Нет, не больничные палаты и санаторные скверики дарят это пьянящее ощущение выхода из безнадежности в мечту, от тьмы и немощи — к свету и силе, а комфортабельные лайнеры, скользящие по загадочной чересполосице штормов и штилей. Уныние беспросветной качки между хлябью небесной и вспененной, рвущейся к горлу водой, неотступная маята, выворачивающая нутро, как-то сразу, щелчком Божественных перстов, сменяются здесь ослепительной благодатью, дающей все сразу, сполна: покой, волю, радость. Остается растянуться в полосатом шезлонге, до блеска вымытом волной, пахнущем морем, хрустнуть замлевшими косточками, потягиваясь к потеющему в полотняной тени бокалу и растаять в блаженстве: «Хорошо!»

Еще ночью Ванда поняла, что качка утихла. Опустив ноги на мягкий ковер, она почувствовала устойчивую надежность пола и легко, не хватаясь за стены и прикрученную к полу мебель, подошла к иллюминатору. И чуть не ахнула: не бортовой фонарь заглядывал сквозь толстое стекло, заливая каюту голубоваты светом. Огромная луна во всю полноту бледного диска висела над усмиренной водой, играя бегущими серебром протянутой прямо к Ванде «дорожки».

А потом она проснулась уже от солнца: три дня штормовой качки казались ночным кошмаром, растаявшим с наступлением утра. Ванда посмотрела на часы привинченные к обитой гобеленом стене — 10! Не удивительно, что она осталась в одиночестве, кто же может так долго валяться в надоевшей постели, когда за бортом безбрежная синева с пальмовыми очерками проплывающих стороной островков.

Ванда быстро оделась, выбрав после секундного колебания все белое узкие брючки, свободный вязаный пуловер и белые босоножки на девятисантиметровых, сужающихся к низу «рюмочках». Баста, эпоха качающейся палубы, задраенных наглухо плащей и спортивных ботинок завершена! Открываем новый сезон — сияющая белизна с отблеском радостно-алого. Надевая новые коралловые серьги и браслет, купленные на Корсике. Ванда с удовлетворением отметила, что утомленную вялость осунувшегося лица надежно скрыл свежий, лоснящийся от кокосового масла загар, а шоколадные плечи выглядят аппетитно. Все-таки, отдых на островах пошел ей на пользу. Она задумалась с пудрой в руке, который раз припоминая приятный незабываемый эпизод!

Конечно же, они жили на Гавайях в одном из лучших отелей и пара бывших пациентов мужа, случайно встреченная там, сделала свое дело — за спиной четы Динстлеров шушукались, они стали местными знаменитостями, знакомства с которыми добивались многие.

Бомонд беззаботных пляжников, наслаждающихся в апреле теплой водой, солнцем, ленивым необременительным флиртом, состоял из людей, довольно заметных в обыденной деловой жизни и, конечно же, чрезвычайно занятых. Там за пределами беззаботного отдыха их ждала профессия, карьера, банковские операции и деловые обязательства, нужные связи и тягостные знакомства, изнурительный бег на перегонки, увлекательные интриги, стрессы, слава.

А пока — гулять и валяться на солнце, шлепать босиком по ракушечным плитам сада, нырять до посинения с аквалангом, жевать местную экзотику в подозрительных забегаловках и шикарных ресторанах, щеголять до самого обеда в затасканных шортах и позволять себе совершенно безответственные высказывания и поступки в стиле школьного дураковаляния, даже если ты известный журналист, процветающий бизнесмен, задумчивый доктор или утонченная поэтесса.

В один из последних вечеров «гавайского рая» компания собралась в ресторане, расположенном на покрытой цветочными зарослями крыше двадцатиэтажного отеля. Здесь играл известный на все побережье бразильский оркестр, а кухня отличалась особым мастерством в приготовлении омаров и сеговиды — местного блюда, включающего чуть ли ни все, произрастающие здесь фрукты и идущей исключительно под специальный кокосовый ликер, рецепт которого держался в гордом секрете.

Благоухающий сад, прячущий столики между цветочными барьерами, принял вновь прибывших — девять человек, настроенных весело провести время в желанной прохладе между усыпанным огромными звездами небом и притихшим океаном, мирной шелест которого отчетливо доносился даже сюда, в высоту, конечно, когда умолкали темпераментные музыканты.

Ну и аппетит же здесь был у всех! Просто странно, откуда пошли эти байки о пресыщенных, страдающих гастритами и запорами поджарых европейцах? Они с нетерпением наблюдали, как ловко метал на вишневую скатерть неведомые закуски мулат-официант, принюхиваясь и примериваясь, с чего собственно начать? С морских гребешков в пряно-горчичном соусе, щедро оранжированных гарниром из перца и авакадо, с долек папайи, наполненных черной и красной икрой, наподобие ковчегов, вышедших в море под зелеными парусами какой-то местной гофрированной зелени или с молочного «сумбо», представленного кегельным шаром сбитого овечьего сыра, запеченного с миндалем и оливками.

Ванда уже настолько почернела, что могла позволить себе платье с открытой спиной, минимальный ярко-изумрудный шелковый лиф которого поддерживала на шее узенькая тесемка, а шелестящая «мексиканская» юбка с необъятным расклешенным подолом, живописно выглядела в танце. Черненое «туземное» серебро в ушах и на запястьях, волосы, схваченные на темени зеленым шифоном — она чувствовала себя великолепно.

Ванда танцевала с журналистом что-то жгуче-темпераментное, бразильское — с перехватами, вращениями, игрой бедер и плеч, когда краем глаза подметила новую пару, подошедшую к их столику. Дама заняла предложенное ей место, а мужчина остался стоять, уставившись на зашедшуюся в танце Ванду. Каков же был восторг Ванды, когда она узнала в наблюдателе Вольфа Шерера, взирающего на нее с жадным восхищением. Да, он сразу узнал ее, а она, если честно, с трудом — таким постаревшим и вылинявшим показался Ванде ее бывший кумир. А его жена! Если бы тогда, брошенная Ванда знала, к какой каракатице умчался ее возлюбленный, она страдала бы меньше, торжествуя победу. Конечно же не любовь, а семейные обязательства, выманили из ее объятий пылкого Шерера… А потом он и сам, пригласив мадам Динстлер на танго, шептал ей в щеку, как скучал и тосковал, переживая разлуку и как надеялся на продолжение связи. Ну уж нет! Дудки — нужен он ей теперь… А все-таки приятно! Это заигрывающая любезность со знаменитым Готлом, эта растерянность нежданного сюрприза, скрывающая запоздалые сожаления. «Есть-таки на этом свете справедливость» — торжествовала она, небрежно махнув на прощание бывшему поклоннику из поджидавшего чету Динстлеров у отеля наемного лимузина.

…«Есть-таки справедливость на этом свете! Благодарю тебя, святой Флориан», — перекрестилась Ванда, обнаружив на палубе расположившегося в шезлонге под зонтиком Готла. Он тоже оделся в белое и держа наготове алое махровое полотенце, глядел, как выкарабкивается из детского бассейна-лягушатника карапуз, опоясанный надувным резиновым кругом. Кристиану исполнилось пять. Это был смышленый и чрезвычайно подвижный мальчик, задира и командир, неизменно выходящий победителем из любых потасовок со сверстниками и даже более старшими по возрасту. Кристиан уже освоил маленький двухколесный велосипед, прекрасно плавал в садовом бассейне и выпросил у отца целую игрушечную палубу с колоколом и штурвалом, установленную на газоне возле садового бассейна. Там, с компасом на груди и в бескозырке он часто «рулил», отдавая команды грозным звонким голосом. О, если бы Корнелия видела! Вдавленный подбородок, припухший нос, глубоко посаженные глаза — это был ее Ехи, только совсем, совсем другой…

Когда родился яйцеголовый мальчик, Готтлиб облегченно вздохнул: пронесло, искушение ему не грозит. Ванда прижала к груди орущего, сучащего красными ножками младенца:

— Готл, не трогай его, умоляю! Оставь его мне… — она плакала, глотая бегущие ручьем слезы, и муж обнял, прижал их обеих.

— Никогда, никогда больше я не трону нашего ребенка.

И не обманул. Странно: его не удерживали ни обещания, ни опыт, ни размышления — ему просто не хотелось ничего менять. Ему вовсе не хотелось ничего менять в этом лице, уничтожить и переделать которое он мечтал с детства. Какая, собственно, разница? Такой или другой — его ребенок, человек, личность! А нос? — ну и пусть его, этот нос. Не в нем, выходит, счастье.

Сейчас, наблюдая, как брызгается и визжит в бассейне его мальчик, Динстлер не без гордости подмечал, что дети постарше боятся его и никто не смеет отобрать у Криса игрушку, даже свою собственную, приглянувшуюся задире.

— Мама, мама! — увидел Кристиан подошедшую Ванду, — смотри, как я сейчас поднырну! — Он смахнул повисшую на носу сосульку, оттолкнул с бортика чужого мальчишку и громко сосчитав: раз, два, три! — плюхнулся в воду, окатив все вокруг фонтанами брызг.

Ванда засмеялась, беря у мужа полотенце:

— Ну, совсем как ты, Готл, — всегда лезет в самое пекло!..

… Они вернулись домой с новыми силами, нехотя приступая к делам, которых было невпроворот. Уже три года на территории клиники возвышался новый корпус — специальная лечебница для людей, страдающих врожденными уродствами, а в отдалении, за небольшим оврагом, в зарослях орешника скрывался виварий, где томились несколько особей человекообразных обезьян и пару десятков собак.

Жизнь клиники, возглавляемой Динстлером, определилась. Не так, как виделось ему в самом начале, но и не слишком плохо, как обещали последующие события. Выбранный компромисс все же оставлял ему некую свободу для фантазий и экспериментов, предохранял от нежелательных последствий.

Покидая клинику Вальтер Штеллерман убедил-таки Динстлера не предпринимать отчаянных шагов.

— Понимаю, что «санитары цивилизации» предопределили мне участь узкого сектантства: моя судьба подобна судьбе средневекового ученого, живущего между своей тайной лабораторией и дыбой. Я должен прятаться и постоянно балансировать на краю, — уныло пророчествовал Готтлиб.

— Да, Йохим, пока это неизбежно. Хотя, не хочу вас обманывать, «пока» может оказаться длиннее наших жизней, — не стал разубеждать Натан. — Если бы ты знал, сколько лучших умов человечества существует сегодня в подобном статусе! Могу заверить: всему истинном ценному, создаваемому наукой, уготован удел секретности. Тебе повезло — пока ты будешь с нами, могу гарантировать одно — чистую совесть.