— Однако промедление грозит сыграть с нами злую шутку, — продолжал Викентий Арсеньевич, увещевая Анну принять, наконец, решение об изменении тактики ведения дела, — если самозванец почувствует вашу неуверенность, он ускользнет от правосудия. Ибо у нас нет доказательств, способных уличить его в участии в поджоге вашего имения в Двугорском и убийстве сыщика Каблукова.

— Но Никита слышал его слова, и княгиня называла самозванца по имени… — начала было Анна.

— Вот именно — слышал! — Савинов поднял указательный палец вверх. — Слышал, находясь в нездоровом состоянии, ведь его ударили по голове! Вряд ли это может быть принято, как основание, достаточное для серьезного обвинения.

— А показания Долгорукой? — растерялась Анна. — Ведь она призналась.

— Да, но сейчас Мария Алексеевна недееспособна, она не может быть вызвана в суд, — развел руками адвокат, — и ее слова уже не могут быть приняты даже к сведению. Самое большее, в чем мы можем сейчас обвинить так называемого барона, — это попытка присвоения себе чужого имени по недомыслию. Так как доказать наличие сговора будет трудно — особенно в отсутствии того, кто придумал всю эту комбинацию. Но без признания настоящих родных, матери или других родственников, представивших доказательства происхождения «барона», судья вправе усомниться даже в том, что самозванец — тот, кем является в нашем изложении, а уж тем более — в умышленных действиях с его стороны.

— И что вы предлагаете делать? — расстроилась Анна.

— Оставить другие обвинения и сосредоточиться на безумии этого молодого человека, — кивнул Саввинов. — Мы потребуем для вас опеки над ним.

— Но это будет означать, что мы признаем его право носить имя семьи Корф! — возмутилась Анна.

— Вы и так уже частично сделали это, когда, не поговорив предварительно со мною, условились с ним о соглашении в Двугорском, — напомнил Анне адвокат.

— Но я сделала это ради освобождения Никиты! — воскликнула Анна. — Это вынужденное, временное отступление, необходимое для того, чтобы заставить самозванца выдать Долгорукую! Она должна была быть наказана за свое преступление, а ни в чем не виновный Никита — выйти на свободу!

— Однако своими действиями вы формально подтвердили согласие с тем, что молодой человек носит имя барона Корфа, — вздохнул Савинов, — и я, поддавшись на ваши уговоры, позволил вам поставить свою подпись рядом с его.

— Вы хотите сказать, что судья на основании этого признает законность права самозванца именоваться бароном Корфом? — вздрогнула Анна.

— Боюсь, нам для победы понадобится чудо, — покачал головою Савинов.

Время перерыва закончилось, — объявил заглянувший в комнату секретарь суда. — Вам пора возвращаться в зал…

— Значит, вы утверждаете, что сидящий на месте ответчика молодой человек, — прокурорским тоном, когда заседание продолжилось, спросил Кунцев, сверля Фильшину буравчиками карих, до черноты, глаз, — никак не может быть сыном барона Ивана Ивановича Корфа?

— Утверждаю, — твердо стояла на своем Дарья Христиановна. — Настоящий сын барона Корфа умер у меня на руках в возрасте 5 лет и был похоронен на сельском кладбище в Горах.

— А скажите мне, любезнейшая Дарья Христиановна, — ухмыльнулся Кунцев, — любите ли вы своего императора, верите ли ему и готовы подчиняться его решениям?

— Протестую! — в который раз поднял руку Саввинов. — В настоящем суде рассматривается семейное дело, а не вопрос о политической благонадежности.

— Объяснитесь, адвокат, — нахмурился судья, обращаясь к Кунцеву.

— Непременно, ваша честь, непременно. — Кунцев не уставал класть поклоны в сторону судейского подиума. — Я задал этот вопрос не случайно, ибо суть любого судебного процесса — положить на весы правосудия все факты, а потом позволить земному притяжению сделать свое дело, показав, чьи доказательства весомее. Итак, на одной стороне весов — ничем не подтвержденные слова госпожи Фильшиной, якобы выполнявшей поручение барона Корфа о воспитании его незаконнорожденного сына. А с другой… Что мы можем положить на вторую чашу весов?..

— Не пора ли уже вам перейти от риторики к конкретике, — недовольным тоном прервал Кунцева князь Лобановский.

— С удовольствием! — бодрым тоном воскликнул адвокат и взял со стола какой-то документ, снова театральным жестом поднимая его над своей головой. — Вот мое доказательство, и оно перевесит любые из сказанных прежде слов!.. Это копия Указа Его Императорского Величества о восстановлении в правах баронессы Анастасии Петровны Корф в связи с признанием ее живой.

— Но какое это имеет отношение к сути нашего разбирательства? — Судья удивленно приподнял брови. — Мы говорим сейчас не о праве истицы носить свое собственное имя и пользоваться положенными ей при этом правами и привилегиями.

— Имеет, ваше сиятельство, имеет, и самое непосредственное, — победно улыбнулся Кунцев. — В настоящем документе сказано: установить за баронессой право полной привилегии над состоянием семьи Корф, позволяя ей тем самым лично определить, какая часть наследства должна быть передана недавно объявленному родственнику барона. А других официально признанных родственников, кроме моего клиента у упомянутого выше барона Ивана Ивановича Корфа нет. Таким образом, в Указе предполагается, что ответчик и есть тот самый родственник, сиречь — молодой барон Иван Иванович Корф. Так чье же слово окажется для суда весомее — мелкопоместной дворянки Дарьи Фильшиной или Его Императорского Величества самодержца всея Руси Николая Александровича?

Судья побледнел, а самозванец, все это время скромно сидевший рядом со своим адвокатом, впервые поднял голову и торжествующим взором окинул судейский подиум и зал.

Когда Кирилл Петрович Кунцев появился в его камере в следственной тюрьме, куда его временно поместили по предписанию прокурора, добытому Саввиновым, привезя под конвоем приставов из Двугорского, самозванец утратил на минуту присутствие духа. До сих пор он был уверен, что правда на его стороне, но кто знает, какие рычаги задействовала эта женщина. Та, кому он поклонялся, кого спас, и кто так подло предала его — бежала, а потом подала на него в суд! Неужели опекун не обманул его, ведь он предупреждал — от этой Аньки можно ожидать чего угодно, только — ничего хорошего. Анька, Анька, и как он смел называть столь грубо ту, что лишь с богинями может сравниться?! И как, как такое может быть, ведь она — так красива! А сейчас и подавно, когда лицо ее румянцево и пылает гневом, и оттого стало еще краше — воительница на баррикадах, Свобода, Диана-охотница!.. Так о чем это он? Ах, да, об адвокате — Кунцев ему поначалу не понравился, вертлявый какой-то и смотрит все время в сторону. Но, однако, как он ответил матушке, как развернулся на суде! Как пошел!

— Но я… — попыталась было возразить Фильшина, однако Кунцев не дал ей договорить.

— Так вы и теперь намерены утверждать, что имя этого человека, не то, что он носит по признанию его матери? — Адвокат жестом римского патриция указал на вновь потупившегося самозванца. — Вы готовы стоять на том, что его имя — не Иван Иванович Корф? Нет! Вы молчите?! Или вы не знаете, как его зовут?

— Я знаю, как его зовут! — раздался звонкий голос, шедший от внезапно открывшейся двери в зал, и Анна почувствовала, что сердце сейчас выскочит из ее груди — она узнала голос Лизы. — Его имя — Дмитрий Андреевич Забалуев!

— Кто вы такие, сударыни? — грозно обратился к вошедшим судья. — Что вы хотите и почему препятствуете ведению заседания?

Анна оглянулась — сестра решительно, но с важностью шла по проходу, ведя под руку пожилую, болезненного вида женщину, которая поначалу испуганно озиралась по сторонам, но потом вдруг увидела самозванца, и лицо ее просветлело и размягчилось. Она даже потянулась было к нему, однако Лиза мягким, но властным жестом удержала ее и проводила к судейскому подиуму.

— Простите, ваша честь, — сказала она, едва сдерживая душивший ее кашель, — моя имя — Елизавета Петровна, княгиня Репнина. А эта женщина — Глафира Федоровна Забалуева, вот документы, удостоверяющие ее личность, остальное она расскажет суду сама.

— Я не понимаю, — растерянно произнес судья, принимая от нее бумаги, удостоверяющие личность Забалуевой.

— Ваша честь, — немедленно вмешался в разговор Саввинов, — еще до суда я предупреждал о дополнительных доказательствах против ответчика, которые могут объявиться в любую минуту. И вот эта минута пришла. Я прошу вас вызвать в качестве свидетеля по этому делу мещанку Глафиру Федоровну Забалуеву. Уверен, ее показания многое объяснят.

— Возражаю! — вскричал покрасневший от досады Кунцев: что еще за свидетельница, и почему он ничего не знал?

— В возражении отказано! — Князь Лобановский стукнул молоточком по столу; в зале мгновенно воцарились тревожная тишина, и лишь газетчики на зрительских местах на галерке еще какое-то время взволнованно перешептывались, обсуждая произошедшее. — Прошу вас, госпожа Забалуева, дайте клятву говорить правду и только правду и пройдите на место свидетеля.

Старушка взволнованно переглянулась с Лизой, но та ободряюще улыбнулась ей — идите, ничего не бойтесь, и Забалуева вошла вовнутрь полукруглого барьера в центре залы.

— Итак, насколько я понял, — сказал судья, — вы утверждаете, что имя ответчика… Как здесь его назвали?

— Митенька, — кивнула старушка. — Дмитрий Андреевич Забалуев, сынок мой. Вот там у вас и метрики его, и свидетельство из больницы. Он у нас с детства очень умненький был, такой способный, а потом заболел, и головой тронулся. Отец его в Песчанку увозил, врачи обещали, что помогут, да только он оттуда до мой не вернулся. Я и думала, что он до сих пор там лежит, бедный мой.

— Ложь! Я не бедный! — истерически закричал самозванец, вскакивая со своего места. — Я — сын барона Корфа, и моя мать сидит сейчас здесь в этом зале, но почему-то стыдится меня. А вас я не знаю, и не видел никогда!