Анна почему-то поверила ему. Она почувствовала, что слезы опять подступают к горлу, и заторопилась уходить.

— Баронесса. — Де Морни, казалось, был растроган ее впечатлительностью. — Я искренне сочувствую вашему горю, но, надеюсь, что для объяснения отсутствия вашего супруга найдется куда более тривиальная или даже банальная и совсем простая причина.

— Сейчас я этому была бы даже рада, — прошептала Анна, вставая из-за стола.

Граф поднялся вслед за нею, снова галантно приложился к ее руке и кивнул ненавязчиво маячившему в отдалении молодому человеку, который встречал Анну, приказывая проводить ее до фиакра. Потом он еще раз поклонился ей на прощанье и вернулся к обеду, пребывая в недоумении, постепенно переходившем в озабоченность.

На самом деле вся эта история казалась, по меньшей мере, странной. Де Морни сразу почувствовал в появлении русского барона Корфа, одно время приписанного к посольской миссии, некие далеко идущие цели, которые он вполне счел бы за попытку покушения, если бы они не отдавали чересчур большой наивностью и дилетантством. Сам де Морни был искушен в политических делах настолько, что всегда с легкостью мог отличить в человеке достойного противника. В его жилах, крови Богарнэ, текла и кровь Талейрана — самого великого из известных министров эпохи Наполеона.

Мать, королева Гортензия, дав ему таинственную фамилию Деморни, которую он впоследствии превратил в де Морни, на шестнадцать лет бросила его сразу после родов на руки бабушке — матери его отца, и воспитателя Габриэля Делессера, сына знаменитого банкира и брата не менее знаменитого сахарозаводчика. К двадцати годам де Морни уже закончил престижную Эколь Политекник, школу Генштаба в Сансе, некоторое время служил в армии и натерпелся трудностей в полку в Алжире. И вся эта суетная, словно на бегу, жизнь постепенно сделала его ловким политиком и неплохим дипломатом, человеком энергичным и беспринципным одновременно, принадлежавшим к тому типу людей, которые превосходно приспособлены к важным делам и соединяют в себе силу обольщения с могуществом и кипучей энергией.

Он обладал холодным и расчетливым умом, но вместе с тем его речь и литературные вкусы выдавали в нем величайшую склонность к художественному. А за светским лоском и изящной самоуверенностью аристократа крови скрывались сила, инициатива, верность взгляда и хладнокровие, достойные авантюриста. По необходимости он бывал груб, но умел быть и обаятельным, даже очаровывающим. Именно он двигал сейчас к победе своего брата-принца, а заодно себя и свой процветающий бизнес, отлично зная, что на этом пути вполне возможны подводные камни и течения. Но чтобы в подобной роли «барьера» оказался симпатичный и не особенно умный русский барон, заметный только тем, что у него весьма привлекательная жена? «Нет, это вряд ли», — сказал себе де Морни и принялся за омара.

Анна между тем села в фиакр, разочарованная и уставшая. Все опять и окончательно запуталось, и она уже не понимала, что и зачем делает и куда ей идти, чего ждать. На перекрестке фиакр остановился, пропуская другой экипаж, выезжавший с бульвара, и здесь на подножку ее фиакра вскочил мальчишка — из тех, что разносят газеты. Он быстро бросил Анне на колени конверт и мгновенно скрылся в переулке. Анна с удивлением и тревогой распечатала письмо и лишилась чувств — записка была написана по-французски, но она сразу узнала почерк Владимира.

Глава 4

Во имя справедливости

Дома Анна еще раз внимательно перечитала записку: Владимир просил ее прийти в указанный час в маленький трактир на улице Каменщиков, где еще недорого сдавали меблированные комнаты, и подняться в одну из них. Небольшой плоский ключ лежал там же, в конверте.

От счастья и волнения Анна хотела бежать туда немедленно, но потом вспомнила, что она, скорее всего, находится под надзором, и ей следует быть предельно осторожной. Если Владимир подал ей весточку, не показавшись, значит, он еще недостаточно уверен в том, что его появление будет воспринято, как стремление прояснить истину, а, скорее всего, станет поводом для ареста и обвинения. И она, успокоившись, стала продумывать, как, не вызывая подозрения и усыпив бдительность следивших за нею, выполнить данное мужем поручение.

У нее заметно улучшилось настроение, и, когда Варвара за обедом не преминула это отметить, Анна спохватилась — ей следовало вести себя более осмотрительно. Но что-либо скрывать от старухи всегда было бессмысленно. Анна выросла у нее на руках, и поэтому душа ее, как и ее жизнь, давно стали для Варвары открытыми книгами.

— В общем, так, девонька, — заявила Варвара, бесцеремонно воцаряясь в будуаре, где Анна торопливо разбирала свои платья в поисках подходящего. Не появляться же ей в бедном квартале в шелке и муаре! — Давай-ка, милая, начистоту.

— О чем ты? — смутилась Анна, пытаясь быстро закрыть створки шкафа, но одно вешало никак не хотело становиться на свое место.

— Какая же ты все-таки барышня! — укорила Варвара и, отодвинув Анну плечом, единственным решительным жестом вправила вешало в ряд и захлопнула шкаф. — И куда же это вознамерилась на ночь глядя, да еще в таких нарядах, без мужа и на чужбине, где все время стреляют?

— Тебе что-то почудилось, Варя, — попыталась улыбнуться Анна, но обман у нее явно не получился, потому что няня снова посмотрела на нее, но теперь уже без иронии и очень строго.

— Думаешь, старая я, неповоротливая да подслеповатая стала, так можно меня и всерьез не принимать? Но сердце не обманешь! Чую, что беда какая-то рядом ходит, ты и мечешься, и душой надрываешься. Нельзя так, Аннушка! Невозможно одному тяжесть на плечах таскать, так что лучше открой мне все. Глядишь, вместе легче будет груз этот поднимать.

— Да сейчас, кажется, все переменилось? — растерянно прошептала Анна, все еще не решаясь открыться.

— А вот ты мне расскажи обо всем, а я ответ дам: переменилось или только видимость тому, — настаивала Варвара.

Анна вздохнула, потом отошла к окну, и какое-то время стояла, думая, правильно ли она поступает и имеет ли основания поверять свою тайну немолодой и уставшей женщине. Но Варвара ведь не чужая ни ей, ни Владимиру, она человек мудрый и глубоко преданный. На нее всегда можно было положиться, стоит рискнуть и на этот раз. От своей откровенности Анна ничего не теряет, но, возможно, приобретает союзника, который и добрым словом поддержит, и надоумит, подскажет что полезное, если понадобится.

Наконец Анна повернулась к терпеливо ожидавшей ее решения Варваре и, подойдя к ней, обняла старуху, как в детстве, когда искала у нее понимания и защиты. А когда та, расчувствовавшись от ее нежности, поцеловала Анну в лоб и ободряюще погладила по голове, Анна взяла няню за руку, усадила на диванчик и присела рядом.

— Прости, что держала тебя в неведении, но я прежде хотела разобраться во всем сама, — тихо произнесла Анна и рассказала все, что знала — про таинственное исчезновение Владимира, про навет и свои розыски. И о письме, только что полученном ею.

— Бедная моя, — растрогалась Варвара, — как же ты одна все это переживала? А я и впрямь поверила, что к нам ночью кто-то из этих бунтовщиков в окно вломился. Только, вишь, что оно на самом деле выходило…

— Я уж и не знаю, что здесь, Варя, на самом деле, а что — чей-то подлый умысел, чтобы ввести меня в заблуждение, — вздохнула Анна. — Но одно точно: на эту встречу мне надо идти.

— И что же, так просто и отправишься? — покачала головой Варвара. — Нельзя тебе к себе внимание привлекать. Здесь хитрость нужна военная. Дай-ка мне подумать чуть-чуть…

Через час от дома, где жили Корфы, отъехал фиакр, в который села баронесса и громко велела по-французски кучеру вести ее на бульвар Распай, где снимала квартиру ее приятельница певица Жозефина. А вскоре после этого из дома вышли служанка русской баронессы мадам Боннэ и старая толстая нянька, привезенная из России. Обе женщины несли в руках корзинки для продуктов, и толстуха едва поспевала за худенькой и легкой мадам Боннэ, которая всегда отличалась шустростью, и что-то все время ворчала. Мадам Боннэ ей не отвечала — все соседи знали, что она ревновала русскую к кухне, и очень обижалась на своих хозяев, поскольку те предпочитали приготовленную ею еду стряпне этой неповоротливой старухи, вовсю ругавшей французский стол, парижские вкусы и революцию. Даже без знания русского догадаться о том, что Варвара сердится, было нетрудно — уж очень в гневе бывала она выразительна.

Вот так, под аккомпанемент Варвариного бурчания, женщины поспешно дошли до рынка и там растворились в толпе. А баронесса, совсем недолго пробыв в доме своей приятельницы, тотчас вернулась домой и больше уже не выходила, а так как окна спальни открывались во двор, то понять, легла она отдыхать или играет с детьми, было невозможно. Но главное — баронесса вернулась, и это однозначно.

На самом деле в дом Корфов вернулась не Анна, а мадам Боннэ, с которой они оказались примерно одного сложения, с той только разницей, что служанка была кряжистей и ходила, как гусыня. Однако именно ей по составленному вместе с Варварой плану пришлось изображать из себя Анну на случай, если кто-то все-таки следил за домом. И, стараясь походить на изящную баронессу, мадам Боннэ шла от двери к фиакру степенно, поддерживаемая под локоть мужем, который, пряча руки в складках широкого плаща, с силой подсадил ее, чтобы со стороны все выглядело так, словно он помогает взойти в фиакр стройной и еще молодой светской даме.

Потом мадам Боннэ направилась к Жозефине, которая встретила ее с удивлением, — служанка была одета в плащ и шляпку своей госпожи. Но та немедленно передала Жозефине записку. Анна просила подругу ничему не удивляться и сообщала, что позднее все объяснит сама, а пока умоляла об одолжении: мадам Боннэ должна была по ее расчетам провести у Жозефины около часа и потом вернуться домой. Жозефина кивнула и велела служанке провести гостью на кухню, где две женщины довольно сносно скоротали время за разговорами — у них нашлось много общих интересов и тем. Когда часы пробили четыре пополудни, мадам Боннэ поднялась, любезно распростилась со служанкой за теплый прием и поехала обратно.