Он откинулся на спинку дивана, и Максим увидел, что по губам его блуждает странная, блаженная улыбка, словно у ребенка, представляющего себе карусель с лошадками и леденцы на палочке. Видно было, что картина смерти, разрушения и человеческих страданий доставляет ему истинное наслаждение. Заметив его пристальный взгляд, Король Террора как будто даже смутился немного, но скоро справился с собой и строго сказал:

— Это даже варваров недостойно, а у тебя — Благородное Воинство, элита, можно сказать! Вместо защиты родины от врага — сплошное кровавое безобразие. А где патриотизм, я тебя спрашиваю? Где вечные ценности?

Максиму вдруг стало смешно. Он держался изо всех сил, чтобы не прыснуть, как в школе, на уроке литературы, когда старенькая учительница Надежда Генриховна вещала примерно теми же словами. Отец ее был из поволжских немцев, потому и сгинул в лагерях еще в незабываемые тридцатые годы, сама она полжизни провела в ссылке (а попала туда десятилетней девочкой!), но силы убеждений отнюдь не утратила. И на ехидные вопросы своих учеников в перестроечные годы, когда о многих неназываемых прежде вещах стали, наконец, говорить открыто, — мол, правда ли, что при Сталине полстраны в лагерях сидело — вот так, ни за что, и где тогда ваша самая справедливая справедливость, а? — она только отмахивалась и сердито отвечала:

— Это обывательская точка зрения!

А вот теперь слышать то же самое было и вправду забавно. Прямо будто в детство вернулся…

Максим покосился на собеседника. «Вот еще литературный критик выискался на мою голову!» Времена, когда любая книга была идеологическим оружием, Максим, конечно, не застал, но от коллег по цеху старшего поколения немало слышал про советскую цензуру. Слово вякнешь не так — и прости-прощай, можешь хоть в кочегары идти.

Король Террора нахмурился:

— Тебе смешно? — В голосе его зазвучали тихие, но опасные нотки. Так змея шипит под корягой в лесу.

— Нет, — Максим, наконец, справился с собой, — просто странно слышать эти слова про патриотизм… От тебя.

— А как же! — Собеседник удивленно поднял брови, будто удивляясь его непонятливости. — А как же иначе! Патриотизм — великое чувство, если бы люди не имели его, я бы и дня просуществовать не смог! Сам посуди, разве можно было бы развязать хоть одну войну? То-то же. И потом, — он говорил, все больше воодушевляясь, — разве не трогательно это воистину святое чувство, когда простые люди, обыкновенные серые труженики, идут сражаться и умирать ради кучки негодяев, которые всю жизнь топтали их ногами, обворовывали, обманывали? Забитый крепостной крестьянин идет в партизаны и гвоздит врага дубиной народного гнева — только ради того, чтобы барин мог снова пороть его по субботам! Бывший заключенный, посаженный на десять лет за колоски, украденные с колхозного поля, бросается под вражеский танк, да еще горд и счастлив, что ему предоставлена такая возможность! Воистину, порой вы, люди, искренне восхищаете меня…

Максим смотрел на него во все глаза. Так он, кажется, еще никогда не думал! А собеседник упивался собственным красноречием и тарахтел, как тетерев на току.

— Человеку нужен враг! Реальный или мнимый — даже не важно. Неужели ты как историк не понял этого до сих пор? Думаю, что понял, — и даже слишком хорошо, иначе бы мы тут с тобой не беседовали. Враг должен быть страшен, ибо только страх порождает настоящую ненависть. Вы убиваете друг друга, надеясь выжить, уцелеть, сохранить все, что вам дорого, вырастить новое поколение сопливых детенышей, которые чуть только подрастут — и примутся за то же самое… — Он мечтательно закатил глаза и закончил с улыбкой: — А выигрываю от этого только я. И потому я бессмертен.

Да-а… Здорово, ничего не скажешь! Даже сейчас, несмотря на всю бредовость (и опасность, кстати!) сложившейся ситуации, Максим немножко гордился собой. Говорят, что Пифагор, доказав свою знаменитую теорему, принес в жертву Музе сотню быков. Архимед голый бежал по улице с криком «Эврика!». И кто знает — есть ли более сильное чувство, чем то, которое приходит в тот миг, когда твоя теорема подтверждается? Вряд ли…

— И еще… Не злоупотребляй эпиграфами. Это манерно, и к тому же совсем не к месту. Ну зачем тебе «в году тысяча девятьсот девяносто девятом и семь месяцев»?

— Значит, Нострадамус был прав? — тихо спросил Максим.

На секунду он увидел, как в глазах его собеседника метнулось что-то, похожее на растерянность. Как будто он сказал лишнее и теперь жалеет об этом.

— Да, прав… старый дурак, — нехотя ответил он. — Мишель де Нотр Дам действительно видел и знал куда больше положенного. Но и он убоялся своего знания… А пуще того — подвалов инквизиции. Потому и записал свои пророчества так темно и непонятно, что доставил отличное развлечение толкователям на пятьсот лет вперед. С этим катреном — единственным! — вышла промашка. К счастью, людям свойственно смотреть, но не видеть, и тайного смысла пока никто не разгадал. Пока. А скоро — будет поздно.

— Скоро — это когда? — быстро спросил Максим.

— А то ты сам не знаешь!

Ну да. Дата названа точно. В Средние века солнечные затмения рассматривались как общечеловеческая опасность. И ближайшее — самое большое в двадцатом веке! — вот-вот должно наступить. Нострадамус производил свои вычисления по юлианскому календарю, а по нашему, григорианскому, это получается…

— Да, да, одиннадцатое августа. Совсем скоро. Тогда откроются Врата…

Он снова улыбнулся, и на лице его Максим увидел то, чего больше всего боялся, — ожидание и предвкушение. Похоже, Королю Террора скоро будет где развернуться!

— А что за Врата?

— Не твоего ума дело, любезный писатель. — Он говорил очень тихо и вежливо, но глаза его как будто подернулись льдом. — Остерегись спрашивать о том, чему нет названия в языке человеческом!

Контуры его лица и фигуры снова заколебались, казалось — еще немного, и настоящая сущность прорвет оболочку и вырвется на свободу. Максим сжался от ужаса, но — обошлось. Король даже улыбнулся и пошутил:

— Как это у вас говорится? Меньше знаешь — крепче спишь!

Искренность его улыбки не могла бы обмануть и слепого, но зато, но крайней мере, он снова стал выглядеть как человек. Ну или почти… Он помолчал, а потом продолжил уже совсем другим, деловым тоном:

— Только не воображай себе, что можешь мне помешать. Это в дешевом чтиве твоих собратьев по перу всегда является избранный сирота и спасает мир. Не принимай бредни за истину. «Жизнь — не роман!» — как говорили лет пятьдесят назад. Я — уже при дверях, и ни ты, ни кто-либо другой не сможет меня остановить.

— И что будет дальше?

— Хочешь знать? — Король Террора криво усмехнулся. — Экой ты любопытный! Ну что же, если хочешь — смотри.

Он щелкнул пальцами, и потухший было экран компьютера вдруг снова ожил и замерцал пугающим черным свечением. Максим озадаченно уставился на штепсель, вынутый из розетки. Ни фига себе фокусник… Хотя, наверное, для Короля Террора это детские игрушки.

Почему-то при мысли о том, что он увидит сейчас, к горлу подступила тошнота, а лоб покрылся холодным и липким потом. Ясно же — ничего хорошего, иначе не усмехался бы он так гадко, с видом превосходства. Он хотел было крикнуть: не надо, я не хочу ничего знать, но предательская немота сковала рот.

«Он отвечает на прямые вопросы! — запоздало подумал Максим. — Помоги мне Бог, он отвечает…» Изображение постепенно прояснилось. Никогда еще на старом, много поработавшем на своем веку мониторе не было такой четкой передачи цветов, почти стереоскопического эффекта!

Вот обыкновенный дом — длинная панельная девятиэтажка, коих немерено настроили за годы советской власти от Калининграда до Магадана. Кругом деревья, детские площадки, гаражи-«ракушки»… Время ночное, из-за темноты всех деталей не разглядеть, и уличные фонари светят тускло, но в некоторых окнах еще горит свет. Видно, что здесь живут обычные люди — кто-то ждет загулявшего мужа, кто-то баюкает ребенка, кто-то читает при ночнике. А в одном окне даже можно разглядеть смутные силуэты мужчины и женщины, которые самозабвенно обнимаются, дела им нет ни до чего. Максим уже хотел было отвернуться от экрана — слишком уж заурядным было это зрелище, — когда откуда-то из середины здания к небу взметнулся огненный вихрь, и в следующий момент дом лежал в руинах.

Вот солдаты в грязной камуфляжной форме ведут каких-то людей, до глаз заросших черными бородами, заломив им руки назад. Они что-то говорят, но слов не слышно, только губы шевелятся. Потом чуть отходят, автоматная очередь — и бородачи падают, как сломанные куклы.

Старуха, замотанная платком, причитает над развалинами дома. Мужчины в папахах исполняют какой-то странный танец, встав в круг друг за другом. Это выглядит странно, даже немного смешно, но лица их серьезны и не предвещают ничего хорошего.

Картинка резко меняется. Вот пейзаж Нью-Йорка с высоты птичьего полета. Максим никогда не был в Америке, но в фильмах видел нечто подобное. Фокус внимания постепенно устремляется на башни-близнецы — символ горделивой архитектурной фантазии представителей последней супердержавы. А что, красиво… На фоне ярко-синего неба с редкими белыми облачками они вздымаются вверх, как будто хотят сказать всему миру: вот мы! Смотрите и восхищайтесь! И серебристый самолетик на их фоне кажется таким маленьким-маленьким… Он постепенно приближается, и вот — врезается в башню, входит в нее, как нож в масло, оставляя за собой шлейф огня и черного дыма!

Вот лето, Москва, и тополиный пух летает повсюду. Огромный плакат с надписью «Рок-фестиваль». Возле кассы толпится много народу, в основном — молодежь. Сквозь толпу пробирается девушка. Она — ровесница остальных, но слишком странно и инородно выглядит здесь — одета слишком тепло, совсем не по погоде, но главное — выражение лица не соответствует обстановке. Как будто не живой человек, а ходячий покойник из фильма ужасов. Видно, что ей не до веселья и не до гулянья… Зачем она здесь? Максим совсем было потерял ее из виду, когда парни и девушки вдруг побежали в разные стороны с растерянными, искаженными от ужаса лицами. Трупы, кровь на асфальте…