Впоследствии Габриэль вспоминала, что в тот самый момент, когда они покинули кафе, она приняла решение, над которым так долго и мучительно размышляла. Корабли сожжены. Не в силах больше сопротивляться неистовому зову плоти, она хотела только одного – почувствовать на себе могучее обнаженное тело Рэдфорда и отдаться взрыву страстей, которые она так долго сдерживала, – кусать, целовать, ласкать.

У кафе стоял кричаще-роскошный спортивный «астон-мартин». Рэдфорд распахнул перед Габриэль дверцу и, обежав вокруг машины, занял место за рулем.

– Хвала Всевышнему, ты наконец образумилась, – хриплым голосом произнес он, заводя могучий двигатель.

Габриэль знала, что он говорит не о музыке и не о ее возвращении в Париж. Между ними всегда существовало нечто вроде телепатической связи. Ей не было нужды давать понять Рэдфорду – словом ли, жестом ли, – что она готова уступить. Рэдфорд и так знал.

Рэдфорд с визгом шин свернул за угол, не говоря более ни слова и даже не глядя на Габриэль. «Астон-мартин» промчался по улице Шарентон и площади Бастилии, едва не сбив мотоциклиста и чудом избежав столкновения с грузовиком.

Габриэль еще не бывала у Рэдфорда, не имела ни малейшего понятия, где он живет. Машина остановилась у типичного для Парижа мрачного на вид многоквартирного дома. Консьерж безразлично следил за тем, как они, по-прежнему не прикасаясь друг к другу, торопливо поднялись по узкой крутой лестнице.

В квартире Габриэль бросились в глаза белоснежные стены, скудость обстановки, звукозаписывающая аппаратура и буквально сотни магнитофонных лент, штабелями уложенные вдоль стены во всю ее длину.

До кровати они так и не добрались. Едва очутившись в комнате, Рэдфорд сорвал с себя футболку. К тому времени, когда за ними захлопнулась дверь, он уже снял обувь и носки и расстегнул молнию на джинсах.

Габриэль сняла трусики и сбросила туфли, забыв о приличиях и собственном достоинстве.

– MonDieu! – простонала она, когда Рэдфорд прижал ее к себе и опустил на поА, задирая юбку. – Быстрее! Прошу тебя, monamour, поторопись!

Это было похоже на случку диких зверей. Они слишком долго ждали возможности удовлетворить свою страсть. В их схватке не было ни нежности, ни даже иллюзии любви. Габриэль забросила ноги ему на плечи, впиваясь ногтями в его тело, и почти мгновенно последовавший оргазм принес ей такое облегчение, что она едва не лишилась чувств. Лишь потом, когда Рэдфорд отнес ее на кровать, у них нашлось несколько минут, чтобы как следует насладиться, лаская и изучая друг друга.

Габриэль всегда привлекала едва ли не греховная красота Рэдфорда. Обнаженный, он был прекрасен. Его блестящая кожа напоминала цветом красное дерево, широкую мускулистую грудь покрывала легкая поросль жестких курчавых волос. Габриэль растянулась рядом с ним, проводя пальцами по его бедрам, плоскому животу, обходя стороной огромную обмякшую плоть, и с безжалостной прямотой сказала:

– Я не люблю тебя, дорогой. Ты так возбуждаешь меня, я так тебя хочу, что, наверное, я немножко в тебя влюблена. Но не люблю. Ты улавливаешь разницу?

Рэдфорд отлично понял ее. Его глаза сузились, лицо внезапно лишилось всякого выражения. Он долго молчал, а заговорив, произнес жестокие слова:

– Твой муж не мог остаться в живых. Он наверняка погиб. Возможно, он мертв уже несколько месяцев.

Габриэль поморщилась, и Рэдфорда на мгновение обуяло злорадное удовлетворение.

– Нет, – слегка дрожащим голосом отозвалась она. – Гэвин жив. Я знаю, он жив.

Тело Рэдфорда до сих пор помнило прикосновения ее пальцев. Его член дрогнул и опять начал твердеть. Рэдфорд не хотел говорить с Габриэль о ее муже. Он хотел лишь вновь и вновь заниматься с ней любовью, пока она не забудет о Гэвине и о других мужчинах, которые у нее были и которых она хотела, до тех пор, пока она не забудет обо всем, кроме него, Рэдфорда.

Их тела вновь переплелись, но в этот раз он не позволил ей торопить его. Он забавлялся, дразня и распаляя ее, пуская в ход все известные ему хитрости, стремясь доставить ей такое наслаждение, чтобы она на коленях умоляла его продолжать. Стоило ей почувствовать приближение оргазма, и Рэдфорд отступал, замирая, чтобы вскоре снова начать ласкать ее.

– Мои Dieu, – прошептала Габриэль. – Я больше не выдержу. Кажется, я сейчас умру!

Когда Рэдфорд, приподнявшись на коленях, втиснулся между ее бедер, Габриэль вдруг почувствовала себя поверженной и совершенно беззащитной. Его горячий шершавый язык томительно-медленно скользил между ее ягодиц, по ее лону, вторгаясь в ее тело и отстраняясь за секунду до того, как Габриэль начинало казаться, что она вот-вот не выдержит, легонько прикасаясь кончиком к ее клитору, а его губы щекотали, ласкали, посасывали нежные складки вокруг.

– Ну же! Ну! – судорожно всхлипывала Габриэль. Она слишком долго была лишена мужской любви. Она не могла задерживать оргазм, как это делал Рэдфорд.

Уловив отчаянную мольбу в ее голосе, Рэдфорд поднял голову, победно улыбаясь, и тут же вновь вонзил язык в ее тело. За мгновение до того, как Габриэль достигла пика, он ввел увлажненный палец ей в анус, и ее охватил самый острый оргазм в жизни, заставляя выгнуть спину и издать протяжный вопль, полный экстаза и самозабвения.

Рэдфорд подавил почти нестерпимое желание спросить, способен ли Гэвин заниматься любовью с таким умением и мастерством. Вряд ли. Рэдфорд самонадеянно полагал: во всем, что касается постели, он куда более одарен и искушен, нежели какой-то там австралиец.

Их близость продолжалась всю весну и лето. Габриэль ни разу не сказала Рэдфорду, что любит его, а он был слишком горд, чтобы признаваться в своих чувствах. Ночью в постели они полностью удовлетворяли друг друга, а днем между ними, как и прежде, непрерывно вспыхивали жаркие ссоры. Габриэль отказалась вернуться в группу, заявив, что хочет петь в клубах. Ее решение привело Рэдфорда в ярость, но никакими словами и действиями он не смог заставить ее отказаться от этого намерения.

Габриэль начала выступать в «Шез Дюпре», клубе в Латинском квартале. Хозяйкой клуба была Инее Дюпре, певица, главной страстью которой были жареные цыплята и джаз, и Габриэль очень скоро завоевала шумную популярность. Она не записывала пластинки и не ездила в турне, как Рэдфорд и его группа, но занималась тем, что получалось у нее лучше всего. Она исполняла те песни, которые ей нравились, и именно так, как ей нравилось. Многие из них она сочинила сама.

В начале осени Нху передала ей письмо с сообщением о гибели Диня.

С глубокой печалью я пишу тебе о том, что твой дядя был убит в ссоре из-за земельного участка на севере страны. По-видимому, несчастье случилось уже давно, но я не знаю точно, когда именно. О нашем друге, который был с ним, до сих пор ничего не известно...

Ничего не известно. Ей и прежде ничего не удавалось выяснить, и вот теперь Динь мертв. Габриэль пыталась понять, что означают слова «ссора из-за земельного участка на севере». Динь не был крестьянином, он был военным. Может, Нху намекает на то, что он погиб в бою? А если так, значит, и Гэвин участвовал в сражении? Где же он теперь? Дрогнувшей рукой она отложила письмо. Где бы ни оказался Гэвин, без покровительства Диня его возьмут в плен. Точно так же как взяли Льюиса. И Кайла. Отныне ждать новостей можно было только после окончания войны.

– Крепись, любимый, – жарко шептала Габриэль сквозь слезы. – Крепись и останься в живых. Ради меня.

В новогоднюю неделю коммунистические войска обрушили мощные ракетные и артиллерийские удары на многие базы, деревни и города Южного Вьетнама, и Габриэль, испытывая огромное облегчение оттого, что не осталась с ребенком в Сайгоне, с нетерпением дожидалась вестей от Серены.

Письмо пришло несколько дней спустя. Серена рассказывала, что нападение на Сайгон испугало ее куда меньше, чем в прошлом году, и делилась радостью по поводу того, что за последние два месяца шесть воспитанников приюта были усыновлены семьями из Бельгии и Люксембурга. Серена надеялась, что в этой акции примут участие и другие европейские страны.

В июне поступили первые обнадеживающие новости. На встрече с президентом Тхиеу на острове Мидуэй Никсон объявил о выводе из Вьетнама 25 000 американских военных.

Казалось, возникла реальная возможность завершить войну. Габриэль написала Нху, спрашивая, имеет ли смысл ей возвращаться в Сайгон, но, к своему разочарованию, получила отрицательный ответ.

Затем, в сентябре, «Радио Ханоя» возвестило о смерти Хо Ши Мина.

– Не пойму, отчего смерть Хо считается таким уж Крупным событием, – заявил Рэдфорд, которого неизменно раздражало любое, даже косвенное, упоминание о Вьетнаме или Гэвине.

– Это событие мирового масштаба, – задумчиво отозвалась Габриэль. – Смерть Хо Ши Мина может изменить позицию Севера.

– Если это произойдет, Никсон не преминет поставить нас в известность, – язвительно произнес Рэдфорд.

Его сарказм не произвел на Габриэль никакого впечатления. Они находились в квартире Рэдфорда и только что закончили заниматься любовью. Она спустила ноги с кровати и начала одеваться. Рэдфорд приподнялся на локте и изумленно осведомился:

– Куда ты, крошка? Тебе выступать только через три часа.

Габриэль надела туфли и взяла соломенную сумку. На ее лице отразилась твердая решимость.

– Я не намерена ждать, пока Никсон будет выяснять, изменит ли смерть Хо Ши Мина позицию Северного Вьетнама на переговорах. Я поеду туда и выясню все сама.

– Что?! – взвыл Рэдфорд. Сладкая истома сексуальной удовлетворенности исчезла без следа, и он рывком уселся на кровати. – Куда ты поедешь?

– На мирные переговоры, – невозмутимо ответила Габриэль. – Я собираюсь встретиться с Суаном Тхюи, руководителем северовьетнамской делегации, и спросить его, где держат Гэвина.

Глава 32