— Наяву? — переспросил он себя и в то же мгновение заметил совсем близко от лица Альбертины, на соседней, на своей подушке что-то темное, отграниченное — как бы затемненный профиль человеческого лица. Только на секунду у него защемило сердце, а в следующую он уже знал, в чем дело, потянулся к подушке, схватил маску, в которой он был прошлой ночью, маску, нечаянно выпавшую из свертка маскарадных аксессуаров сегодня утром, когда он прятал концы в воду. Очевидно, ее подобрала горничная или сама Альбертина…

Нельзя было сомневаться, что Альбертина после этой находки догадывается о многом, а быть может, подозревает гораздо худшее, чем было на самом деле.

Но самый способ, каким она дала ему это понять, эта выдумка — положить черную маску рядом с собой на подушку, словно она олицетворяет ставший с некоторых пор загадочным для нее облик мужа, — эта шутливая, почти вызывающе веселая выходка, таящая в себе и кроткое предостережение, и готовность к легкому примирению, — все это сообщило Фридолину твердую уверенность, что Альбертина, с оглядкой на свой собственный сон, решила, что бы там ни произошло, не делать из случившегося трагедии.

Но Фридолин, внезапно сломившийся от нервного напряжения, уронил маску на пол, совсем неожиданно для себя громко и болезненно разрыдался и, опустившись на колена возле кровати, тихо всхлипывая, спрятал лицо в подушках.

Через несколько секунд он почувствовал прикосновение нежной руки к своим волосам — тогда он поднял голову, и от глубины сердца у него вырвалось:

— Я тебе все расскажу!

Она тихонько подняла руку, как бы говоря: «не надо»; но он схватил эту руку и удержал ее в своей, глядя на жену и вопросительно и умоляюще; тогда она кивнула, и он начал рассказывать.

Рассвет уже брезжил сквозь штору, когда Фридолин досказал до конца. Ни разу Альбертина не прервала его нетерпеливым: «что дальше?», «а потом?». Всем существом своим она знала, что он не может и не хочет от нее ничего утаить. Она лежала спокойная и внимательная со сплетенными под затылком руками и молчала еще долго после того, как умолк Фридолин.

Наконец Фридолин, все время лежавший рядом, склонился над Альбертиной, заглянул в ее бесстрастное лицо с большими светлыми глазами, в ее зрачки, в которых уже занималась заря, и голосом, полным растерянности и надежды, спросил:

— Что же нам делать, Альбертина?

Она улыбнулась и, немного подумав, ответила:

— Быть благодарными судьбе за то, что вышли живыми и здоровыми из наших приключений: ты — из настоящих, я — из приснившихся!

— А ты в этом уверена? — спросил он.

— Так же глубоко, как и в том, что действительность одной ночи или даже всей человеческой жизни еще не исчерпывает ее внутренней правды…

— И в каждом сне, — с сожалением вздохнул он, — есть доля действительности…

Она взяла его голову в свои ладони и в сердечном порыве прижала к груди.

— Теперь мы проснулись, — сказала она, — и надолго.

Он хотел было прибавить «навсегда», но, прежде чем он выговорил слово, она приложила свой палец к его губам и, словно про себя, пробормотала:

— Никогда не заглядывать в будущее!..

Так лежали они рядом, оба молчаливые, оба немного сонные, но с трезвым сознанием близости, пока, как всегда по утрам, не раздался семичасовой стук в дверь — и, с привычными шумами улицы, с торжествующим снопом солнца, сквозь щель портьеры и с радостным детским смехом за стеной, к ним не ворвался новый день.



Фрау Беата и её сын