Дашин служащий Папа окончил холодильный институт, защитил кандидатскую диссертацию и там же, в институте, работал. Но служба его не заканчивалась с приходом домой, из прихожей он сразу же нырял в крошечную комнатку, где все стены, от пола до потолка, занимали полки с книгами и папками, стоял самодельный письменный стол, представлявший собой всего лишь доску, положенную на стопки книг, и сигаретный дым смешивался с сухим затхлым запахом бумаг. Папа всегда был чуть-чуть не здесь и не сейчас, а в своих научных мыслях и бумагах, и необычные, загадочно-красивые слова «абсорбция» и «адсорбция» были с детства знакомы Даше.

Когда она думала о Папе, то перед ее мысленным взором, где бы то ни было – дома, в гостях, в поезде или на пляже, – он представал всегда только с ручкой и листом бумаги, чернившимся загадочными волнистыми закорючками. Папа – математик, создает математические модели химических производств, и если использовать его закорючки, то можно быстрее и дешевле получить продукт лучшего качества. В тридцать с небольшим Папа защитил докторскую диссертацию. Все говорили, что это уникально рано, обычно докторами наук в этой области становились годам к пятидесяти, а Папе вот удалось, ура, ура!

Когда праздновали защиту докторской, каждый тост начинали с того, какой Папа талантливый, а старенький Папин завкафедрой с полным женским лицом и отвисшими щеками торжественно сказал, что именно такие люди, как Папа, – гордость советской науки!

Даша такой его похвале удивилась, имя профессора с женским лицом последние полгода не сходило у родителей с языка. Они вдумчиво и подробно обсуждали, какие каверзы он изобретает с целью помешать Папиной защите, потому что не хочет уступать дорогу молодым, а хочет владеть всем своим научным хозяйством единолично до пенсии, и после пенсии, и на том свете.

– Молодым везде у нас дорога, а мы, старики, поможем! – прочувствованно произнес профессор, растроганно похлопывая Папу по плечу и буравя его своими хитренькими глазками.

– Да уж, ты поможешь, – услышала Даша злобное шипение за своей спиной и, оглянувшись, увидела Папиного кафедрального приятеля дядю Леву. – Через тебя работа прошла просто чудом!

Заметив Дашу, он подмигнул ей и прижал палец к губам.

Папа был такой гордый, а Соня такая счастливая! На складной сервировочный столик на колесиках погрузили хрустальные рюмки и салатницы, выданные бабушкой для приема гостей, а столик взял да и сложился пополам вместе со всем семейным достоянием. Но родители только смеялись и говорили, что этой западной роскоши не место в их жизни, хотя бабушку они оба боялись до дрожи в коленках.

Профессор ушел рано, часов в девять, в прихожей он долго и покровительственно тряс Папе руку, целовался со смущенной Соней и даже растроганно погладил по голове Дашу. За ним стайкой потянулись другие институтские, не близкие гости, а остальные, как дети, оставшиеся без родительского присмотра, облегченно загомонили над растерзанным столом с остатками салата «оливье», бабушкиных пирогов и светящегося морковными глазками холодца.

Соня со своими самыми близкими подругами Адой, Фирой и Фаиной уселись на кровать в Дашиной комнате. Сначала оттуда доносился хохот. Они никак не могли расположиться, пихались как маленькие, и Соня, задыхаясь от смеха, кричала:

– Адка, убери попу или хотя бы одну грудь! Сядь лучше на пол!

– Фирка, Фаинка, она думает, что если ее муж доктор наук, так теперь ей можно с нами как она хочет! – взывала к подругам Ада, протискиваясь на Дашину узкую кровать.

Через минуту, постоянно прерываясь на хохот, они уже пели песню своего ленинградского детства про зубного врача Маруську, за подлую измену выдравшую любовнику четыре зуба, изображали действие в лицах и шепелявили за беззубого коварного изменщика.

Тебя безумно я любила,

а ты изменил мне, палач!

Так вот же тебе отомстила,

бездельник и подлый трепач! —

пафосно надуваясь, завывала Фаина, и все четверо покатывались со смеху.

Насмеявшись вдоволь, они затихли, а потом тоненько и грустно запели: «Калина красная, калина вызрела, я у залеточки характер вызнала…»


…Даша тогда очень Папой гордилась. «Жаль, что я уже во втором классе. Может быть, та противная директриса английской школы, зная, что мой Папа скоро будет доктором наук, взяла бы меня год назад в свою школу!.. С другой стороны, возможно, быть доктором наук еще хуже, чем просто служащим. Он теперь еще больше не рабочий», – думала она.

Она очень жалела Папу, когда у него что-то не получалось. Засыпая, Даша часто мечтала: «Когда вырасту, я все куплю, что им захочется! Папа будет всегда счастливый, а у мамы будет много красивой одежды и очень много, например, целых пять пар, сапог!»

Покупка сапог для Сони становилась эпохальным событием в семье, ведь сапоги стоили сто двадцать рублей, на десять рублей больше, чем вся ее зарплата. Поэтому сначала новые сапоги просто жили в изголовье кровати, и Соня впервые решалась надеть их в гости или в театр. Она начинала носить сапоги постепенно, протирала до блеска и с уважением возвращала каждый вечер в изголовье кровати. Только через месяц сапоги отправлялись в прихожую, где становились просто обувью, а не знаком Сониного счастья. Однажды Папа, приехавший из московской командировки, вошел в прихожую и с независимым, но значительным видом протянул Соне коробку. Соня открыла, увидела коричневые югославские туфли и, не веря своему счастью, на коротком вздохе прошептала:

– Это… мне?

«Все ей куплю, все-все! – жалела Даша маму. – И вся обувь у нее будет стоять в таком большом специальном шкафу, а не под подушкой храниться!»


…Приехали санитары и вынесли Папу из дома. Водитель не смог въехать в занесенный снегом двор, и машина «Скорой помощи» ждала на улице.

Соня с Дашей проводили его до машины и долго стояли у подъезда. Вернувшись домой, Даша позвонила в маленький северный город, сказала:

– Берточка, только что умер Папа, – повесила трубку и не двигаясь просидела в кресле у телефона до утра.

– Тетя Ада, ночью умер Папа.

Ада зарыдала в трубку в ту же секунду, как будто нажали на кнопку, и через полчаса уже была около Сони, с сухими глазами бесконечно повторяющей одну фразу: «Я не знаю, что делать».

– Это кафедра? Я – Даша Коробова. Папа не придет сегодня на лекции, он умер.

– Что?! Как это умер? Это что еще за шутки!

Сотрудники кафедры появились дома очень быстро после Дашиного звонка, ведь от института до Садовой совсем близко. Кто-то остался на лестнице, а человек десять с растерянными лицами неловко топтались в прихожей, не зная, что сказать. Только одна, знакомая Даше в лицо женщина проговорила срывающимся голосом: – Мы подумали, это какая-то ошибка, перепутали и позвонили нам на кафедру… Или кто-то хулиганит… боялись идти к вам. Придем, а это ошибка! Этого же не может быть!

Они и сейчас не верили, что Папы здесь нет, незаметно посматривали в глубь квартиры. Даша тоже не знала, что с ними делать, постояла еще минуту и позвала:

– Пойдемте. – Она открыла дверь кабинета, и люди, толпой двинувшиеся за ней, увидели кресло с накинутой на спинку Папиной любимой вязаной кофтой и Папин письменный стол с разложенными бумагами. На листе с недописанной формулой лежала Папина любимая ручка…

Застыв в дверях, все молчали… Вдруг какая-то незнакомая женщина зарыдала в голос, и, смешавшись, толпа, словно по сигналу, потекла к выходу.

А Даше плакать казалось стыдно. Она никому ни за что не покажет, как ей больно, никто не узнает, какой несчастной, потерянной и непонимающей она себя чувствует. Никогда! Только вот сейчас позвонит Алке…

Она набрала Алкин номер и, ничего не объясняя, коротко проговорила «Приходи скорей» и очень тихо положила трубку на рычаг. Алка принеслась через двадцать минут и с порога возмущенно заорала:

– Что за пожар, кто-то умер?!

– Да, Папа…

…Дома опять, как два года назад на Папино сорокалетие, пахло пловом, который варили на кухне молчаливые бывшие аспиранты-узбеки. Они же привезли деньги на похороны. Соня отталкивала деньги, выставляя перед собой руки дрожащим домиком.

– Обидите нас! – невозмутимо говорили узбеки, глядя на нее влажными глазами. – Как друг умирает, обычай такой – мы помогаем!

На похоронах Даша испуганно дергалась, когда кто-то пытался ее обнять или погладить. От чужих сочувственных слов было еще больнее. Да, они искренне расстраивались сами и жалели ее и Соню. Стоя у гроба, она очень четко ощущала свою отделенность от всего мира. Даша не могла разделить с ними свою боль, потому что ее ужас и растерянность были несоразмеримы с их сочувствием, для ее страшной боли не хватило бы никакой жалости. Не могла разделить свое страдание и с Соней, потому что просто захлебнулась бы в их общей сложившейся боли. Получалось, что она была одна.

Рядом с ней, крепко держа за руку, неотлучно находился Женька, только его сочувствие можно было принять, потому что Женька – все равно что она сама.

Так они и стояли вдвоем, сцепившись руками, а когда стали закрывать крышку гроба, в котором лежал Дашин Папа, одновременно повернулись друг к другу, обнялись и заплакали оба. Как мальчик с девочкой в детском саду.


После похорон Даше был очень странный звонок.

– Дашенька, это такое ужасное несчастье, если вам с мамой нужна какая-то помощь, звони, пожалуйста, не стесняйся.

Владислав Сергеевич, Женькин отец, оказывается, помогал с продуктами для поминок, а она и не знала.

«Вот уж не ожидала такого нежного духа в его начальственном теле», – равнодушно подумала Даша.


Даша услышала, как Соня рассказывала Аде по телефону:

– Видела сегодня случайно Дашку на улице. Невозможно удержаться от слез, черная, страшная, еле бредет… Ничего вокруг не видит, прошла мимо меня и не заметила…

– А ты почему к ней не подошла? 

– Она шла одна и плакала… Может, ее врачу показать?