На первый струдель в году, аккурат на Спас, собиралась целая куча гостей, и когда его торжественно извлекали из печи, перекладывали на огромные тарелки, посыпали сверху сахарной пудрой и подавали на стол, по заведенной традиции, гости открывали прошлогоднее яблочное вино и пели особую песню, и каждый придумывал свои собственные слова с одним-единственным условием – обязательно благодарить природу за прекрасный урожай.

Очень смешно получалось. Настюшка это обожала – она громче всех горланила, перекрикивая взрослых и детей, придумывала какие-то совершенно несусветные вирши, прыгала и носилась вокруг стола, проживая каждой своей клеточкой невероятное, большое-пребольшое настоящее детское счастье.

– А сейчас этот сад есть? – уже зная ответ, все же спросил Вольский.

Она помолчала, справляясь с чем-то очень непростым и болезненным, как через гору перебиралась, и он явственно видел эти ее старания. И наконец ответила:

– Нет, – и улыбнулась несколько натянуто. – Он, может, и есть, но у совсем других людей. – И попросила, словно о помощи: – Давай чай попьем.

– Давай, – сказал Вольский.

И в следующее мгновение шагнул к ней, обнял осторожно и прижал к себе, поцеловав в макушку.

Они стояли так и долго, продленно обнимались, и она медленно отпускала свою застарелую боль.

– Спасибо, – подняв голову, заглянула Настя ему в лицо, когда почувствовала себя легче, только чуть-чуть еще подергивало внутри, как заросшую новой розовой кожицей и потревоженную болячку.

Он кивнул, всмотрелся в ее глаза, медленно наклонился и поцеловал.

И так это было правильно, так естественно и единственно верно и возможно – этот его поцелуй, стремительно перерастающий из успокаивающего, ободряющего и нежного в горячий, жаждущий, напористый.

И она ухватилась за него обеими руками, прижалась и ухнула в этот поцелуй, в этого мужчину, словно бросилась с лихим безрассудным ухарством с опасной высокой скалы в море. И уже неслась-летела, замирая от гибельного восторга.

Он перехватил ее поудобней, приподнял над полом, прошел куда-то вперед, не прерывая поцелуя, и они каким-то непонятным образом очутились на диване и уже сдергивали друг с друга одежду!

Диван оказался маленьким и совершенно не приспособленным для габаритов Вольского, и он все пытался как-то пристроить на нем свои руки-ноги, локти-колени и голову и при этом целовать-раздевать Настю.

Но руки-ноги с коленями и локтями не желали никак укладываться, тело не впихивалось в размеры хлипкого диванчика, и Максим пребольно стукнулся локтем о журнальный столик.

– Ах ты ж! – прорычал Вольский.

Подскочил стремительно, подхватил Настю на руки и в четыре огромных скачка оказался в спальне и упал вместе со своей ношей на кровать, без перехода обрушив на нее новый сокрушительный поцелуй.

Они уже не соображали ничего – неслись в своей вселенной, сократившейся до двух тесно переплетенных тел, до глаз, смотрящих в упор и видящих там, в глазах другого, как разворачивается, зарождаясь, совсем иная, новая вселенная, ослепляя мириадами ярких звезд, неотвратимо втягивая в себя и пророча неизвестное счастье…

Он целовал, ласкал ее так, что Настя совершенно и безвозвратно потеряла голову, и стонала, всхлипывала, и что-то жалобно просила, не понимая, о чем просит. Но оказалось, что это точно знал Максим и дал ей то единственное, в чем она сейчас так нуждалась и о чем молила…

И вошел в нее не победным утверждающим рывком, а медлительно-нежно, осторожно, неотрывно глядя в ее глаза, посверкивающие счастливыми слезами…

И, не отпуская ее взгляда, вошел до предела, за которым заканчивались он и она и начинались они – вот так, так, вместе, слитые воедино…

И мир разлетелся миллионами осколков – и они понеслись вперед, туда, вверх в их новую сверкающую вселенную, которую они творили сейчас, – туда, к тем самым ярким, слепящим звездам – туда, туда, туда…

И долетели, дотянулись, и взорвалась их вселенная, соединив их воедино…

А потом они лежали, обессиленные.

И вдруг Вольский спросил так неожиданно:

– Тебя воспитывала бабушка?

Настя тихонько рассмеялась счастливым, чувственным, беззаботным смехом.

– Это самый странный вопрос «после», Максим. Или тебе показалось, что я делаю что-то, как какая-нибудь бабушка?

– То, что делаешь ты, надо бы запретить особой конвенцией, как смертельно опасное для мужчин, – еле выговорил он столь длинную и сложную фразу.

И, с явным усилием выдергивая себя из состояния неги, перекатился на бок, притянув Настасью к себе.

– Но если учесть, что я только что пережил нечто охренительное, такое удовлетворение, которого не испытывал ни разу в жизни, то по мне за такое счастье и помереть не жалко.

– И при чем тут моя бабушка? – весело посмотрела на него Настя.

– Поблагодарить хочу, – отодвинулся он немного, чтобы лучше ее видеть. – Настюша, это такое счастье, что ты не худоба плоская с сиськами, как сейчас поголовно все девицы. А такая… – он сделал в воздухе жест рукой, подразумевающий женскую фигуру, – «пейзажная», как говорит мой механик, наливная, как твои обожаемые яблочки, – и он погладил ее грудь. – Здесь такое роскошное богатство, а здесь, – он опустил руку на ее талию, – очень гармонично тоненько, изгиб такой, – а здесь, – рука медленно двинулась от талии по бедру до коленки, – еще одно богатство, плавное, округлое. И животик симпатичный, и попка фантастическая просто! И когда ты смущаешься, вот как сейчас почему-то, то у тебя краснеют щеки. И это настолько невероятно и почти невозможно, что я уверен, это результат бабушкиного правильного воспитания.

– Ну конечно, меня воспитывала бабушка, – смотрела на него веселыми, счастливыми глазами Настена. – Мама с папой всегда очень много работали. Папа астрофизик и сутками пропадал в своем институте, но совсем мало зарабатывал. Мама все смеялась, что у него дурная привычка много работать и мало зарабатывать. И мама очень много работала, чтобы мы могли нормально жить, и дедушка работал. А я все время была с бабушкой, с самого младенчества. Поэтому и немецкий язык знаю от нее и болтаю на нем, как на родном. А английский пришлось учить с большим трудом, и так я его и не освоила в совершенстве, лишь для работы хватает, да и только.

– А ты этот самый струдель умеешь? – отчего-то серьезно спросил Вольский.

– Ну конечно, умею! – все парила где-то в радости Настя. – Я все это умею: и струдель, и баварские колбаски набивать сама, и тушеную капусту с клецками, и самогон по ее секретному рецепту, и сидр с яблочным вином делать. А еще готовлю русскую кухню. Бабуля расстаралась. – И вдруг резко, как огонек свечки от внезапного порыва ветра, потухла в ней эта искристая радость, и улыбка медленно растворилась на лице. Она попыталась сбежать от прямого изучающего взгляда Максима и встать с кровати.

Но он не пустил, придержал за талию и уложил обратно.

– Куда ты?

– Давай чай уже все-таки закажем с десертом, – преувеличенно бодро предложила Настена.

– Давай, – согласился он, погладил ее по голове, поцеловал нежно в лоб и сказал что-то совершенно невозможное: – Ты теперь не переживай так. Мы же вдвоем, значит, не поодиночке, и будет все хорошо.

– Ты говоришь что-то совсем странное, – настороженно вглядывалась она в его глаза. – Мы знакомы чуть больше суток, а ты говоришь: вдвоем.

– Да ладно, ерунда это все: дни и часы считать, – отмел Максим ее сомнения и неожиданно по-деловому добавил: – Я вот тебе сейчас расскажу, как все было.

Подтянул одну из подушек, забросил ее себе за спину, приподнялся, сел повыше, притянул Настену к себе и усадил на ноги, устроив поудобней, чтобы и обнимать одной рукой, и видеть ее лицо, накинул на них обоих сверху одеяло и приступил к обещанному рассказу:

– Ну, слушай. Я тебя сразу заприметил там, в аэропорту, еще когда ты шла между рядов, старательно так, интеллигентно переступая через багаж, обходя ноги и детей и целеустремленно двигаясь в моем направлении.

– Ты же спал? – возмущенно посмотрела она на него.

– Не спал, а подремывал с оседающего градуса, – внес ясность Вольский.

– Ужас, – весело прыснула Настена.

– Полностью согласен: закусывать ананасом и это где, на Севере! Ужас и есть, – подхватил он, улыбнулся, и взгляд его стал каким-то особенным. – А потом подошла ты – такая вся правильная дамочка и так это ко мне с опаской: «Товарищ, товарищ», и начала стягивать мой баул с кресла и сопеть, а я смотрел и думал: «Какая девочка, ах, какая девочка!» А когда ты, отворачиваясь и делая вид, что смотришь совсем в другую сторону и вообще тут просто сидишь, а сама ножкой эдак, ножкой принялась толкать баул в мою сторону, я еле сдержался, чтобы не расхохотаться и не выдать себя. Я тогда уже знал, что обязательно стану за тобой ухаживать. А в тот момент, когда ты вдруг откинула голову и зазвенела своим девчоночьим смехом, искренне и негромко вроде, но звонко, я в тебя влюбился. И пропал пилот винтокрылых машин Максим Вольский на крутом вираже в восходящем потоке. Сразу и окончательно.

– Почему ты так на меня смотрел постоянно?

– Смотрел, узнавал и поражался. Думал, как же так получилось, что мы не знали друг друга. Как так? Жили где-то каждый своей жизнью в разных местах и даже не знали о существовании каждого. Смотрел и дурел: как такое возможно, что я чухал себе по жизни и не подозревал даже и предположить не мог, что где-то есть вот эта моя девочка, мой человек. И мог бы так и никогда и не узнать, если бы не пропавшие в лесу мальчишки, настойка с морошкой и мои мужики, от духу ухарского отправившие меня к Петровичу.

– И если бы ты не сидел в общем зале ожидания, – дополнила Настя и озарилась мыслью. – Кстати, а почему ты там вообще сидел, а не устроился где-нибудь в комнате отдыха или в VIP-зале? Или в кабинете каком? Ты же вроде героический герой, известный всей Якутии?

– Ничего подобного, – решительно отказался он от славы. – Ты Петровича побольше слушай, он и не такого порасскажет. Обычный летчик, не космонавт же. А почему в общем зале сидел – так по инструкции посторонним, не работникам аэропорта, находиться в служебных помещениях категорически запрещено. А я не служащий этого аэропорта, незачем было создавать неудобства ребятам. И хотя я сам стараюсь доплачивать к своим льготным билетам, и летать бизнес-классом, и проходить через виповский зал, но на этот раз у меня обычные билеты. Мог бы пойти, конечно, но отчего-то не захотел. Может, меня ангел-хранитель мой, или твой, или наш общий какой, привел в этот аэропорт, в этот зал.