сказал, что продал дом.

А она постояла-постояла, глядя на него, осмысливая сказанное им, и упала в обморок.

Юрий Андреевич перепугался страшно! Вызвал «Скорую помощь» и до ее приезда держал Настю на руках и все переносил с дивана на кровать и опять на диван, не отдавая себе отчета, что делает.

Она пришла в себя до приезда «Скорой», открыла глаза и сразу спросила:

– Зачем ты это сделал?

– Нам нужны деньги, Настенька. – Папа сразу как-то постарел лет на десять. – Мы с Альбиной оформляем документы на выезд в Америку. Там надо обустраиваться, на что-то жить. И тебе надо на что-то жить здесь, пока я начну зарабатывать и присылать. Одна ты с домом и садом не справишься.

– Но это же наш дом, – растерянно недоумевала она. – Как же я теперь без него буду?

«Скорая» приехала, Насте сделали успокоительный укол, который не мог ее успокоить никаким образом, и смешно было на это надеяться.

Папа остался с ней пожить на неделю и казался Насте состарившимся, каким-то потускневшим, потерянным, прибитым чувством вины и совершенно несчастным.

И она сказала себе: хватит мелодрам! Хватит! Папа прав, ты бы все равно не потянула одна этот дом. Не потянула! Ни по деньгам, ни по силам.

Продали и продали – все! Но оказалось, что все-таки не все – ей предстояло еще и прощание с домом.

Новые хозяева дали им неделю на вывоз вещей.

Папа с Настей заказали машину и поехали туда вдвоем. Настя стояла у калитки, смотрела на дом и не могла понять, как можно за неделю вывезти жизнь, счастье и любовь трех поколений семьи, живших здесь? Как можно вывезти дух этого дома, где каждая стена, каждый сантиметр пропитаны их жизнью, их смехом, яблоневым духом их семьи, их любовью и солнечным счастьем? Ее обожанием зимней вьюги, когда она, прижимаясь носом к стеклу, всматривалась в темноту ночи? Колыбельными, что пела ей бабуля, их струделем и миллиардом всего, чем они наполнили этот дом?

Она сильно зажмурила глаза, мысленно прикрикнула на себя, собралась, даже кулаки сжала и выдохнула, только сейчас обнаружив, что задержала дыханье и долго не дышала, и велела себе заняться делом.

В доме было много ценных вещей – старинный буфет и круглый стол на большой ноге-лапе, посуда, приборы, скатерти ручного плетения – разное. Не все, разумеется, но многое.

А когда они с папой закончили с вещами, Настя пошла прощаться с яблонями.

Вот там, увидев ее, Юрий Андреевич и заплакал, когда осознал в полной мере, чем для его дочери был и что значил на самом деле этот дом и этот сад.

Настя кинулась к отцу, увидев выражение его лица, обняла, прижалась, и они стояли так вдвоем под старой яблоней, посаженной еще прадедом, и плакали навзрыд, не стесняясь своих слез. Плакали по потерянному счастью, по потерянной семье, по ушедшей с родными в небытие любви, по потерянной полноте жизни.

Плакали по себе… осиротевшим навсегда.

И ничего уже не вернуть! Ничего!


– Ты его простила? – тихо спросил Максим.

– Конечно, – удивившись, пожала она плечами. – Я и не держала на папу обиды. В первый момент, когда он сказал мне о продаже сада, мне казалось, что мой мир разрушился окончательно. То есть до сих пор от него оставались еще какие-то ошметки: стены, дорогие сердцу вещи, за которые цепляешься, надеясь, что все еще можно вернуть, а тут рухнули и эти обломки. А потом я очень быстро поняла, что для того чтобы начать уже по-настоящему жить, а не вечно убегать от боли и отчаяния, надо именно так – разрушить все до основания, освободиться и начать выстраивать что-то новое. А папа, обвинив себя в маминой смерти, ничего вокруг не замечал и не понимал меня и моей болезненной привязанности к нашему дому. И еще он чувствовал вину и по отношению ко мне. Вина – это очень тяжелая ноша, разрушающая. И не нужная. Папа – единственный родной человек, который остался у меня, как можно на него обижаться, в чем-то винить и что-то там не прощать? Какие пустые глупости!

Настя приехала в аэропорт, когда Юрий Андреевич с Альбиной улетали в Америку. По дороге она надавала себе наставлений, как правильно держаться, чтобы не расстраивать отца, и без того ужасно переживавшего от мысли, что оставляет ее одну. Он уже сто раз, наверное, порывался бросить эту затею с Америкой и остаться здесь, возле дочери. Она не отговаривала и не принималась преувеличенно уверять, что все будет с ней хорошо (пусть эта сверхактивная Альбина его уверяет).

Настя просто уверено говорила ему:

– Пап, решил – езжай. Я справлюсь.

С Альбиной Насте пришлось еще пару раз пересечься, и встречи оставили на душе неприятный осадок.

Деньги, вырученные за дом с участком, Юрий Андреевич поделил пополам и одну часть отдал дочери. Настя взяла, отпираться не стала. Жить-то и на самом деле на что-то надо, она же все еще студентка, у папы новая семья, да и пока он там устроится на чужбине. А с деньгами был, как говорят нынче, тяжелый напряг.

Очень. Хоть Настя и бралась подрабатывать по мелочам.