Однако и этой роскоши Сара не могла себе позволить. Как раз в эту минуту она увидела за окном идущую по двору Дейзи в пестром восточном халате. Заплетенные в косу седеющие волосы мотались у нее по спине. Сара встала, готовясь к новому прощанию.

12

«…его зовут Клод Рено, его отец и мать были художниками, и сам он художник до мозга костей. Мы с ним познакомились в натурном классе, он там преподает. И знаешь, что он мне сказал? „Мадемуазель Юббер (это он так произносит фамилию „Хаббард“!), в вашей работе чувствуется стиль китайских мандаринов. Ну, разумеется, я сразу же в него влюбилась! Нет, честное слово, Сара, мне кажется, я его люблю. Мы все время проводим вместе, а когда расстаемся, для меня это сущий ад. И для него, по-моему, тоже. Ни с кем и никогда мне не было так хорошо, как с ним, даже описать тебе не могу. Он такой хороший – и благородный, и великодушный, и веселый. Мы все время смеемся! Он хочет „полноценных“ отношений (это он так выражается), и я, конечно, тоже хочу, но никак не могу решиться. Он утверждает, что у меня мещанские представления о жизни, что я все еще ребенок под родительской опекой и что общественные предрассудки губят страсть, искусство и индивидуальное развитие. О Сара, я не смогу устоять! Посоветуй, что мне делать? Мы почти ровесницы, но рядом с тобой я всегда чувствовала себя глупой девчонкой. Мысленно я соглашаюсь с Клодом, мне бы хотелось стать для него всем. Но мне страшно, хотя я сама не знаю, чего боюсь. Неужели это проклятие всех женщин – вечно чего-то опасаться? Что мы так ревностно оберегаем? Может, есть какие-то биологические причины, заставляющие нас хранить целомудрие? Нечто первобытное, более сильное, чем „нравственность“ или просто страх перед неизведанным? О моя дорогая, я так запуталась…“


Письмо Лорины Сара выучила чуть ли не наизусть. Она сложила его и спрятала обратно в ящик письменного стола. Всякий раз, как она его перечитывала, оно вызывало у нее какой-нибудь новый отклик. На этот раз ее больше всего поразило, что слово «нравственность» Лорина взяла в кавычки. Словно щипцы, они брезгливо держали слово на расстоянии, делали его мелким и никчемным. Неужели эти кавычки выражают новое отношение Лорины к нравственности? Или так сказывается влияние благородного и великодушного Клода?

Бедная Лорина. Если она ждет мудрого совета от своей лучшей подруги на сей счет, ей предстоит испытать большое разочарование. Сара понятия не имела, что ей ответить. Ее собственное воспитание было вполне традиционным, хотя его нельзя было назвать «нравственным» в строгом религиозном смысле слова. Первое, что ей пришло в голову, это посоветовать Лорине поскорее выйти замуж за своего преподавателя, если уж она действительно в него влюблена. Почему бы им в самом деле не пожениться? Если бы только Лорина знала, как ей в жизни повезло! Если бы понимала, какое это счастье – иметь возможность свободно выбирать себе спутника жизни, – она вряд ли с такой презрительной поспешностью назвала бы это право «мещанским предрассудком». Но можно было с легкостью предположить, что именно великодушный Клод не горит желанием на ней жениться; возможно, он опасается, что подобный брак положит конец его «индивидуальному развитию». Так что же ей посоветовать Лорине? Плюнуть ему в глаза – вот что. Нет, разумеется, это никуда не годится. Сара сама прекрасно знала, что подобный совет был бы продиктован завистью. К тому же месье Рено представлялся ей некой абстракцией. Стоило ей попытаться увидеть в нем живого человека, кого-нибудь вроде Алекса Макуэйда, как все сразу менялось. Черно-белое превращалось в серое, а правила и принципы благоразумия улетучивались. Правда состояла в том, что, если бы не Майкл, она стала бы любовницей Алекса.

Она думала о нем постоянно. Он оказался прав: ей стало хуже, в тысячу раз хуже, когда она запретила себе видеться с ним. Зато у нее сохранились отчетливые воспоминания. Сара перебирала в памяти его слова, сказанные много недель назад, обрывки разговоров о его работе, о его друзьях, о том, что ему нравится и что не нравится. Иногда она, спохватившись, прерывала себя на середине немыслимо эротических грез наяву, фантазий, которые начинались с тех поцелуев на кухне, а заканчивались бурной любовной сценой где-то глубоко в тайниках ее воображения. Для нее это было непривычное ощущение – бесконечный, неотступно преследующий ее плотский голод, тоска по мужчине. Она изо всех сил боролась с этим ощущением, старалась его подавить, так как оно ни к чему не вело, но это только делало ее еще более несчастной.

Она отказалась от него – недвусмысленно, без тени кокетства сказала ему «нет». Так какой же теперь смысл терзаться сожалениями и бесплодными мечтами о том, «что могло бы быть»? Сара чувствовала себя глупой гусыней, но, сколько ни старалась, не могла отказаться от своих мечтаний. Воспоминания об Алексе – житейские или заряженные чувственностью, меланхолические, философские, созерцательные или непристойные – преследовали ее, как вспышки молний в черном грозовом небе.

Это были самые яркие моменты в цепи дней, заполненных унылым распорядком обязательных дел и наигранным весельем.

Кто-то постучал в закрытую дверь ее кабинета.

– Войдите, – позвала Сара.

– Извините за беспокойство, но я сочла своим долгом довести это до вашего сведения.

Сара тихонько вздохнула.

– Входите, миссис Драм.

Гувернантка Майкла всегда «считала своим долгом» предварять жалобы на самые невинные детские шалости и проступки столь грозным предисловием. Если Сара ее возмущения не разделяла, миссис Драм находила способ «довести до ее сведения» свое разочарование и внушить ей чувство вины, укрывшись за ледяной стеной молчаливого осуждения.

Но вскоре выяснилось, что в этот день вовсе не проступки Майкла занимают ее пуританскую душу.

– Я пришла поговорить с вами о мисс Эминеску. На нее поступают жалобы.

– Жалобы на Ташу? От кого? – удивилась Сара.

– От слуг.

– А в чем дело?

Миссис Драм вытянулась во весь свой не слишком внушительный рост и выпятила колесом довольно-таки плоскую грудь.

– Эта особа отдает им приказания таким тоном, словно она важная птица. Распоряжается в доме, будто она тут хозяйка, а не гостья.

Сара была поражена.

– Прошу меня извинить, но этого не может быть! Она ничего подобного не делает!

– Прошу и меня извинить, но это правда.

– Миссис Драм…

– Вы ни о чем не подозреваете, потому что она этим занимается у вас за спиной, когда вас дома не бывает. Она дожидается, пока вы уйдете в ваш эмигрантский центр или еще куда-нибудь, и начинает тут всеми командовать.

Сара нервно забарабанила пальцами по столу, оглядывая гувернантку со скрытой неприязнью.

– Возможно, слуги что-то неправильно поняли. Таша иностранка, у нее не такие привычки, как у нас. И разумеется, она вообще не привыкла к присутствию слуг; может быть, она что-то сказала в не вполне корректном тоне, но это просто недоразумение.

– Нет, мэм, никакого недоразумения здесь нет, я уверена, потому что она точно так же обращается со мной. Да-да, она пыталась использовать меня для своих поручений: «Велите горничной сделать то-то, прикажите поварихе приготовить то-то». Разумеется, я живо поставила ее на место.

Теперь кое-что стало проясняться: в деле замешана уязвленная гордость. Таша заговорила не в том тоне, и миссис Драм обиделась.

– Мне все ясно. Хорошо, я поговорю…

– Слуги не понимают, какое положение эта женщина занимает в доме, и не знают, как им надо действовать. Одни исполняют ее приказы, другие – нет. Она здесь гостья или нет? Вот что они хотят знать.

– Спасибо, что сказали мне об этом, миссис Драм. Я, безусловно…

– Есть еще кое-что.

Сара снова вздохнула.

– Да?

– Вчера утром, пока вас не было, заходила с визитом миссис Киммель.

– Вот как? Она не оставила карточки.

– Совершенно верно, мэм, не оставила. А знаете почему? Потому что мисс Эминеску развлекала ее в ваше отсутствие.

– Развлекала ее? – улыбнулась Сара.

– Именно так: усадила ее в гостиной, приказала подать чаю, беседовала с ней в течение тридцати минут, как настоящая хозяйка дома. Мне об этом доложила официантка, а горничная подтвердила.

– Да-да, понимаю, но я уверена, что этому есть разумное объяснение. Я этим займусь. Это все?

– Мне осталось сказать только одно: только что позвонила мать Чарли О’Ши и просила передать, что будет ждать вас с моим воспитанником в парке в четыре. Я сказала, что передам.

Сара раздраженно прищурилась. Больше всего в гувернантке Майкла ее злила постоянная привычка миссис Драм называть его «воспитанником».

– Спасибо, – коротко бросила она.

– Разумеется, я не вправе вмешиваться, но, по моему убеждению, мой воспитанник еще не готов к возне и дракам в парке со своими друзьями. Он может опять что-нибудь себе повредить.

– Я ценю вашу заботу, но после несчастного случая прошло уже шесть недель, и доктор Паттерсон уверяет, что Майкл вполне готов к своей обычной жизни. А теперь, миссис Драм, мы закончили?

Негодующе фыркнув, гувернантка ответила: «Да, мэм» – и с достоинством удалилась.

* * *

– Таша? Можно мне войти?

– Да, конечно, входите.

Таша села. Перед приходом Сары она лежала поперек кровати, углубившись в газету. В изножии постели стоял забытый поднос с чайной посудой.

– Ты не заболела? – спросила Сара.

– Нет, а что? О, это из-за того, что я не одета? Да, сегодня утром мне как-то нездоровилось, поэтому я еще в постели. Извините… Вас это раздражает?

– Нет, нисколько.

– Хорошо. Я просто читаю здесь одну интересную историю. Возможно, вы уже видели. Здесь говорится про миссис Корнелиус Вандербильд. Большое новоселье в Ньюпорте на прошлой неделе. Они назвали свой дом «Брейкерз». Правда, старомодное название? Как будто это какое-нибудь старинное английское поместье.