Эббра выбежала из дома навстречу приближающемуся «шевроле» Скотта. Он затормозил, наклонился и распахнул перед ней дверцу. Как только Эббра забралась в салон, он развернул автомобиль и вывел его по дорожке на широкую улицу с тремя полосами движения.

Автомобиль промчался по Южному шоссе в ботанический сад и остановился в укромном уголке. До тех пор, пока не умолк двигатель «шевроле», Скотт не проронил ни слова.

– Кто тебе сообщил об этом? – негромко произнес он, поворачиваясь лицом к Эббре. – Что тебе сказали?

Страшная весть уже оставила свой отпечаток на его лице. Вокруг губ Скотта залегли глубокие складки, а глаза, обычно брызжущие весельем, потемнели.

– Приезжали два офицера, один из них капеллан. Они сказали, что Льюис и его подчиненные попали в засаду на реке, после того как прочесывали деревню в поисках северовьетнамцев. Одному из его помощников удалось скрыться, и он сообщил, что Льюиса взяли в плен.

– Это были северовьетнамцы? Не вьетконговцы?

– Нет. Мне определенно дали понять, что его захватили солдаты армии Северного Вьетнама. – Эббра откинула упавшую на лицо прядь темных волос и спросила: – Как ты думаешь, не значит ли это, что его отправят на Север, в Ханой?

Скотт покачал головой:

– Вряд ли. Полагаю, вьетнамцы, которые захватили Льюиса, пришли из Камбоджи. Это намного ближе.

– Быть может, твой отец сумеет что-нибудь выяснить? – Эббра вновь начала всхлипывать. – Я не знаю, где Льюис, и это сводит меня с ума. Что, если северовьетнамцы не взяли его в плен, а просто увели в джунгли и расстреляли? – Ее голос прервался.

Скотт стиснул кулаки, сдерживаясь, чтобы не протянуть к ней руки и не обнять ее. Больше всего ему хотелось прижать Эббру к груди, утешить ее и, если потребуется, успокоить ложью. Вместо этого он, сжав пальцы еще сильнее, так что побелели костяшки, ответил:

– Если бы военные допускали такую возможность, они бы сказали тебе, что Льюис пропал без вести, а не угодил в плен. Вероятно, они уже сталкивались с подобными случаями. Может быть, армия Северного Вьетнама ввела практику захвата пленных. Тебе сказали что-нибудь еще?

– Да. – Слова Скотта помогли Эббре преодолеть страх, что Льюиса попросту увели прочь и расстреляли. Теперь она чувствовала себя немного лучше, увереннее. – Мне сказали, что, поскольку Льюиса захватили на Юге, потребуется некоторое время, чтобы его официально признали попавшим в плен.

– Это надо понимать так, что подобные случаи уже происходили прежде и что армейские власти, как правило, получают подтверждение, – сказал Скотт, пытаясь укрепить Эббру в ее надеждах.

Эббра кивнула и нерешительно произнесла:

– Тут есть еще одно обстоятельство, Скотт. Обстоятельство, о котором никто не знает...

Скотт бросил на нее озадаченный взгляд, подумав, что весть о пленении Льюиса оказалась для Эббры непосильной ношей.

Ее лицо побледнело, в глазах застыла мучительная тревога.

– Льюис далеко не такой выносливый, каким кажется на первый взгляд. – Эббра обещала Льюису никому не говорить о приступах эпилепсии, но решила, что больше не может держать слово. Она обязана рассказать обо всем Скотту.

– Льюис силен как бык, – мягко возразил Скотт. – Он всегда гордился своей физической подготовкой.

Эббра покачала головой, и на ее ресницах блеснули слезы.

– Нет, – отозвалась она, от всей души надеясь, что Льюис ее простит. – Он страдает эпилепсией. Правда, в легкой форме.

Заяви она, что Льюис болен пляской святого Витта, даже и тогда на лице Скотта не могло бы отразиться большее недоверие.

– Эпилепсия? Что за вздор, Эббра! Льюис – армейский! За всю жизнь у Льюиса не было ни одного припадка!

– Да, у него не было припадков – в том смысле, который ты вкладываешь в это слово. И я молю Господа, чтобы их не было и впредь, – сквозь слезы проговорила Эббра. – Но незадолго до нашей свадьбы Льюиса на тренировке ударили по голове. С тех пор он время от времени страдал от кратковременных приступов потери ориентации.

– Согласен, такое может быть, но потеря ориентации – еще не эпилепсия!

– Льюис обратился к невропатологу в Лос-Анджелесе. Форма эпилепсии, которой он страдает, настолько мягка, что для подавляющего большинства людей она показалась бы пустяком. Но Льюис военный. Он не мог позволить, чтобы в его медицинской карточке значился такой диагноз. О его недуге не знают армейские врачи, не знает никто.

Теперь лицо Скотта было почти таким же бледным, как ее собственное.

– Ты хочешь сказать, что эта болезнь может прогрессировать? Что в плену его здоровье может ухудшиться? У него могут начаться припадки, при которых человек бьется в конвульсиях на полу?

– Не знаю. Но я боюсь за него, я так за него боюсь, Скотт... – Голос Эббры прервался, и только через несколько минут, вновь обретя дар речи, она продолжала: – Мой отец сказал, что, будучи военнопленным, Льюис сможет писать и получать письма. Если это действительно так, я выдержу. Мне нужно лишь знать, что он жив и вернется ко мне. Когда-нибудь.

– Тебе звонил Том, – сообщил отец, когда Эббра вернулась домой. – Он воспринял эту весть крайне болезненно, хотя и пытался скрыть свои чувства.

– Я сейчас же перезвоню ему. – Эббра с нетерпением ждала возможности поговорить с отцом Льюиса. Может, он, военнослужащий, сумеет объяснить ей, чего следует ожидать в дальнейшем, какие шаги будут предприняты для освобождения Льюиса, когда она может ожидать от него весточки.

– ...информация об американцах, захваченных в плен, крайне скудна, – сообщил полковник, лишая Эббру надежды на та, что она сумеет узнать, где находится ее муж и как называется лагерь для военнопленных, куда его могли направить.

– А как же Красный Крест? – спросила она. – Если они сумели наладить переправку посылок и писем пленным, то должны знать, где их содержат.

На другом конце линии возникла короткая неловкая пауза, потом свекор мягко произнес:

– На вашем месте я бы не рассчитывал установить связь с Льюисом через Красный Крест, Эббра. Действительно, мы имеем возможность общаться с некоторыми американцами, которых содержат в Хоало, но...

– Где это – Хоало? – перебила Эббра, от всей души надеясь, что это место находится на Юге. Если так, еще не все надежды потеряны.

– Это старая французская тюрьма в центре Ханоя.

Эббра закрыла глаза и привалилась к стене, чувствуя, как в ее душе поднимается отчаяние. Отцу Льюиса известно не намного больше, чем офицерам, которые приезжали сообщить о пленении ее мужа.

– Мне очень жаль, дорогая, – с трудом выговорил полковник. – Но я боюсь, что сейчас нам остается только ждать.

На следующий день прибыла телеграмма, официально подтверждавшая, что Льюис взят в плен. Эббра вновь и вновь перечитывала ее, пытаясь отыскать хотя бы намек на то, где он находится. Краткое описание событий, приведших к пленению Льюиса, полностью совпадало с тем, что ей уже было известно. В конце телеграммы ее предупреждали:

Ввиду того что в настоящее время Вашему мужу присвоен статус военнопленного. Вам предлагается в целях безопасности в ответ на все расспросы сообщать только имя, звание, личный регистрационный номер и дату рождения Вашего мужа. Исключением могут быть лишь ближайшие родственники.

Эббра широко распахнутыми глазами смотрела на краткие, лаконичные строки. Зачем? Почему ее просят следить за тем, кому и что она говорит? Каким образом ее слова могут повлиять на дальнейшую судьбу Льюиса? Эта просьба озадачила ее.

Она положила телеграмму в ящик бюро, гадая, когда армейские власти вновь свяжутся с ней, когда сообщат, какие меры предпринимаются для освобождения Льюиса.

В ближайшие выходные Скотт приехал в Сан-Франциско. Они отправились на озеро Тахо и прошли пешком несколько миль по лесу на северном берегу. Большую часть пути они проделали молча. У Эббры не было новых сведений о Льюисе, а мысли Скотта представлялись ему слишком мрачными и тревожными, чтобы высказывать их вслух.

С той самой минуты, когда Эббра сообщила ему о несчастье, Скотт всеми силами пытался справиться с чувствами, невольно вспыхнувшими в его душе. Ему хотелось, чтобы Эббра принадлежала ему. Навсегда.

Он подавил эту мысль, охваченный таким ужасом и такой жгучей ненавистью к самому себе, что едва мог дышать.

– Я еще не говорил тебе о том, что собираюсь на следующей неделе в Мексику? – Вместо того чтобы посмотреть на Эббру, он устремил взгляд на далекий горный пик Хай-Сьерра.

Эббра испуганно вздрогнула и повернула к нему лицо. – Нет... я... ты уезжаешь надолго?

– До начала сезона, – солгал Скотт. От ненависти к самому себе его слова прозвучали отрывисто. Эббра чуть запнулась, и он сунул руки в карманы, стиснув кулаки. Он не мог прикоснуться к Эббре. Вздумай он это сделать в эту минуту – и он погиб. – Мне очень жаль, Эббра, – продолжал Скотт, по-прежнему глядя прямо перед собой. – Я понимаю, что сейчас не самое подходящее время...

– Нет. – Лицо Эббры напряглось и побледнело, у губ залегла жесткая складка. – Думаю, это к лучшему, что ты уезжаешь. Я должна привыкать к одиночеству, – чуть слышно добавила она. – Чем дольше ты будешь рядом со мной, тем труднее мне будет научиться жить одной.

Они остановились в тени мамонтовых деревьев, глядя поверх сверкающего озера на вершину Хай-Сьерра. Скотт подумал, что все невысказанное между ними, наконец, стало ясно без лишних слов. Он ошибался, полагая, что Эббре неведомы его истинные чувства. Она знала о них. И может быть, уже давно.

– Я люблю тебя, Эббра, – с трудом ворочая языком, сказал он, понимая, что отныне их частым встречам, их беззаботной дружбе пришел конец.

– Я знаю, – чуть хрипло отозвалась она, не решаясь сказать что-нибудь еще.

Она стояла, отвернувшись от Скотта. Она не могла, не решалась на него посмотреть.

Скотт долго молчал, потом произнес неестественно напряженным голосом:

– Пожалуй, тебе пора домой.