– Я не знаю, – честно сказала Галочка. – Мне вообще не хотелось бы, чтобы ты уезжал…

Безусловно, Кольке было понятно, почему ей этого не хотелось, но он все-таки спросил:

– Почему?

Галочка покраснела всем лицом и шеей и почти шепотом ответила:

– Ты же знаешь…

Конечно же, Якушев догадывался, а потому эдак бочком подобрался к Галочке поближе и осторожно обнял ее. Она сразу захлестнула его шею руками, и они начали целоваться так же страстно, как вчера на колесе обозрения, как в парке на аллее и, главное, как в темноте подъезда. Несмотря на то что в квартире было светло, молодые люди чувствовали себя, как в темноте подъезда. Никого рядом не было. Они были одни. И рука Якушева, конечно же, опять оказалась на груди Галочки. Конечно же, не случайно. И она уже понимала, что не случайно, но ей хотелось именно этого. И так кстати под тоненьким халатиком больше ничего не было, и Колька мог наконец удостовериться, что Галочкина грудь, хоть и много меньше Люськиной, но тоже очень даже ничего и здорово похожа на грудь той Венеры, с картины… Девушка даже вспомнила фамилию художника – Боттичелли.

Якушев же, видимо, тоже вспомнил картину Боттичелли или что-то в таком же роде, потому что уже расстегивал на Галочке пуговки халатика… чтобы, значит… сравнивать…

Девушка поначалу пыталась оттолкнуть его руки, но они уже все сделали, все расстегнули и теперь ласково гладили ее наливающееся жаром тело. Галочка удивлялась, что ей совершенно не стыдно. Вот с грязными штанами на физкультуре – это да, это противно, гадко и стыдно… А то, что Колька своими теплыми руками касается ее сосков, живота… это вовсе не стыдно… это приятно… это сладко до боли…

Якушев вдруг поднял ее на руки и опустил на ту самую родительскую кровать, под кружевным подзором которой валялись белые маечка и трусики. Как же вовремя Галочка их скинула. А Колька вдруг начал целовать ее грудь. Девушке даже не приходило в голову, что можно делать еще и это. Оказывается, ничуть не хуже поцелуев в губы. Оказывается, это еще горячей, еще сладостней, оказывается, от этого теснится уже не только в сердце, а уже где-то в животе… и даже еще ниже… И когда Колькина рука оказалась между ног девушки, она уже была готова к тому, что от этих его прикосновений ей станет еще лучше. И ноги ее сами собой раздвинулись в стороны, чтобы возлюбленному было удобнее.

Когда Якушев вдруг тоже начал раздеваться, Галочка немножко удивилась. Зачем бы? С другой стороны, может быть, ему тоже будет приятно, если и она станет целовать его без одежды.

Некоторые части тела Якушева оказались несколько не такими, какими Галочка видела их у мужчин, изображенных на репродукциях художественных альбомов, где она, собственно, и познакомилась с Венерой Сандро Боттичелли. Пожалуй, девушка даже испугалась того, что Колька оказался устроенным не совсем так, как классические образцы. У тех все было как-то мельче и вертикальнее. Кроме того, разоблачившись, Якушев еще и резко переменился в приемах, которыми одаривал Галочку: стал как-то грубее и даже циничнее. Когда девушка вскрикнула от боли, он и не подумал прекратить процесс дальнейшего проникновения в ее лоно, а даже будто бы сошел с ума, потому что стал делать ей все больнее и больнее, при этом резко и громко задышал и как-то странно забился над ней.

Наконец Галочка изловчилась и оттолкнула от себя мучителя. Якушев, закрыв глаза, как-то странно отпал от нее на спину, и девушка с ужасом увидела, что он весь в крови. Более того, на прилично смятом белом пикейном покрывале родительской постели расплывалось небольшое, но тоже кровавое пятно. Бедной Галочке даже не пришло в голову, что это ее собственная кровь. Якушев не подавал никаких признаков жизни, а потому она решила, что он неожиданно обо что-то острое внутри ее поранился и теперь скорее мертв, чем жив. Она так душераздирающе вскрикнула, что «мертвец» тут же ожил и даже закрыл ей рот ладонью, поскольку побоялся, что на этот вопль непременно сбегутся все соседи.

– Совсем сдурела! – сказал он ей грубо.

– Но ведь кровь… – свистящим шепотом еле выговорила Галочка.

– Так всегда бывает в первый раз.

– То есть… это так всегда у мужчин?

– Ну и дура же ты, Галька! – расхохотался Якушев. – Неужели вы с девчонками никогда ничего такого не обсуждали?

Галочка, с которой вообще никто никогда ничего такого не обсуждал, промолчала, продолжая с ужасом разглядывать уже слегка побуревшее кровавое пятно. Якушев посмотрел на нее с некоторым испугом, прикрылся собственной майкой и опять спросил:

– То есть ты даже не понимаешь, что кровь – твоя?

– Моя? – еще больше ужаснулась девушка.

– Только вот не надо прикидываться изнасилованной невинностью! – вскричал Колька, резко вскочив с постели и уронив при этом на пол свою майку. «Изнасилованная невинность» с удивлением рассматривала его мужское достоинство, наконец приблизившееся по размерам и конфигурации к образцам из художественных альбомов. Якушев отыскал под ногами свои трусы, быстро сунул в них ноги, натянул их за резинку на положенное место и опять обратился к Галочке: – Имей в виду! Я тебя не насиловал! Ты сама на все согласилась и вообще была уже почти голой, когда я к тебе пришел! – Знаменитым жестом Владимира Ильича он указал на ее обнаженную грудь и добавил: – Не будешь же ты этого отрицать?

Галя Харина медленно покачала головой. Все так и было. Когда пришел Колька, на ней был всего лишь полузастегнутый халатик, надетый на голое тело, а ласк и поцелуев Якушева просило не только ее сознание, но и все как-то враз истомившееся тело.

– А что ж ты думала… – опять начал Колька, поскольку Галочка, похоже, окончательно потеряла дар речи. – Ты будешь меня соблазнять, а я потом – отдувайся?

– Я ничего такого не думала, – наконец разлепила губы девушка.

Колька надел брюки, рубашку и трикотажную безрукавку. Испачканную кровью майку смял в комок и засунул в глубокий карман своего бушлата, подняв его с пола, и глубокомысленно изрек:

– Вот! А надо было думать! Ну… в общем… я пошел, значит…

Галочка смотрела на него с таким изумлением, что Якушеву стало неловко. Он уже почти убедил себя в том, что Харина сама во всем виновата, но глаза девушки все еще были полны такого ужаса, что он вынужден был опять присесть к ней на кровать и сказать тоном старшего брата:

– Ничего страшного не случилось. Ты стала женщиной – только и всего. Это со всеми когда-нибудь случается. А эту тряпку… – Колька показал на испачканное покрывало, – застираешь, да и все! Никто ничего не узнает – вот увидишь!

После такой убедительной речи он даже потрепал Харину по обнаженному плечу, потом смачно чмокнул в щечку, еще раз сказал:

– Ну… я пошел… – И действительно пошел.

Когда лязгнул замок захлопнувшейся входной двери, Галочка поняла, что осталась одна со своим горем. Похоже, что неожиданно разгоревшаяся к ней любовь Якушева – так же неожиданно закончилась. Вот вам – умри, но не давай поцелуя без любви! С любовью, оказывается, тоже не все можно позволять. Особенно если любовь только с одной стороны, а с другой… А что же такое было с другой? Галочка не знала, как называлось то, что испытывал к ней Колька. Зато она знала точно, что он больше никогда к ней не подойдет. Она к нему тоже. Она вообще никогда больше не приблизится ни к одному индивиду мужского пола. Она теперь знает, что они делают с девушками, и ей жаль всех тех дурочек, которые об этом даже не догадываются. Галочка видела, каким больными глазами на них с Якушевым смотрела Скобцева, понимала, что именно Люся испортила ей физкультурную форму, но теперь даже жалела ее. Еще бы! Люська наверняка думает, что Якушев будет ее только в губки целовать, а он…

Галочка слезла с родительской постели, сгребла в комок пикейное покрывало и пошла его застирывать. Она провозилась с ним весь вечер, суша над плитой, а потом еще и утюгом, но оно все равно оставалось еще влажным, когда родители вернулись с работы.

– Я пролила вам на постель чай, – пришлось сказать девушке. – Стирала вот… еще не до конца просохло…

Уставшая мать беззлобно пожурила ее и развесила покрывало досыхать на два стула, а отец так и вовсе ничего не сказал. Ему наплевать было на покрывало и на пролитый чай.

В этот вечер Галочка долго не могла заснуть. Она без конца прислушивалась к себе. Несмотря на то что некоторое количество ее собственной крови пролилось на пикейное родительское покрывало, никакой боли в том, интимном месте она не испытывала. Болело у нее в другом… Вернее сказать, она никак не могла определиться с тем, где болело. Выходило, что она болела как бы вся. В груди было тяжело и тоскливо. Она, Галочка, обманулась и испачкалась в чем-то таком, что гораздо хуже подтаявшего пластилина. Кроме того, ей почему-то казалось, что эта ужасная история непременно будет иметь какое-то нехорошее продолжение. Девушка не знала, какое, но уже заранее тревожилась и нервничала.

А на физкультуру она, пожалуй, больше не пойдет. Без кросса и прыжков в длину у нее в аттестате вместо пятерки получится четвертак. Ну и что? Ей же не нужна медаль… ни золотая, ни серебряная… Ей вообще больше ничего не нужно, потому что ничего хорошего в жизни ждать уже не приходится. Они с родителями жили довольно трудно и бедновато, и Галочка, начитавшись русской и зарубежной классики, очень рассчитывала на любовь, которая приподнимет ее над мрачной действительностью и унесет в заоблачные выси личного счастья. Вот оно какое – личное счастье! Не надо ей больше ничего, похожего на эту любовь. Да и не любовь это, а…

Снились Галочке ожившие музейные статуи, голые и белые. Они все хотели от нее того же самого, что и Якушев. Девушка пыталась убежать от них, но ноги, как это иногда бывает в снах, сделались ватными и непослушными. Правда, и статуи двигались как-то слабовато и Галочку не догнали, но проснулась она в поту и совершенно обессиленной, будто по-настоящему бежала от голых мраморных мужчин все пятьсот метров.