Елена Езерская - Бедная Настя. Книга 5. Любовь моя, печаль моя

На диванчике у камина, расположившись там очень удобно, сидел граф де Морни. Он, конечно, старался казаться уверенным и держаться вызывающе, но Киселев мгновенно уловил смущение, которое де Морни пытался скрыть под маской светского ловеласа. Граф был немного взволнован, как будто его застали случайно, и некоторая взбудораженность прически и легкомысленность в наспех застегнутых пуговицах сюртука позволили Киселеву определить, что подозрения его не беспочвенны. И он еще раз подивился необыкновенной энергии этой удивительной женщины, по-прежнему державшей свою руку на пульсе истории. И, как он теперь это выяснил, не только на пульсе.

— Надеюсь, что представлять вас друг другу — излишняя трата времени, — улыбнулась княгиня. — А потому оставлю на некоторое время наедине в надежде, что вам удастся не просто удивить, но и обрадовать друг друга.

Она вышла, и первым воскликнул де Морни:

— Итак, что это за дело, из-за которого княгиня решилась жертвовать своей репутацией? Полагаю, не какая-нибудь безделица, которую мы могли утрясти с вами в другой обстановке в более приличный час и при менее сомнительных обстоятельствах?

— Для меня — уверен, да, и смею надеяться, что и для вас тоже. — Киселев с достоинством поклонился де Морни.

— Слушаю вас, — кивнул тот, меняя позу на диванчике и перекидывая ногу на ногу.

Киселев улыбнулся. Волнение де Морни делало его уязвимым, а любая брешь в его обороне была графу сейчас лишь на пользу. Киселев оглядел будуар и сел в кресло, стоявшее с другой стороны камина.

— Здесь, однако, прелестно, — промолвил он, как будто и не собирался ничего говорить де Морни.

— Послушайте, граф, — разозлился тот, — мы оба не юноши на стезе, называющейся политикой. Давайте не будем уподобляться манерам прошлых лет! Революция сделала язык переговоров более демократичным и конкретным. А потому не теряйте времени, рассказывайте, что за неотложное дело возникло у вас ко мне.

— Это не революция, — пожал плечами Киселев, — это торговля и рынок лишили политику очарования искусства и сделали ее предметом обычных биржевых торгов.

— И каковы ваши ставки? — цинично бросил ему де Морни.

— Ставка — ваша жизнь и жизнь вашего брата, — тихо сказал Киселев, и по его тону де Морни понял, что русский дипломат не шутит.

— Объяснитесь, сударь!

— Недавно в мои руки попал один документ. Он подробно описывает некий проект, авторы которого хотели бы добиться продолжения нынешней катастрофы Франции, довести ее до полного финансового краха и заставить народ призвать в Париж того, кто немедленно возьмет власть в свои руки и, прикрываясь революционными лозунгами, восстановит монархию.

— Интересное предположение! — сощурился де Морни.

— Предположение? — улыбнулся Киселев. — Нет-нет, у меня на руках все имена и цифры. В документе указано, кому и за что уплачено, хотя я подозреваю, что без воровства и здесь не обошлось — для предвыборной кампании такие случаи не редкость.

— А почему я должен вам верить? — напрягся де Морни. — И откуда я знаю, что это все — правда? И почему вы пришли с этими цифрами именно ко мне?

— Как я уже сказал вам, — словно маленькому, объяснил ему Киселев, — у меня на руках не только цифры, но и имена. И если они станут известны всем, то количество претендентов на депутатские мандаты значительно сократится. А вот у парижской полиции прибавится работы.

— Не знаю, о чем вы говорите, — де Морни блеснул недобрым глазом в его сторону, — по даже если бы такой документ существовал в действительности, то он уже давно находился бы вне Франции, вне пределов досягаемости — вашей или чьей-либо еще.

— А вот в этом как раз нетрудно убедиться, — усмехнулся Киселев, многозначительно постукивая пальцами по принесенному с собою пакету.

— Но почему я должен вам верить? — Постукивание костяшек пальцев по хрусткому конверту, казалось, приковало к себе внимание де Морни.

— Потому что я ваш друг, а не враг, — просто сказал Киселев, — и надеюсь, что ваша приязнь к России основывается не только на внимании к ее прекрасной половине. Насколько я помню, вы проявляете большой интерес к сахарному делу в нашей стране.

— А вот от этого места — поподробнее! — воскликнул де Морни. — Я люблю все сладкое.

— Это заметно, — съязвил Киселев, но, увидев, как капризно и сердито вздернулись брови де Морни, осекся и сказал уже более миролюбиво: — Полагаю, вы считаете мое предложение приемлемым для обсуждения?

— Пока я слышал от вас лишь сказки, достойные газетных писак. Но если вы намерены вести деловой разговор, вам уже пора перейти к конкретным предложениям и сообщить мне некоторые цифры.

— Тогда начнем, — согласился Киселев.

Он понимал, что попал в точку, — де Морни, конечно, догадался, о каких документах идет речь. И хотя мог только предполагать, каким образом о них стало известно русскому дипломату, прекрасно осознавал значение этих бумаг, если они будут объявлены. Даже если бы ему удалось доказать, что содержавшаяся в документах информация — сплошной вымысел, огласка сделала бы свое дело. Так случилось недавно с лидером рабочих коммунистом Огюстом Бланки, против которого был сфабрикован фальшивый документ о его якобы имевшем место в прошлом предательстве. Публикация в одном из либеральных журналов, известная как «Документ Ташеро» (по имени главного редактора издания), наделала много шума и послужила началом травли Бланки, которая, в конце концов, привела того к поражению на первых выборах и в дальнейшем разрушила его репутацию.

И теперь двум игрокам, карты которых были хорошо известны друг другу, предстояло обсудить все условия перемирия — хотя бы и временного.

В результате состоявшихся в доме княгини Ливен переговоров граф де Морни пообещал, что его брат не вернется в ближайшее время во Францию и в случае победы на дополнительных выборах, так как имя его уже было заявлено в списках, откажется от мандата (что, к слову сказать, тот и сделал). В свою очередь, русский дипломат выразил готовность содействовать продвижению маленького «сладкого» бизнеса графа на российском рынке, а документ был впоследствии (по выполнении де Морни своих обязательств перед русским правительством) уничтожен в присутствии княгини Ливен — сожжен в камине.

Куда делись деньги, отпечатанные де Морни, было неизвестно, но Франция успешно избежала кризиса, а правительство официально подтвердило свое невмешательство в дела соседних государств и отказало польской делегации в петиции выдвинуть революционные войска против России.

Отказ ратифицировать петицию, привезенную в Париж национальными комитетами Галиции и Познани и требующую немедленного выступления Франции в защиту восставших поляков, спровоцировал демонстрацию. На улицы вышли сто пятьдесят тысяч человек, весьма агрессивно настроенных и вооруженных, что позволило правительству ввести в действие генерала Кавеньяка, приверженца строгого порядка и полицейской дисциплины. Демонстрация позднее породила восстание, подавленное с примерной жестокостью, после чего стало очевидным, что революция захлебнулась.

За расстрелом рабочих последовала небывалая для Парижа жара и холера, от которой город опустел, и политическая жизнь получила временную передышку.

Де Морни и впредь оставался верен России, о которой позже говорил: «У этой страны много возможностей, и время работает на нее».

Анна же от этих проблем и забот большой политики была бесконечно, как ей казалось, далека. Она не приняла новое предложение графа Киселева вернуться домой. Анна думала только об одном и жила одной надеждой — найти хотя бы какие-то следы своего пропавшего мужа. И, едва оправившись от пережитых за последние дни потрясений, принялась за поиски Владимира.

Анна проснулась неожиданно. Но не в тревоге и волнении — ею внезапно овладели такие ясность и бодрость, что она почувствовала готовность действовать немедленно и решительно. Напряжение, в котором обстоятельства держали ее последние дни, исчезло как будто само по себе — прошло, растворилось в привычном ритме жизни, в знакомых заботах о доме, о детях. О будущем, пока казавшемся совершенно невнятным и бесконечно далеким.

Какое-то время Анна еще жила по инерции: ей думалось — целую вечность, но минули лишь два дня с тех пор, как был разоблачен Писарев, и граф Киселев сообщил Анне о том, что барон Корф — вне подозрения, и предложил свою помощь для возвращения в Россию. Но как она решится оставить Владимира одного? Не протянуть ему руку, не ответить на безмолвный призыв? Разве он не колесил много лет назад по заснеженному Петербургу, пытаясь разыскать ее и вызволить из беды? Разве бросил одну? И неужели она позволит сомнению убедить себя в его гибели?

Анна чувствовала — Владимир жив. Он был рядом с нею каждую минуту, но не как воспоминание или наваждение. Просто Анна знала, что он есть — он здесь, на этом свете, и пусть в другом месте, даже в другой стране, но он дышит, он ходит по земле, он существует. И не только в ее воображении. И хотя Анна замечала, что Киселев смотрит на нее с сочувствием, и Варвара украдкой утирает слезы, она ни на минуту не расслабилась и не стала себя жалеть. Ибо нет повода для печали и причин для безутешной тоски.

И сегодняшний сон тоже был в руку — Анна увидела себя и Владимира маленькими. Как будто играют они в саду в имении Корфов в Двугорском — вокруг цветут яблони, белые, как снег, и сиреневые, как облака на закате. Легкий ветерок облетает кроны и сдувает с них цвет, и сыплется он с небес, словно дары благодатные. А они с Владимиром, совсем еще дети, бегают друг за дружкой, утопая в шелку лепестков, — играют в салочки. То он ее настигает, то она за ним вприпрыжку несется по мягкому зеленому травяному ковру. А потом как будто все никак не встретятся, лишь тянут руки навстречу и смотрят, глаза в глаза — зовуще и печально.