Елена Езерская - Бедная Настя. Книга 7. Как Феникс из пепла

«Вот я и дома», — подумала Анна, глядя на возникший за окном в рассветном, нежном пурпуре силуэт города. Петербург возникал на ровном месте, словно из-под воды, вдруг проявившись куполами и шпилями, линейными колоннадами вдоль проспектов, летом всегда — теплый, почти сказочный и на редкость умиротворенный в своем сдержанном величии.

— Что вы, Анастасия Петровна, голубушка, — с уважительной сердечностью проговорил сидевший в карете напротив Анны посланник, министр Титов и дружеским, ободряющим жестом коснулся ее руки, невольно задрожавшей от волнующего момента возвращения. Дипломат заметил слезы в глазах своей спутницы и поспешил поддержать Анну, одновременно пытаясь таким образом высказать свое преклонение перед ней. — Самое трудное уже позади…

— Вы — удивительная женщина, баронесса, — с готовностью кивнул расположившийся рядом с Анной помощник Титова. — Такую дорогу преодолели с мужеством, достойным всяческого восхищения. На сие надобно сильный характер иметь!

— Я только и желала, что вернуться, — с тихой печалью сказала Анна, — но, право же, мне было бы затруднительно добиться этого без вашей помощи.

— Наш долг — помогать попавшим в беду соотечественникам, — не без гордости поспешил предупредить возможные комплименты с ее стороны помощник министра и смутился под укоряющим взглядом своего начальника, посчитавшего неуместным пафос этой, хотя и вполне справедливой, тирады.

— Мы перед вами, Анастасия Петровна, в долгу неоплатном, и помочь вам преодолеть трудности переезда — лишь малая толика того, что мы могли и должны были сделать для вас…

Титов не кривил душой: услуга, оказанная Анной, которой вместе с преподобным Иоанном (Новиковым) удалось доказать непричастность православных священнослужителей к исчезновению Вифлеемской звезды, позволила восстановить в Святой земле пошатнувшееся было перемирие. И, когда все формальности признания это факта османскими властями были соблюдены, Владимир Петрович предложил Анне присоединиться к его посольству: в сопровождении своего помощника он отбывал в отпуск — возвращался в Петербург с подробным и личным докладом о недавних событиях.

Какое-то мгновение Анна колебалась — пережитые волнения, нахлынувшие воспоминания юности и встреча с Соней и Санниковым настолько переполнили ее душу, что она разом почувствовала величайшую усталость. Ей даже почудилось, что к ногами ее словно привязали пудовые кандальные шары, и у нее уже не было сил и, главное, решимости немедленно отправляться в обратный путь. Ей хотелось замереть и, приклонив голову к подушке, лежать в тишине приютившей ее обители, заново обретая способность жить размеренной и понятной жизнью. Но «Бессарабия» уже стояла под парами, и, позволив Соне, с радостью посетившей ради нее пару модных магазинов и одного, расхваливаемого на весь европейский Константинополь портного, вернуть себе узнаваемый, светский облик, она взошла на борт военного корабля, увозившего российских дипломатов на родину.

Соня, оставшаяся на берегу что-то кричала вслед крейсеру и так энергично размахивала руками в прощальном приветствии, что Санников вынужден был удерживать ее за талию, дабы не позволить упасть за ограждения у кромки причала. Не желая обидеть сестру, Анна крепилась и постепенно переходила по палубе вдоль борта к корме, но уже не махала, а только слабо кивала в ответ на доносившиеся с берега возгласы неугомонной Сони и все думала, что, несмотря на свою кажущуюся взрослость и довольно зрелый возраст, сестра так и не обрела степенности и тяги к оседлому образу жизни. Увы, укротить эту стихию могло только одно — творчество.

В перерыве между посещениями портного и магазинов Соне удалось как-то раз вынудить Анну позировать себе, и та подивилась, насколько серьезной может быть ее сестра. Откуда-то вдруг у нее появилась усидчивость, сосредоточенность в движениях и взгляде. Анну поразила приобретенная Соней манера рисования — решительная, быстрая, но при этом — какими емкими были жесты, какими точными — штрихи угольного карандаша, которым Соня делала эти минутные, уличные зарисовки! Как верно схватывала она детали и настроение — Анна сразу же узнала себя в скорбящей по чему-то уходящему фигурке, присевшей отдохнуть на невысокий парапет на набережной. И Анне сделалось страшно — она словно увидела себя со стороны: вечная странница, за переменою мест утратившая смысл переездов и связь с тем, что грело и поддерживало ее в пути: родными местами, родными душами.

И в Санникове, так заботливо и нежно оберегавшем Соню от неосторожных движений в направлении моря, Анна тоже узнала себя — и он следовал за чем-то нереальным, ускользающим. Видел то, что хотел видеть, и находил лишь то, что мог найти, — отражение своих иллюзий и несбыточных надежд…

Россия встретила ее весной, разогревшейся перед подступающим летом, и Анна поняла, как истосковалась по этим пейзажам, по воздуху — другому, пьянящую сладость которого может понять, только родившийся здесь и здесь живущий. Ее слух, надорванный неумолкающим и страстным гомоном экзотических портовых городов и шумом баталий, на миг утратил было способность воспринимать и оценивать звуки, но потом она с забытой ясностью ощутила многоголосие особой российской тишины. Вспомнила эту отечественную особенность, о которую разбивались и свои бунты, и иноземные нашествия: огромное, простиравшееся за средней полосой пространство рассеивало громы и распыляло грозы, успокаивая любую стихию — природную или человеческую.

Конечно, ее спутники были предельно корректны и не докучали Анне утомительными разговорами, но она с видимым и приятным для них удовольствием присутствовала при довольно бурных обсуждениях минувших дел и ожидаемых поворотов событий, но в детали не вдавалась. Анна просто слушала родную речь, словно заново привыкала к ней и училась быть самой собой. Ей больше не надо было притворяться и примерять на себя чуждые имена и биографические сюжеты, она чувствовала себя своей в своем кругу и в молчании черпала внутри самой себя силы, чтобы предстать перед детьми собранной и уверенной.

Дома ей предстояла нелегкая задача уберечь детские сердца от потрясения: их мать жива и возвращается к ним, но отца им более не суждено увидеть… Какой, однако, черезполосицей устроена жизнь! За обретениями следуют потери, за утратами приходят новые времена с новыми дарами. Равновесие рождается из «да» и «нет», гармония — из противоположностей. И ничто не бывает случайным: рука дающая не оскудевает, но и получающий не всякий раз протягивает длань за приношением, что-то время от времени ускользает между пальцами — то вода, то песок, то образ, дорогой и любимый…

Анна была благодарна Титову и его помощнику, офицерам на крейсере за внимание, всю дорогу до Севастополя остававшееся ненавязчивым. И потом, когда они ощутили, наконец, под ногами твердую землю, дипломаты продолжали хранить верность выбранному тону — они словно были ее ангелами-хранителями: зримыми, но сторонними наблюдателями, всегда готовыми прийти на помощь. И Анна благодарила Бога за то, что оставшуюся часть пути до столицы ветра и дороги благоволили к ним. Закрепленная за Титовым и сопровождавшими его лицами карета нигде не встречала препятствий, упряжка бежала легко, в одном ритме, как будто не было перемен на почтовых станциях, — неутомимые лошади как на крыльях несли ее домой…

— Что я еще могу сделать для вас, баронесса? — спросил Титов, собираясь выйти из салона. Особняк, который принадлежал его семье, был расположен дальше по Фонтанке, и Анна растерянно взглянула на посланника: мысленно она уже взбегала на родное крыльцо и не сразу поняла, о чем ее спрашивают. Титов, кажется, уловил ее настроение и улыбнулся: — Вам совершенно не о чем беспокоиться, я уже распорядился. Василий Игнатьевич и офицеры сопроводят вас до самого дома. — Помощник с готовностью кивнул Анне. — Надеюсь, мы еще увидимся…

Когда он вышел, помощник постучал кулаком по той стене салона кареты, что выходила к облучку кучера, и еще раз уточнив, куда везти Анну, крикнул:

— Езжай по набережной, да не гони, любезный, от булыжников слишком сильная тряска!

Карета остановилась у высоких ажурных ворот.

— Не стоит меня провожать. — Анна мягким движением руки остановила дипломата, вознамерившегося было следовать за нею к дому. — Здесь мне уже ничего не угрожает, да и к тому же у меня и вещей-то нет. Ровным счетом — никаких забот.

Помощник министра хотел было возразить, но Анна не дала ему договорить и обратилась к кучеру, склонившемуся с козел, чтобы получше расслышать приказ — то ли спешиваться и идти барыню провожать, то ли гнать с барином дальше по маршруту: и он, и лошади за дорогу устали, в Питер приехали засветло, пора было и отдохнуть.

— Езжайте, — кивнула Анна и, не оглядываясь, прошла за открытые чугунные ворота ограды, окружавшей тенистый парк, примыкавший к особняку Корфов. Она слышала, что какое-то время карета еще стояла при въезде во двор, словно сидевший в ней пассажир испытывал нерешительность в своих дальнейших действиях, но потом кучер односложно прикрикнул на лошадок, и они заторопились дальше.

Анна вздохнула и вдруг остановилась, не сразу понимая, что задержало ее, и лишь минуту спустя, осознала, что не узнает этого места.

Зеленая лужайка на подступах к особняку исчезла, а все пространство, что она занимала, сейчас было усыпано мелким гравием, смешанным с блестящими разноцветными конфетти, носившим следы хаотично разъезжавшихся карет. А вместо роскошной клумбы с редкими тюльпанами, что Анна однажды привезла из Франции, находился постамент с претенциозной чашей в виде огромной морской раковины, из центра которой иссякающей струйкой подтекал фонтанчик, издававший характерный запах игристого вина. То тут, то там Анна наступала на сгоревшие петарды, позолоченные маски и розовые шелковые ленты и бантики с амурами.