– Ну, завтра я уже ее не пропущу, – решил он.

Но назавтра пошел дождь, и зеленые ставни напротив так и не открылись и работа, конечно, встала.

Вместе с дождем, как это ни странно, не пришло обычное уныние. Ваня чувствовал себя удивительно бодрым и свежим – как будто бы он бегал ранним утром по берегу океана.

Ваня достал свой самый большой рюкзак, вышел из дома и вернулся со стратегическим запасом продуктов, пригодным для небольшой ядерной войны. («Это если я снова заработаюсь», – объяснил он старому рюкзаку, недоумевавшему, зачем ему, предпенсионному старичку, совершать такие усилия.) Потом он привел в порядок всю квартиру – начал с тех мест, куда мог упасть взгляд удивительной девушки, случайно брошенный из окна, а потом вовлекся и методично вычистил все, на что падал его собственный взгляд.

Когда розовая полоса закатного света протянулась через его ноги, он понял, что стоит с тряпкой в руках посреди блистающей чистотой квартирки, думая о Мередит.

«Так вот чего она от меня хотела! – вдруг догадался он. – Так просто и… абсолютно невозможно».

Стал бы он в нерабочий день начищать до блеска все горизонтальные поверхности? Не стал бы, конечно. И опять не стал. И снова не стал. Во-первых, потому что нерабочий день – это вовсе не выходной. Нерабочий день – это когда не идет работа. А значит, надо ловить настроение. Или конструировать его. Вот чего Мередит никогда не понимала! Если внешний мир не посылает нужных для работы сигналов, надо работать с внутренним миром. Как это выспренне звучит. Ну да слава богу, он никогда не говорил этого вслух.

Где-то за окном звякнул крючок ставни, и уже через секунду Ваня улыбался через переулок девушке. Девушка в ответ вся засветилась в вечернем луче. Батюшки, да она рыжая! Как я мог не заметить? Ваню вдруг накрыло волной такого ликования, к которому он не считал себя способным. Он не представлял себе, что делается при этом с его лицом, поэтому он нагнулся и деловито подергал крючки собственных ставень – дескать, крепко ли держатся? – и тут же обнаружил снаружи под окном свою собственную бельевую веревку. Девушка показала ему жестами – да-да, давно, мол, пора стирать и вывешивать сюда твои подштанники, непринужденно махнула рукой и скрылась.

«А еще он не стал бы этого делать для Мередит», – закончил он свою мысль. Для Мередит он только побрил голову, когда она объявила, что на Рождество им предстоит поездка к ее родителям в Сассекс. Между прочим, совсем не назло ей. Он даже оставил широкую полосу волос, идущую ото лба к затылку. Но, кажется, никому эта полоса не понравилась, хотя и была явной уступкой конвенциональным взглядам.

Видимо, это было опять что-то такое, что надо было объяснять, а объяснять он совсем не умел. Он вообще со словами… был как-то… не очень. То есть он не очень верил, что слова зачем-то нужны. Поэтому почти не разговаривал. Мама звала его Ванечкой и все понимала без слов. Но больше никто его Ванечкой не звал.

В Америке некоторое время к нему не сильно приставали – пока думали, что он плохо говорит по-английски, но скоро девушки (а девушкам он нравился) вместе со своим номером телефона начали писать ему на руке номер своего психоаналитика.

В чудесной стране чудаков его наконец оставили в покое – настолько, что через пару лет жизни в Британии он вдруг пошел на курсы барменов и решил поменять специальность. Работая барменом, рассуждал он, придется разговаривать по-любому. Я буду говорить, меня будут понимать. Но понимали его только шейкер и кофемашина. А остальных приходилось только слушать. Ну и заодно оказалось, что на зарплату бармена он жить не умеет.

Он вернулся к своей работе, но оставил и курсы – самые разные – и теперь ходил по вечерам в разные группы: от театральных импровизаций до итальянской кухни. Он даже был бы, наверное, счастлив, если бы не дождь и не Мередит. Когда он это понял, ему стало смешно – ведь и Мередит, и дождь ему нравились. Или это не смешно? Просыпаться утром под шелест дождя, запускать руку в мягкие волосы и чувствовать, как гладкая нога скользит по твоей ноге… Скоро Мередит стала звать Ваню Джоном и покупать ему одежду. Ваня был даже не против погружения в тот устойчивый мир миддл-класса, в котором хотела жить Мередит. Просто в этом мире – или с Мередит, или под этим дождем? – он не мог продуктивно работать.

– Мы расстаемся. Я уезжаю. Совсем. Я совсем не могу здесь работать, – сказал он ей.

– Почему? – спросила она.

Он посмотрел в ее серые глаза и подумал, что когда-то он был готов ее любить.

– Из-за дождя, – ответил он. В конце концов это было честное объяснение. Хоть и неполное. А больше она ничего не спрашивала.

На следующее утро Ваня еще не успел заварить себе кофе, как за окном заскрипело колесико, зазвенела на ветру тугая веревка и в бледном утреннем свете замелькали яркие пятна.

– Все это не просто так, – сказал Ваня своей термокружке (она была самой верной подружкой и умела дарить тепло), – все это не просто так.

Дальше Ваня не стал объяснять, но было и так понятно, что наконец-то дождя нет и все что угодно можно объяснить без слова. Рыжая девушка любила все яркое – как она сама. Это же очевидно.

Ваня серьезно задумался над тем, что он мог бы повесить на веревку, чтобы рассказать о себе? Майки и рубашки вперемешку. Майки – из разных городов, ведь он гражданин мира. Рубашки – потому что красивые и дорогие рубашки носит тот, кто небезразличен к мнению окружающих. Вперемешку – потому что он поддерживает Гринпис, бережет окружающую среду и стирает в холодной воде – все цвета вперемешку. Предметы рассказывают куда лучше слов.

Жизнь обрела смысл. Каждый день из-за гор неторопливо вставало солнце, катилось по высокой лазури к морю и падало в него вечером. Каждый день в развалинах монастыря позади дома пел дрозд. Каждый день в небо взвивались флагами трусы и рубашки, майки и платья, полотняные салфетки и носовые платки. (Носовые платки Ване пришлось купить – если рыжая красавица за ужином стелит себе полотняную салфетку на колени, то не может же он сморкаться в туалетную бумагу!) Работа летела на крыльях, деньги приходили в местный филиал и где-то далеко-далеко неслышно, но ощутимо шумело море.

За все это время они ни разу не разговаривали, один только раз он застал ее у почтового ящика с письмом в руках. Ваня не дошел до нее нескольких шагов и остановился. Девушка некоторое время поизучала ящики (его фамилии там конечно же еще не было), а потом аккуратно пристроила письмо сверху. Оно не желало стоять стоймя и падало. А она его снова устраивала и смешно ругалась себе под нос по-итальянски. Вдруг она насторожилась, обернулась, увидела его, подошла и решительно припечатала письмо к его груди. Сказала она при этом нечто непонятное, но понятное – что-то вроде: «Ну наконец-то!» – и ушла. А он остался стоять, прижимая к груди узкий конверт и слушая, как громко и звонко стучит его сердце.

– Вот я придурок, – сказал он себе, – письмо-то от Мередит.

Он засунул в карман письмо и пошел в порт (хотя перед этим он шел домой). Ощущение было такое, как будто он скользит на гребне волны. Оказывается, он ждал! Да, он ждал новой порции ее вещей на веревке, он ждал скрипа ее ставни, он ждал звуков ее шагов в узком переулке. И вдруг она – восхитительно реальная! – сама подошла и так мило его обругала. И крепко прижала свою ладонь к его груди.

– Это, братцы, не хуже, чем поцелуй, – сказал Ваня, глядя на свои заслуженные ботинки.

А высоко над его головой рассекала воздух над морем одинокая чайка.

За ночь счастье почему-то выветрилось. Ваня проснулся задолго до рассвета с ощущением тревоги и долго слушал, как где-то далеко упорный ветер хлопает и хлопает ставней. Ваня охотно объяснил бы себе, что он и сам не знает, что его тревожит, но все объяснения были бы смешны: еще не успев включить с утра голову, он уже сел с чашкой кофе у самого окна – ждать, не появится ли на бельевой веревке за окном новое сообщение в виде салфеток (поужинаем?).

«Какая это странная функция «ждать», – думал Ваня, – кажется очевидным, что действие это однонаправленное. Я жду, а другой человек может даже ничего и не знать об этом. Но, с другой стороны, если я начинаю ждать, то это значит, что меня связывают отношения с тем человеком, которого я жду. А отношения не бывают односторонними. Значит, если я ее жду, то как-то это на ней отражается? Интересно было бы знать как? Память услужливо показала пожелтевшую вырезку из газеты, которую до конца жизни хранила бабушка. Там было «жди меня, и я вернусь». Кем бы он ни был, но он не вернулся, потому что замуж бабушка вышла через пять лет после войны, когда уехала из своей деревни».

Стукнула створка окна напротив, Ваня вздрогнул и чуть не пролил кофе себе на джинсы. А впрочем, неважно, кофе уже был совершенно холодный.

Осторожно, стараясь не выдать себя, Ваня сквозь планки своей ставни старался разглядеть, что происходит за окном. Неловко повернувшись, он нажал лбом на ставню, она дрогнула и заскрипела, открываясь. Ваня в панике поймал ее и остановил. Девушка напротив выпрямилась и замерла, прислушиваясь. Ваня не дышал. Девушка постояла так не больше секунды, что-то повесила на свою веревку, а потом еще что-то и еще – бог с ним, потом разберемся, что там висит, теперь только не делать резких движений! – закрыла ставню и, кажется, ушла. Заставляя себя не поворачиваться в сторону окна, Ваня приготовил кофе и, глядя прямо перед собой, принялся его пить. Как это должен жить продвинутый буддист? Пить, когда ты пьешь, есть, когда ты ешь, – в общем, посвящать себя одному только делу и концентрироваться на нем полностью. За окном знакомо зацокали каблучки. Дзокколи! – вспомнил вдруг Ваня, – каблуки по-итальянски будут «дзокколи»!

Звук стих, и Ваня, разом забыв и про буддизм, и про итальянский, бросился к окну, распахнул ставни и чуть не вывалился из них наружу.

На веревке висели и стыдливо розовели в нежных лучах зари кружевные трусики, лифчики и о-о-о… мне пора переходить к активным действиям!