— Вы сегодня взволнованы много сильнее прежнего, князь, — отметила Родичева, когда уже ставший опаздывать к завтраку Репнин в тот день вышел в гостиную раньше других обитателей дома.

— Что-то случилось, — тихо промолвил Михаил, понимая, что бледен и выглядит расстроенным.

— Вы получили известие? — тихо и с сочувствием спросила Екатерина Петровна.

— Видение, только видение, — покачал головою Репнин, ускользая от нее взглядом. — Но, может быть, оно станет реальностью.

Его предчувствие вскоре сбылось — «Румянцев», причаливший к ново-архангельскому молу на третьи сутки, прибыл без Анны. Капитан судна, подвергнутый Репниным строжайшему допросу, показал, что согласно приказу, полученному из Петербурга ждал прибытия на борт поименованной персоны — как то госпожи Платоновой, но она в означенный срок так и не появилась, не взошла она на корабль и много позже, а долее оставаться в японском порту он не мог — «Румянцеву» и так пришлось наверстывать время, упущенное в ожидании таинственной пассажирки.

— И что же! — вскричал и сам потерявший терпение от его рассказа Репнин. — Вы не сделали ни малейшей попытки найти эту женщину и выполнить приказ?!

— Отчего же? — обиженно пожал плечами капитан. — Ее искали военные с фрегата, который, как говорят, доставил даму в Хокадате. Старший офицер, отвечавший за нее, перевернул все вверх дном на нашем судне, а потом с матросами — и весь порт. Но та женщина как сквозь землю провалилась. Или в море… — извините, Ваше сиятельство, это я так, по глупости сморозил. Но только сказать больше ничего не могу — виноват-с.

— А где сейчас этот фрегат? — воскликнул Репнин.

— По-моему, он вкруг Сахалина пошел — они, говорят, исследуют прибрежные бухты для новых фортеций…

— Судя по блеску в ваших глазах, вы что-то задумали, князь? — тихо спросил Родичев, когда капитан вышел из главной конторы порта: Репнин впервые за это время выглядел собранным и решительным. — Уж не собираетесь ли вы устроить поисковую экспедицию?

— А вы готовы помочь мне в том?..

Глава 2

Похищение

— Откройте! Слышите?! Немедленно откройте! — звала Анна и в отчаянии стучала кулаками по дощатой двери своего «каземата».

Ей казалось, она кричит уже целую вечность, и ее зов должен быть слышен по всему кораблю — настолько очевидно тонкими были переборки палубной надстройки, однако ничего не изменилось, и равнодушная тишина по-прежнему была ответом на ее мольбы о свободе и призывы о помощи.

Это было дежавю! Она опять заперта в каюте на чужом корабле и плывет в неизвестном направлении! Такое ей могло разве что присниться — снова враждебное открытое море и рискованно скользящий по волнам чайный клипер, снова неизвестность и таинственные похитители, которые не желали объявиться и держали ее в неведении и ужасе перед будущим. Воистину наваждение!..

Анна, наконец, оставила свое занятие, осознав его бессмысленность, и со стоном опустилась на привинченную к стене кубрика койку, схватившись руками за голову — все случилось так внезапно и необъяснимо! Она и без того была угнетена происходящим с нею после памятного разговора с Ван Виртом. Анна как будто вернулась во времена, пусть кратко, но ощутимо и болезненно ломавшие привычные ей с детства представления о жизни. Когда Двугорское ненадолго оказалось во власти Марии Алексеевны Долгорукой, Анна в полной мере ощутила на себе гнет крепостной зависимости — ни ее воля, ни ее желание более не имели значения и всем распоряжались своенравная и жестокая хозяйка, и ее омерзительный управляющий. Но если тогда ее судьбу решала прихоть одного человека, то сейчас ее будущее определялось соображениями государственными, что, однако, не облегчало ее переживаний, а наоборот — усугубляло их, ибо в одночасье она сделалась заключенной.

Из лучших побуждений, желая уберечь Анну от опасности, которая может угрожать ей со стороны Перминовых, Александр поручил ее заботам тайной канцелярии, и вот уже ее дом охраняли жандармы, и филеры повсюду следовали за нею. И это внимание было настолько усердным, что даже в Двугорском Анна перестала чувствовать себя в безопасности и возблагодарила Бога и ее высочество Марию Александровну за то, что она, как случалось прежде, взяла на себя заботу о ее детях, и тем самым помогла им счастливо избегнуть атмосферы тревоги и подозрительности, которая отныне окружала ее.

Для связи кроме прочего Анне был представлен жандармский офицер, занимавшийся ее отъездом и бумагами, ибо решено, опять же без ее согласия, но во имя ее безопасности, что отправится она к князю Репнину под новым именем, изобретенным в недрах тайной канцелярии. И сообщение об этом привело Анну в столь сильное негодование, что офицер принужден был отступить и выдать ей проездной документ на прежнее имя — Анна не желала быть ни госпожой Бибиковой, ни княжной Лисянской-Лунцевой, и даже ее сценический псевдоним — Анни Жерар — претил Анне. И потому баронесса Анастасия Корф вновь стала Анной Платоновой: ею она была двадцать лет от рождения, ею оставалась в душе все это время — крепостной актрисой и внебрачной дочерью князя Петра Михайловича Долгорукого.

Конечно, Анна понимала, что господа, которым наследник поручил ее дела, исполняли свое задание с должной тщательностью и старательностью, но прежде ей не приходилось задумываться над тем, насколько государственные интересы и твое случайное прикосновение к ним могут влиять на жизнь простого человека, и впервые Анна в полной мере ощутила несвободу выбора. Теперь не она сама принимала решения и выбирала пути и приоритеты — иные люди, хотя и руководствовавшиеся благими целями и действовавшие в ее же собственных интересах, направляли ее поступки и давали ей указания к их исполнению.

До сих пор Анна лишь опосредованно сталкивалась с подобным явлением. О том говорила Мария, рассуждая как-то о тяжести монарших обязанностей, которые ей предстояло принять на себя в будущем. Ее высочество денно и нощно молилась о здоровье Императора, переживая за нынешнее его болезненное состояние, вызванное бессонными ночами и волнениями за судьбу ввергнутого в тяжкую войну государства, и вместе с тем надеясь, что Господь отдалит от нее и Александра тот миг, когда им придется окончательно отринуть все, что могли позволить себе простые смертные, и сделаться заложниками короны и трона.

— Государственный человек, будь то монарх или его верный служащий, не принадлежит себе, — вздыхала Мария. — Соприкасаясь со столь великой ответственностью, мы перестаем иметь право не только на человеческие слабости, но и лишаемся повода для деяний, каковыми они могут быть порождены. Мы связаны по рукам и ногам высшими интересами, следуем задаваемым ими целям и почитаем их превыше всего. И потому неукоснительно принуждены соблюдать условности, устанавливаемые в полном соответствии с ними, что отягощает и без того замкнутое наше положение и превращает долг в бремя.

«Прости, но я не имею права открыть истину — это может обернуться большим международным скандалом», — сказал Анне Владимир тогда в Париже, сохраняя в тайне свое настоящее имя в этих самых высших интересах и принимая на себя наказание за преступление, которого он не совершал. «Оставь меня, ибо я не свободен для простых человеческих радостей, потому как назначенный мне путь проложен по картам, размеченным в самых высоких кабинетах», — убеждал Соню, поведавшую о том Анне по возвращению домой, ее возлюбленный, занятый поисками подземного завода в уральских горах. И вот теперь ей самой приходилось слышать в свой адрес: во имя интересов государства и только после этого — ради вашего блага…

Анна помнила, как утешала Соню, приводя ей в пример Владимира и уверяя, что таков путь мужчин: выбирая службу, они выбирают судьбу. Но Соня все спорила с нею и не соглашалась — если в деле Владимира в Париже не были замешаны государственные интересы, он не оставил бы ни ее, ни детей. И Виктор — так Анна впервые узнала, как звали Ван Хельсинга! — не гнал бы ее прочь с такой безысходностью; любовь была для него так некстати и никак не увязывалась с выполняемым им в Каменногорске правительственным поручением. И Анна не могла ей возразить — сопоставление было слишком очевидным. И лишь небольшая компенсация утешала ее — в отсутствии Лизы Соня, пережив самое главное чувство в своей жизни, стремительно повзрослела и стала для сестры равным собеседником и в какой-то мере — товарищем по несчастью.

За то недолгое время, что отмерено было им до ее отъезда в Голландию, Соня и Анна как будто заново подружились. И прежней легкомысленной отстраненности, вызванной творческим Сониным эгоизмом и ее вечным отсутствием в доме, как ни бывало — Анна незаметно сделалась поверенной во всех материнских заботах сестры и самым ее безропотным слушателем, ибо с чувства, долго хранимого в глубине сердца, наконец, снят был запрет, и не проходило дня, чтобы Соня не принималась рассказывать Анне о Ван Хельсинге.

И, слушая сентиментальные и трогательные Сонины излияния, находившей такие удивительно красивые и выразительные слова для объяснения своих отношений с Ван Хельсингом, что Анна невольно завидовала младшей сестре. Для нее самой путь к взаимопониманию с Владимиром был столь долог и труден прежде всего по причине того сходства их характеров и присутствию в них той черты, что не позволяла превращать сокровенное в повод для художественного — к чему был так предрасположен Михаил, умевший вносить в ухаживание за нею почти театральную приподнятость и сценический пафос.

Анна, наоборот, всегда в жизни была сдержанна и разумна, разделяя роль, играемую ею на подмостках, и самое себя. Сцена представлялась ей олицетворением желаемого — так, наверное, следовало поступать, так говорить, так чувствовать, но ее собственное «я» всегда велело ей бежать выспренности и украшательств, и потому она предпочитала надеяться, что тот, к кому обращены ее мечты, все поймет и без лишних слов, и без поз на котурнах. Но теперь, внимая Соне, Анна спрашивала себя: имела ли она право тогда, много лет назад, лишать Владимира своих признаний — внутренне пылких и откровенных, должна ли была уклоняться от его страсти, которая долгое время разбивалась о холодную стену ее недоверия к бурному проявлению им неоднозначных чувств, испытываемых к ней? И сможет ли она — в недалеком уже будущем! — рассказать своим детям, когда они перестанут ждать возвращения отца и захотят услышать о нем, об их любви и жизни, так же восторженно и красочно, как того действительно заслуживали их отношения? Готова ли она к тому, чтобы научить их любить и быть любимыми? И быть может, не случайно в ее жизни опять возник князь Репнин — натура впечатлительная, тонкая и склонная к поэтическому взгляду на жизнь, на любовь?