— Так вы не любите ее? — с надеждой в голосе спросил Санников и понял, что ошибся — голландец вдруг поднял на него свои изумительные синие глаза и тихо сказал:

— Послушайте, господин Санников, судя по всему, вы знаете княжну много лет и прекрасно понимаете, насколько она — удивительное и прелестное существо. Да вы, как я вижу, и сами попали под власть ее обаяния, но в ближайшее время мне предстоит довольно опасная экспедиция, и я не хотел бы обременять себя новыми знакомствами, а тем паче — личными обязательствами.

— Вы не даете Софье Петровне надежду, потому что сами боитесь надеяться? — понял Санников, и от признания, невольно сделанного Ван Хельсингом, у него закружилась голова — похоже, между Соней и голландцем возникли непрошенные и совершенно несвоевременные чувства. Чувства, которые разрушили его мечты о собственном возможном будущем с… Однако голландец не стал отвечать на этот вопрос и лишь повторил:

— Так вы обещаете убедить княжну в моем полном к ней равнодушии?

— Обещаю, — прошептал Санников, ощущая всю безнадежность и этого обещания, и намерений голландца отстраниться от фатального чувства.

Расставшись с Ван Хельсингом, Санников вернулся к беззвучно рыдавшей Соне, увез домой и беседовал с ней до рассвета, поведав и о своем разговоре с голландцем, и о том, что тот навсегда уехал из России. Собянин, вернувшийся с банкета засветло, застал в гостиной картину в высшей степени сентиментальную — Соня с просветленным взглядом плакала на плече у Санникова, а тот успокаивал ее нежными поцелуями, едва касаясь губами ее тонких, трепетных пальчиков. Вот и славно, ухмыльнулся Собянин, отправляясь спать. Однако сказка продолжалась недолго — отдохнувшая за неделю в загородном поместье артиста Соня согласилась, наконец, ехать в Петербург и на первой же станции припала к окну с возгласом — это он!

Соня утверждала, что видела своего возлюбленного в выезжавшей им навстречу почтовой карете, но, разумеется, слушать ее никто не стал, и карета на станцию не вернулась. За всех досталось Санникову, и, в конце концов, под давлением он вынужден был признаться, что солгал по просьбе голландца — да, Ван Хельсинг не собирался покидать Россию, но куда лежал его путь, Санников не знал. Зато об этом теперь знала Соня, влюбив в себя за полдня, проведенные на станции в ожидании кареты из Петербурга сына смотрителя — скромного и впечатлительного гимназиста: она уговорила юношу позволить ей на секундочку взглянуть на проездные записи его отца, после чего заявила, что возвращается в Москву, и Санникову ничего не оставалось, как последовать за нею. В Москве они пересели в карету, отправлявшуюся в направлении сибирского тракта, и через два месяца оказались в Каменногорске.

Ван Хельсинг, то работавший с картами в губернском земельном архиве, то уезжавший в горы, снимал комнату в доме на окраине города. Его хозяин про возвращение жильца ничего определенного сказать не мог, но обещал, что, едва тот появится, немедленно сообщит в гостиницу, где остановились Санников с Соней — отправит за ее сиятельством старшего сына. А пока можно было гулять по городу, казалось, тихому и живущему вольно и несуетно.

Каменногорск располагался под горой на берегу реки, надвое делившей старый скальный массив. По ту сторону, через переправу располагались дома ссыльных поселенцев и острог, в котором содержались сосланные и останавливались на передышку идущие по этапу. Сам же город лежал в стороне от тракта — так решили заложившие его Перминовы, владельцы самых больших рудных шахт и заводов, на своем берегу создавшие маленькую копию родного замоскворецкого быта. Вдоль главной улицы нового города приглашенный ими архитектор отстроил красивые двухэтажные дома с куполами и мезонинами, балюстрадами и балконами, колоннами и лепниной при входе. Со временем в центре появился еще один дом — торговое собрание, названное городским клубом, где находилась библиотека, был устроен зрительный зал наподобие московского Малого театра и отведено место под курительный салон и ресторацию. К городскому клубу, высившемуся на этаж перед другими домами, позднее пристроили гостиницу, которая никогда не пустовала, — место это было проезжее, купеческое, да и регулярные ярмарки, то пушные, то по древесине, привлекали в Каменногорск предпринимателей разного толка и кошелька. Служивые люди строили дома либо по откосу реки, либо под самой горой за протокой, отделявшей центральную часть города; здесь дома были попроще, одноэтажные, среди них — много деревянных, но все они отличались добротностью, имели хороший двор и забор из теса, просмоленный и крепкий. В таком жила и Авдотья Щербатова, в таком снимал комнату Ван Хельсинг.

Нельзя сказать, что появление Сони его обрадовало, но какой разговор состоялся между ним и княжной, Санников не знал — получив от прибежавшего в гостиницу мальчишки известие о возвращении голландца, Соня тотчас же наняла извозчика и отправилась на окраину города одна, пронзив перед уходом Санникова таким остужающим взглядом, что он понял: спорить и убеждать ее дозволить отправиться с нею бессмысленно.

Так продолжалось недели две. Утром Соня после завтрака уезжала к голландцу и возвращалась вечером, молчаливая и сосредоточенная. Санников видел, что она устает, но чем была вызвана эта усталость, не знал, и потому, не выдержав неизвестности и измучавшись ревностью, потихоньку проследил за Соней и выяснил, что она каждый день уезжает куда-то вместе с Ван Хельсингом, сопровождая его. Приплатив немного сыну хозяина дома, комнату в котором снимал голландец, Санников узнал, что тот считается ученым-ботаником и разъезжает по горам в поисках каких-то лекарственных трав, а Соня с некоторых пор сопутствует ему.

Возможно, осознав, что просто так не удастся избежать ее общества, голландец решил взять Соню измором, выматывая тяжелыми поездками в горы, но, судя по всему, экспедиции не только не разлучили их, но сблизили еще больше прежнего. И однажды Соня окончательно переехала к голландцу — по-видимому, чувство, которое Ван Хельсинг испытывал к княжне, оказалось сильнее обстоятельств, прежде заставлявших его сторониться этой любви.

Смириться с потерей Санникову было нелегко, но все же он вскоре взял себя в руки, излив бумаге и свою тоску по утраченным иллюзиям, и восхищение силой настоящего ответного чувства, каковое, и Санникову пришлось еще раз признать это, Соня никогда не испытывала к нему. Но, тем не менее, привязанность Павла Васильевича к княжне была так велика, а свой долг перед баронессой Анастасией Петровной он справедливо полагал до конца не исполненным, что Санников, позволив влюбленным какое-то время наслаждаться обществом друг друга, вновь появился на их горизонте, напросившись сопровождать в поездках в горы. С минуту поколебавшись, Ван Хельсинг, поймав умоляющий взгляд Сони, которая чувствовала свою вину перед Санниковым и не хотела усугублять ее отказом, с обреченным видом согласился, и теперь они вместе путешествовали по красивейшим окрестностям Каменногорска.

Места эти действительно волновали и радовали взор, и Санников время от времени принимался либо зарисовывать их, делая карандашные наброски, либо подробнейшим образом описывал в своем дневнике, с которым никогда не расставался.

— Что это вы делаете? — как-то спросил его Ван Хельсинг, и Санников уловил в голосе голландца серьезную озабоченность.

— Веду путевые заметки, — удивился его вопросу Санников, вспомнивший, однако, что никогда не видел, чтобы Ван Хельсинг вел какие-то записи. Боже, да ведь и Соня уже давно не бралась за кисть! — вдруг подумалось тогда Санникову.

— Вы настолько не полагаетесь на свою память? — поддел его голландец.

— У меня хорошая память, но дневник — вернее, — парировал Павел Васильевич.

— Никогда не передоверяйте свою память бумаге, — тихо, но со значением сказал Ван Хельсинг. — Однажды она станет значить больше вас самого, и еще неизвестно, что окажется ценнее — жизнь человека или его дневник.

Отнести слова голландца к шутливым Санникову не позволила интонация, которую он уловил в голосе Ван Хельсинга, но предположить, что вскоре они станут пророческими, не мог: на другой день после этого разговора Санников возвращался вечером в коляске от голландца, как вдруг что-то маленькое (кошка или собака) бросилось через дорогу — лошадь тотчас же испуганно вздыбилась. Возчик стал было ее укрощать, но лошадь спуталась ногами и рухнула на передние колени, едва не перевернув коляску. Возница чертыхнулся и спрыгнул, чтобы помочь своей кормилице, и в этот момент кто-то из-за поднятого верха коляски вскочил на сиденье рядом с Санниковым. Получив неожиданный и сильный удар в бок, Санников упал, а человек, обрушившийся на него, быстро пошарив у Санникова за пазухой, нашел во внутреннем кармане сюртука его дневник. Но Павел Васильевич уже пришел в себя и что было силы вцепился в кожаную тетрадь, пытаясь вырвать ее из рук похитителя. Однако в ответ он получил еще один удар, на сей раз лишивший его сознания. Пришел в себя Павел Васильевич от холода воды, что плеснул ему в лицо возчик. Он тоже потирал на затылке шишку — неизвестный, которого возчик не успел разглядеть, напал и на него, когда, заслышав в коляске шум борьбы, бросился к своему пассажиру на выручку. Но, конечно, ничего толкового возчик рассказать не мог — так что из всех доказательств нападения у Санникова остался синяк на лице да вырванные из украденного неизвестным дневника фрагменты записей. Полицмейстер, узнав о том, что при нападении похищен дневник, над рассказом Санникова только посмеялся, высказав предположение, что грабитель, наверное, из беглых — два дня назад как раз из острога пришло предупреждение, — принял кожаный переплет дневника за бумажник. Полицмейстер пообещал в случае обнаружения беглецов внимательно осмотреть их вещи — глядишь, тетрадка и отыщется.

Ван Хельсинг же, узнав об этом случае, не стал вдаваться в затеянные Санниковым рассуждения на тему, кому могли понадобиться его путевые заметки, и велел Павлу Васильевичу немедленно уезжать и Соню взять с собой. Соня, делавшая при этом Санникову холодные припарки к синяку, решительно сказала: никуда я не поеду, я остаюсь с тобой, а дальше — будь, что будет. Последний раз Санников видел их на следующий день, когда они опять отправились до рассвета за образцами растений в горы.