Энрике был с Гарибальди и в том знаменитом сражении в долине реки Сан-Антонио, где, попав в засаду превосходящих сил противника, сто восемьдесят пехотинцев не просто выстояли против полутора тысяч человек кавалерии и пехоты, но почти все выжили и с триумфом вернулись домой, обратив аргентинские войска в унизительное бегство. И поэтому, когда весть о восстании в Италии дошла до Монтевидео, Гарибальди (он был родом из Ниццы) засобирался домой. А с ним и большинство тех, кто жил и сражался с генералом рука об руку в Уругвае.

Отец Энрике объявил о подписке, чтобы зафрахтовать большое судно, и первым внес в созданный для этих целей фонд первую тысячу песо. И вскоре шестьдесят три человека (все — молодые, но уже закаленные в огне сражений) поднялись на борт бригантины с таким многообещающим названием — «Ла Сперанца» («Надежда») и переплыли океан, чтобы присоединиться к восставшему народу Италии.

— Увы, — тихо посетовал Энрике, когда рассказы о заокеанских подвигах Гарибальди закончились, и его спутники снова потянулись к своим спальным местам, — Италия преподнесла нам сюрприз, на который мы совершенно не рассчитывали. Знаете, там, вдали от родины моих предков, я рисовал в своем воображении образ угнетенного народа, который, едва мы соединимся с ним, выйдет к: нам навстречу с флагами и праздничными кувшинами вина. Но когда мы преодолели океан и высадились в Ницце, то вдруг превратились в наемников, от которых крестьяне шарахаются, а священники считают посланниками дьявола.

— Человека всегда пугает неизведанное, — мягко сказала Анна. — Вы приехали из такого далека, что многим, вполне возможно, кажетесь чем-то нереальным.

— К сожалению, дело не только в этом, и даже вообще не в этом, — покачал головой Энрике. — Это нам из-за океана Италия представлялась единой в своем порыве и настроениях, но… Здесь у каждого своя правда и своя малая родина. Ломбардия не любит Пьемонт, венецианцы с подозрениям относятся к тем, кто живет на материке. В Монтевидео мы веселились, устраивая соревнования между Итальянским и Французским легионами в нашей национальной гвардии, кто больше врагов уничтожит и причинит наибольший урон противнику. Но в Италии быть итальянцем — значит, быть жителем отдельно взятого клочка земли. А быть революционером — значит, быть горожанином, крестьяне же вообще сторонятся любых перемен.

— Невозможно быть одинаково равным со всеми и накормить всех из одного сосуда, — вздохнула Анна.

— Но Господу же это удалось! — воскликнул Энрике и осекся, опасаясь, что разбудит своих товарищей.

— Мы можем стремиться к тому, что завещал нам Господь, — кивнула Анна, — но не стоит претендовать на силу и волю Его. Мы — люди, мы — воплощение Его надежд, но нам еще дано ошибаться. И этого не избежать. Однако вам следует утешиться тем, что сегодня вы не позволили свершиться одной из ужасных ошибок, едва не лишившей меня жизни.

— Вы о расстреле?

— Да, я благодарна вам за помощь. Она подоспела нежданно, но вовремя. И вы не просто спасли мою жизнь, вы не дали осуществиться несправедливости. Меня приняли на границе за совершенно другую женщину. Какую-то пани Ванду.

— Синьора Ванда и вы? — улыбнулся Энрике. — Какая нелепость! Вас даже сравнивать невозможно, не то чтобы перепутать. Синьора Ванда, конечно, тоже мужественная женщина, но она совсем другая. Она носит мужской костюм, ведет себя порой заносчиво и даже грубо. И потом, я всегда сомневаюсь в том, говорит ли она правду, и если говорит, то всю ли. С ней всегда надо держаться настороже и быть готовым к удару в спину. А вдруг этого потребуют от нее интересы революции?

— Какой ужасный портрет вы нарисовали! — прошептала Анна. — Неужели я могу производить схожее впечатление?

— Что вы! — с жаром произнес Энрике. — Вы — создание благородное. Когда я увидел вас там, у стены, то у меня сердце сжалось от негодования — эти убийцы посмели поднять руку на ангела! Вы просто светились вся, и ваша решительность, ваша отвага были так женственны и так воодушевили меня, что я пренебрег всеми правилами и приказал атаковать кордегардию.

— Так это нападение не входило в ваши планы?

— Да. Перед нами стояла цель разведать положение. Вступив в схватку, мы выдали не только себя, но, вероятно, и тот отряд, который должен был незаметно проследовать мимо. И вот теперь нам пришлось заметать следы и уводить австрийцев от наших товарищей по оружию, чтобы они могли безопасно продолжить свой путь.

— Боже! — Анна была и растрогана, и обеспокоена одновременно. — Но это значит, что вам грозит наказание. Ведь вы нарушили приказ и подвергли свою жизнь и жизни ваших друзей опасности!

— Какое это может иметь значение по сравнению с тем счастьем, что я испытал, вырвав вас из лап австрийского зверя! К тому же вы живы и можете засвидетельствовать перед ними мой рассказ.

— Так мы возвращаемся? — Анна сделала паузу, давая Энрике возможность объясниться.

— Разумеется, но кружным путем. И дорога эта будет не из легких. И хотя вы — женщина смелая, вам больше, чем кому-либо из нас, необходим отдых. Поэтому ложитесь, ночь почти на исходе.

Анна с благодарностью кивнула ему и устроилась у костра, завернувшись, подобно другим повстанцам, в шерстяное одеяло. Спать на земле было неудобно, но пламя от костра немного прогрело землю вокруг. Анна какое-то время еще пыталась поудобнее примоститься, но Энрике прекратил ее мучения. Он снял пончо и, свернув его валиком, подложил Анне под голову вместо подушки. Потом нежно погладил по голове и, прошептав еле слышно: «Спите спокойно, мой ангел!», поцеловал ее в лоб. Сделав это, он вернулся на свое место у костра и сел, прижав колени к груди, словно языческий Пан.

Поцелуй смутил Анну. Лежать стало удобно, тело само по себе расслабилось, но Анна, погружаясь в дремоту, даже сквозь опущенные веки видела устремленный на нее взгляд Энрике — пылкий и страстный, как и вся его юная натура и горячая кровь. Анна чувствовала себя неловко — этот молодой человек взволновал ее. Осознание этого пришло к ней вдруг, и она становилась все неувереннее, все больше разбираясь в природе неожиданной и неоднозначной симпатии к своему спасителю.

Русоволосый Энрике с иконописными чертами, сильный и благородный, тронул ее сердце. Он был полон романтического порыва и вместе с тем поразил ее мудростью и рассудительностью. Его спутники подчинялись Энрике беспрекословно, но его власть над ними была сродни заботам старшего брата — более опытного и искушенного, а потому готового всегда защитить и предупредить. Энрике казался ей совершенным созданием, и было непонятно, почему он не стал, к примеру, учителем или капитаном корабля. Такой человек мог повести за собою многих, но он сам предпочел быть ведомым и поклонялся своему «дуче», как «Королю-Солнце», не обожествляя его, но превознося до небес.

Анна не заметила, как заснула, но первая же мысль после пробуждения немедленно вернула ее к ночным сомнениям — прекрасный Энрике не сводил с нее горящего взгляда, но держался на расстоянии. И Анна спросила себя: а что случится, если Энрике решит нарушить границу, и его обожание издалека превратится в подлинную страсть, с которой будет невозможно справиться, ибо самая драматичная и долгая любовь — с первого взгляда?

Однако юноша всю дорогу обратно вел себя исключительно ровно и был предупредительно вежлив — не более. Он будто уловил смущение Анны и не стал вмешиваться в ее выбор, предоставив ей право свободного голоса. Весь путь Энрике развлекал ее и своих товарищей байками из боевых будней гарибальдийцев в Уругвае, и его оптимизм внушал его спутникам уверенность в счастливом завершении опасного перехода. И хотя проводник опять подверг отряд испытанию на прочность, все держались мужественно и беспрекословно шли по избранному им пути.

Когда, наконец, проводник вывел отряд в долину, и снова стало тепло, и на душе посветлело от сочной зелени и цветения лугов, Анна перестала волноваться. Судьба свела ее с удивительными людьми, и она решила отнестись к этому приключению, как к еще одному испытанию — скорее приятному, чем опасному. Анна уже не боялась слишком заметного влечения к себе со стороны Энрике, она сидела в его седле свободно и раскованно. Она просто чувствовала себя защищенной от куда более значимых бед, чем симпатия, порывистого молодого герильеро, то есть партизана.

И в тот момент, когда обычно немногословный проводник радостно воскликнул: «Победа! Мы вернулись!» и Анна подняла глаза, чтобы пригласить Энрике присоединиться ко всеобщей радости, она увидела все тот же ночной взгляд, словно поглощающий ее. В эту минуту юноша, оставив поводья, жарко обнял Анну и поцеловал прямо в губы, словно пытаясь впитать ее всю.

Хуже всего было то, что Анна не нашла в себе сил сопротивляться этому порыву — по крайней мере немедленно. Потом она все же высвободилась из его объятий, которые были скорее нежными, чем грубыми. И когда Энрике, повинуясь ее желанию, отпустил Анну, она отвернулась и тихо сказала:

— Я хочу, чтобы вы знали правду. Я не свободна. И не только по долгу брака — не свободно мое сердце. Оно уже давно отдано моему мужу — человеку, с которым мы вместе выросли, с которым прошли через многие испытания. У нас двое маленьких детей, и мы были счастливы.

— Были? — едва слышно прошептал Энрике, и в его голосе ей послышалась надежда.

— Вы меня неправильно поняли, — вздохнула Анна. — Нас разлучили обстоятельства. И одно из них, имя которому пани Ванда, и привело меня в Италию. Простите меня и поймите: я не могу внушать вам напрасные надежды. Вы тронули мое воображение, но моя душа и сердце принадлежат другому. Ради него я здесь.

— Так я спасал вас для того, чтобы вы были счастливы с кем-то еще? — в тоне Энрике зазвучали напряжение и насмешка, от которой внезапно неприятно повеяло холодком.

— Этот кто-то — мой муж! — гневно промолвила Анна. — И если вы будете спасать женщин для утешения своей прихоти, а не ради спасения их жизни, то я не удивлюсь, что в следующий раз вас и ваших товарищей назовут наемниками.