— Раб — не тот, кто сидит на цепи, — пожала плечами мадемуазель Жерар, — а тот, кто и без цепи бегает по кругу рабских условностей.

— И надоедливой похоти, — едко добавила Жозефина, намекая на двусмысленность внимания графини к ее другу-композитору.

Мари д'Агу побледнела, потом побагровела, но вдруг поняла, что рядом уже начали собираться другие артисты — им было любопытно продолжение этой сцены. А доставить такое удовольствие низкородным актеришкам она не хотела. Графиня изобразила на лице мину величайшего презрения и поспешила к Гюго, о чем-то оживленно спорившему в кулисах с Маррасом. Поэт был доволен вечером — его политические шансы усиливались, а после выхода утренних газет число его сторонников возрастет, в чем он даже не сомневался.

Верди несколько минут назад уединился в пространстве театрального «кармана», где обычно стоят декорации, с двумя репортерами, попеременно задававшими ему вопросы.

— Дорогая, я так признательна за помощь. — Жозефина коснулась локтя своей русской спутницы, когда графиня ушла.

— Думаю, что это — малое, чем я могла отблагодарить вас за сердечность и заботу обо мне, — мягко улыбнулась та.

— В таком случае, позволь и мне ответить тем же. Джузеппе еще намерен оставаться здесь какое-то время, но ты можешь воспользоваться нашим экипажем. Надеюсь, ты навестишь нас в ближайшие дни?

— Непременно…

* * *

Баронесса Анастасия Петровна Корф… Но Владимир по-прежнему говорил — Анечка. Анной оставалась она и для давних друзей, и даже отец нет-нет да и мог обмолвиться, обращаясь к ней привычно — Аннушка. Она и сценическое имя выбрала для себя удобное — Анни, а фамилию Жерар ей дал директор Grand Opera Леон Пилье, позволивший несколько лет назад неизвестной дебютантке выйти на сцену в одной из постановок «среднего репертуара», на который не претендовала примадонна театра и его бессменная любовница певица Тереза Штольц. Однако заслуженный успех не успел стать для молодой солистки полноценным триумфом.

Уже вскоре после своего приезда в Париж Анна поняла, что беременна, и тихое счастье овладело ею. Снова и снова она вспоминала слова своего опекуна и его друга князя Оболенского, не раз предупреждавших ее о неизбежном выборе, который всегда встает перед юной и талантливой особой. Когда-нибудь, говорили ей эти два умудренных опытом человека, безнадежно влюбленные в театр, когда-нибудь тебе придется выбирать между двумя дарами, ниспосланными свыше: сценой, искусством и возможностью быть женщиной — женой и матерью.

Поначалу Анне казалось, что соединить две эти столь разные ипостаси ей помогут понимание и любовь мужа, но потом она осознала со всей отчетливостью, что даже Владимиру, горячо и преданно любящему ее, не под силу сдерживать вторжение театра в их семейную жизнь. Уподобить Владимира мужу-слуге, вечному пажу своей сценической славы, лишить его обычных радостей во имя служения музам — на это Анна пойти не могла. Их чувства преодолели столь серьезные испытания и выдержали проверку временем и такими невозможными каверзами, что Анна и мысли не допускала о том, чтобы принести свою любовь в жертву. Они с Владимиром выстрадали свое счастье и собирались предаваться ему столь долго, сколько времени готова была отвести им на это судьба.

И поэтому, услышав подтверждение от практиковавшего в районе их улицы врача о маленьком чуде, поселившемся в ней, Анна немедленно ушла со сцены. К искреннему сожалению импресарио и радости недавних коллег, она целиком и полностью посвятила себя заботам о будущем ребенке: много читала, гуляла, занималась шитьем детского приданого и большую часть дня пребывала в блаженном оцепенении, с нетерпением поджидая возвращения Владимира со службы, которой, судя по всему, он был не особо доволен. Сам он никогда с ней о том не заговаривал, но Анна чувствовала, что лишь рядом с нею Владимир обретает успокоение и радость жизни. Он сделался еще более заботливым и ласковым и, хотя порой грубовато шутил над причудами ее возросшего аппетита, уже не стеснялся, как прежде, своей нежности, к которой прибавилась гордость ожидания отцовства.

Анна не спрашивала мужа, чем он занят. Владимир состоял в порученцах при поверенном в делах России во Франции Киселеве, о котором отзывался в весьма высоких выражениях и уважительном тоне. Часто мужу приходилось отлучаться, и он нанял для Анны компаньонку — приятную англичанку Бриджит, дававшую в Париже уроки английского и мечтавшую понравиться какому-нибудь почтенному вдовцу-буржуа или преуспевающему одинокому торговцу. Бриджит сопровождала Анну на прогулках и в качестве развлечения учила понемногу русский язык. Девушка она была воспитанная, милая и очень сообразительная, легко схватывала и речь, и манеры. И поэтому порой, желая утолить свою тоску по сцене, Анна в лицах читала с нею пьесы Шекспира, вздыхала и вспоминала дни юности, проведенные дома, в Двугорском, в театре Ивана Ивановича.

Но когда возвращался Владимир, грусть по утраченному отступала, и любовь заполняла их квартиру на улице Фобур-Сент-Оноре, которую они снимали в двухэтажном особняке, где, помимо Корфов, жила еще одна русская семья — штабс-капитана Толстова, промышлявшего в Париже литературным трудом и числившегося корреспондентом Министерства народного просвещения. Владимир полагал, однако, что Толстов получал содержание из России по линии III-го отделения, но отношения с соседями старался поддерживать ровные. Что для него было не так уж и трудно — временное удаление в ссылку в Париж не изменило Корфа, он оставался столь же немногословным, сосредоточенным и гордым.

Время от времени Анна писала отцу и Лизе, которая тоже ждала ребенка, — им было о чем поговорить, посекретничать. И если ее послания к Петру Михайловичу всегда были заботливо-трогательными и осторожными — Анна ничем не хотела обеспокоить отца, сердце которого берегла и о котором тревожилась, то в своих обращениях к Лизе она становилась раскованнее и выражалась свободно.

«Ты пишешь, что сожалеешь иногда о том, что я оставила сцену. Но брак неизбежно требует, по крайней мере от одной из сторон, смирения. Полагаю, что кто-то из супругов должен отречься от себя, пожертвовать своей волей и своим мнением, должен смотреть на все глазами другого, любить все, что любит другой. Могу представить, какова становится эта мука, когда супруги ненавидят друг друга, но какой же это источник счастья, когда покоряешься тому, кого любишь! Поверь, до того, как я соединилась с Владимиром, у меня, как и у тебя, прежде было весьма печальное представление о браке, но теперь оно изменилось. Я каждодневно пребываю в любви, которая не только сопровождает меня повсюду — на приемах и дома, но и растет во мне ежечасно, и ее биение я все более отчетливо в себе слышу с каждым днем…»

Ближе к родам Владимир настоял на отъезде Анны в Петербург, а вскоре и сам примчался туда, чтобы принять из рук Варвары сына — очаровательного малыша, которого окрестили Иваном в честь старого барона Корфа. И с того момента им пришлось начать жить на два дома — большую часть года Владимир проводил на службе в Париже, вспомнив свой непритязательный армейский быт и переехав в квартиру подешевле, и постоянно получал от Киселева поручения в столицу: поверенный в делах доверял ему больше, чем кому-либо другому. Возможно, Корф не годился в дипломаты и порой бывал не к месту горяч, но был, безусловно, честен, порядочен и беспредельно обожал жену и маленького сына.

Вернуться во Францию Анну принудили обстоятельства, прояснять которые она ни для кого из знакомых не стала. Просто в один из очередных приездов Владимира в Двугорское доктор Штерн решительным образом посоветовал ему везти жену и сына в Европу на воды. Владимир и сам видел — мальчик, который встречал его всегда веселым и шумным криком, все больше лежал. Он стал много спать и был заметно вялым и грустным. Доктор Штерн на словах связал это состояние Ванечки с обычным для петербургского климата нездоровьем, но Владимир чувствовал, что объяснения доктора приоткрывали ему лишь незначительную часть беды.

Никогда на свете Анна не сказала бы мужу, что винит в болезни сына княгиню Долгорукую, которая как-то навещала их с князем в Петербурге. По обыкновению, Анна с мальчиком зиму проводили в столице, а летом уезжали на свежий воздух, в Двугорское. Князь Петр сказал Анне, что Марии Алексеевне, по словам врачей, стало намного лучше, и она уже дважды выезжала в свет. Правда, от балов уставала очень быстро и к утру начинала заговариваться, и поэтому он не прерывал своих ежегодных поездок на все лето за границу — в Баден, а иногда — на воды в Форж, куда и намеревался отправиться тотчас после встречи с дочерью и внуком.

Анна обрадовалась визиту отца, который так вдохновенно играл с малышом, что она не могла налюбоваться этой идиллией. Но вскоре после того памятного посещения Ванечка заплохел, как вскричала перепуганная насмерть Варвара, которая нашла мальчика всего в жару и с мокротами, шедшими из горла и носа. Осмотрев малыша, доктор Штерн, срочно вызванный к Корфам, почернел: все признаки явно указывали на использование давно забытого препарата. Но, судя по всему, доза все-таки была небольшой. Возможно, отравительница (никто из них не сомневался в том, что это была княгиня) побоялась дать ребенку слишком заметную дозу, и трагедии удалось избежать. Совместными усилиями доктора и Варвары мальчика вернули к жизни, и он стал понемногу оживать.

Едва оправившись от пережитого потрясения, Анна взяла с няньки и доктора слово, что они никогда не расскажут о своих подозрениях ни князю, ни Владимиру. Анна, все еще опасавшаяся за здоровье сына, не хотела вдруг потерять и мужа, и отца. Зная решительный характер Корфа, она была уверена, что, проведав об истинных причинах недомогания Ванечки, Владимир может убить княгиню, не думая о последствиях, а просто выполняя отцовский долг и защищая свое дитя. А сердце Петра Михайловича и подавно могло не вынести новой беды — ему и так хватало крестной муки: быть надзирателем и санитаром при повредившейся умом супруге. И поэтому Анна снова оказалась в Париже, увезя с собой Варвару и рекомендации доктора Штерна для продолжения лечения Ванечки.