— Ты всегда встаешь на ее сторону. Я думаю, тебе бы следовало помолчать, — сказала София свекрови, продолжавшей вышивать и время от времени бросать взгляды на невестку. — Мэри слишком упивается своей депрессией и печалью. Ей пора встряхнуться и найти новую работу. Какая польза сидеть здесь и набивать желудок вафлями? Кто вообще когда-нибудь слышал о шоколадных вафлях? Это не итальянское блюдо. — И, считая вопрос исчерпанным, София кивнула и добавила: — Я собираюсь пригласить отца Джозефа и посоветоваться с ним. Пусть он поговорит с Мэри.

Эта идея вызвала у Мэри судорожный спазм, и она проглотила оставшуюся половину вафли, облизав с пальцев шоколадный соус. Потом улыбнулась:

— Джо посоветует мне трижды прочитать «Богородицу» и заглянуть к нему утром. Мама, ну почему ты упорно продолжаешь называть собственного сына «отцом Джозефом»? Объясни мне, ради всего святого?

Эта реплика вовсе не означала, что Мэри отказывалась поговорить с Джо. Она была очень близка со старшим братом и любила его. Но для нее он всегда был просто Джо, а вовсе не отец Джозеф, и она не собиралась сидеть в исповедальне и изливать свои печали бедному малому. Она понимала, что и без нее он ежедневно получает немалую дозу омерзительных признаний.

Кроме того, Джо уже давно знал все ее ужасные тайны — ну, например, приверженность к шоколаду и то, что в двенадцать лет она прочитала все неприличные страницы Библии, да еще подчеркнула пикантные места желтым фломастером.

К сожалению — именно к сожалению, — все зависело от того, как на это посмотреть. Ведь ее могла застать за этим занятием мать, а застукал Джо. Но он никогда никому не обмолвился об этом ни словом, и уже по одной этой причине Мэри обожала его.

Вырасти в семье Руссо было не так-то легко. Все трое детей Софии и Фрэнка до сих пор хранили в себе следы, оставленные их воспитанием.

Конни предпочла избавиться от своей властной матери с помощью замужества, едва выпорхнув из средней школы. Конечно, для Софии, считавшей брак окончанием всех мировых проблем, это было благословением Божьим.

Разумеется, это было ничто по сравнению с тем облегчением, которое она испытала, когда Джо вскоре после окончания колледжа объявил о своем намерении стать священником. Он оказался не у дел и, чувствуя себя очень несчастным, предпочел затеряться в среде церковников.

Мэри осуждала своих родителей, главным образом мать, хотя и отец ее нес немалую долю ответственности за то, что разрешал Софии верховодить и командовать собой. Мэри считала, что это попустительство жене и послужило причиной бегства из дома ее сестры и брата. Детей никогда не ободряли и не поддерживали в достижении целей, в них не воспитывали честолюбия. Их не побуждали использовать весь отпущенный им природой потенциал. И особенно несправедливо это было в случае с Мэри.

Будучи средней по возрасту, Мэри всегда чувствовала себя заброшенной. Она не была ни такой умной, как Джо, ни такой хорошенькой, как крошка Конни. Она справедливо считала себя обычной ординарной девочкой.

В школе у нее были посредственные оценки, но ее никогда и не нацеливали на что-то, кроме брака и материнства. С рождения она была запрограммирована на то, чтобы быть посредственностью.

Поэтому никто не был ни удивлен, ни рассержен, когда Мэри не закончила колледж. Когда же она поступила на работу, не обещавшую никакого будущего, никто не возразил.

Жизнь дома гарантировала безопасность. От Мэри ничего не ожидали, и она, в свою очередь, ничего не ожидала ни от кого, в том числе и от себя самой. Если бы можно было вкратце изложить историю ее жизни, то следовало бы подытожить ее, сказав, что она избрала наилегчайший путь. Как Луиджи. Разница заключалась лишь в том, что она все же была жива, хоть и вела мертвенное существование.

Сложив ладони вместе, София воздела руки к небесам и принялась раскачиваться.

— Не поминай имя Господа всуе!

Она снова перекрестилась, и на этот раз даже бабушка Флора кивнула, выражая согласие. Потом они обе, как по команде, обратили взоры к золотому распятию, висевшему в столовой над буфетом красного дерева и выделявшемуся на фоне поблекших и немодных обоев с розовато-коричневым узором из цветов. Распятие помещалось между фотографиями родителей Софии, мрачной пары, которую можно было счесть олицетворением итальянского варианта американской готики.

Обе женщины молча принялись молиться, беззвучно раскрывая рты, чтобы Господь простил Мэри ее легкомыслие и непочтительность.

Обеспечив таким способом безопасность дочери, София продолжила, не дав ни себе, ни другим времени передохнуть:

— Знаешь, я подумала, что было бы славно, если бы ты нашла себе такую работу, где могла бы встречаться с мужчинами приличных профессий — докторами, юристами. Карл Андретти, например, прекрасный ортопед. Теперь, когда он овдовел, его можно считать хорошей добычей. А ведь ему должна понадобиться секретарша. Твое несчастье, Мэри, в том, что ты не метишь достаточно высоко.

У Мэри глаза чуть не вылезли из орбит, и она сделала отчаянное усилие, чтобы не хмыкнуть. Неужели было мало того, что мать толкнула Конни на брак с врачом-проктологом, доктором, любующимся чужими задами! О Господи! Нет, Эдди был, конечно, славным малым, но зарабатывал себе на жизнь тем, что заглядывал людям в анальные отверстия. А теперь София хотела заставить Мэри выйти замуж за человека, проводящего целый день за изучением грязных и вонючих ног!

«Я так не думаю!»

Одна лишь мысль о ногтях на ножищах какого-нибудь спортсмена чуть не заставила ее изрыгнуть съеденные вафли.

— Я польщена тем, что ты считаешь меня способной стать чьей-либо секретаршей, мама, — сказала Мэри, вложив в свои слова немалую долю сарказма и удивляясь, почему это пожелание не было высказано много лет назад. — Возможно, Бетти Фриден или Глория Стайнем были бы счастливы узнать о такой возможности.

София отпрянула от стола и покачала головой:

— Много ты знаешь! Эти женщины — лесбиянки. Они не интересуются мужчинами. И что дурного в том, чтобы стать секретаршей? Это вполне достойная и уважаемая работа. Вот я, например, познакомилась с твоим отцом на профсоюзном собрании электриков. И, слава Богу, мы женаты уже сорок три года.

Мэри пришла в голову неблагородная мысль о том, что ее отец заслуживает медали, но она проглотила ее прежде, чем успела озвучить.

— Я вовсе не хочу сказать, что эта работа недостойна меня или кого бы то ни было. Я просто думаю, что не гожусь в секретарши. Не знаю, как сложится моя дальнейшая жизнь, но знаю только, что в мои планы не входит печатание и подшивание бумаг.

Мэри была единственной ученицей в классе мисс Лафферти, которая не смогла запомнить расположения клавиш на пишущей машинке и все еще смотрела на пальцы, когда ей случалось печатать.

Несмотря на желание матери, Мэри не была способна стать секретаршей, да и вообще ей претила работа подобного рода. Все ее преподаватели говорили в один голос, что у нее нет необходимых данных для секретарской работы. И то, что она смогла справляться с бухгалтерией, чуть не вызвало у них апоплексического удара.

Мэри была счастлива, когда Луиджи Маркони рискнул нанять ее на работу. Она знала свои возможности и не хотела пытаться делать то, что было обречено на неудачу. Даже преуспев в бухгалтерском деле, она все еще не была убеждена, что достаточно сообразительна, чтобы пойти по этой стезе дальше.

Возможная неудача всегда маячила у нее на пути и лишала ее энергии.

— Все, кто ест в заведениях, где подают пиццу, — недотепы и неудачники, синие воротнички и ничтожества. Как ты можешь рассчитывать на встречу с достойным и славным мужчиной, если не хочешь прислушаться к моим словам? Проблема твоя, Мэри, заключается в том, что ты неразборчива. — София мотнула головой, чтобы придать особый вес своим словам. — Ты должна сделать над собой усилие и поработать мозгами.

Мэри слизнула сахар с пальцев и возразила:

— Па был электриком до того, как ушел на пенсию. И ты, мама, не можешь отрицать, что он как раз принадлежал к презираемым тобой синим воротничкам.

Проявив большее оживление, чем за все предшествующие недели, бабушка Флора внезапно распалилась гневом. Ее карие глаза заполыхали и изрыгнули огонь, а губы сжались в тонкую линию.

— Мой Фрэнк — просто святой! Он всегда был хорошим кормильцем для тебя, София Грациано. И не смей обзывать его ничтожеством и недотепой! — Она вскинула руку к подбородку, выразив традиционное для итальянцев неодобрение. — Бесстыдница! — выкрикнула она, и София покраснела.

— Ты безумная старуха! Как ты смеешь оскорблять меня после того, как я все эти годы заботилась о тебе и давала тебе кров? И за это ты платишь мне черной неблагодарностью!

Благодарность и уважение для итальянцев значат очень много. Проявление же неблагодарности может окончиться для человека весьма плачевно, если он или она проявят неуважение не там и не так, как это положено. Они могут оказаться в цементных сапогах на дне реки или другого водоема. Разумеется, мать Мэри никогда не рассматривала возможность применения столь жестокой кары к свекрови, но она частенько намекала на то, что ее брат Альфредо связан с самим тефлоновым бароном. Но найдется ли хоть один уважающий себя итальянец, который бы не стал утверждать, что он не обласкан мафией и не вскормлен ею?

Конечно, Мэри знала, что все это ложь, но ей эти претензии на значительность казались безобидными, а раз уж это льстило самолюбию ее матери и дяди, верившим, что это способствует укреплению статуса семьи, она была готова мириться с этим.

— Puttana! Sie la folia del diavolo![4]

Бабушка Флора могла бы еще многое сказать о родстве Софии с дьяволом, но Мэри поспешила настроить женщин на другую ноту. Ей уже приходилось все это слышать и прежде. И по многу раз. По правде говоря, неискушенная Мэри долгое время считала слово «puttana» ласкательным, пока ее тетя Энджи не объяснила ей, что оно означает нечто совсем иное.