Анастасия Дробина - Барыня уходит в табор

– Кто это, сестрица? Вон тот, с серебряными…

– Это мой брат, – так же тихо сказала Илонка. – Милош зовут, большой кофарь…

Илья с удвоенным вниманием всмотрелся в лицо парня. Милош был красив, широк в плечах. Еще вчера в таборе Илья заметил, с какой небрежной легкостью он сдерживал в поводе горячего, бьющего копытом иноходца. С крупнобрового лица спокойно и весело смотрели темно-карие глаза, пушистые усы курчавились над губой, на пальцах поблескивали золотые перстни. С той минуты, когда вошла Настя, он уже не смотрел в другую сторону. Илья, непроизвольно сжав кулаки, уперся в него сердитыми глазами.

«И чего уставился? Совесть бы поимел, цыган кругом полно… Еще подумают про Настьку что-нибудь… Чего ему надо? Голодранец таборный, вылупился… Вот бы в морду дать! Сейчас, как же, отдаст Яков Васильич – в табор-то… После князя-то… Сказать ему, что ли, чтоб не таращился?..» Илья через силу отвернулся к окну, отчаянно злясь и понимая в глубине души, что уж голодранцем этого Милоша никак не назовешь. Чего доброго, его отец побогаче Якова Васильича. И уж точно богаче его, Ильи. Он осторожно покосился на Настю. Та как будто не замечала взгляда молодого котляра, разговаривала с Марьей Васильевной, над чем-то смеялась, кивая на Митро, и Илья немного успокоился. «Нужен ей этот дурак… Не таких гоняла».

Самому ему до зарезу нужно было поговорить с Настей. В последнее время она снова начала заговаривать с ним. Когда Илья заметил это, то почувствовал сильное облегчение, словно его простили за какую-то давнюю вину. Хотя, если подумать, кто перед кем был виноват? Но если бы не вчерашняя Настькина улыбка, он, видит бог, и не связался бы, может, с этой свадебной кашей. Настька так восхищалась им, когда он украл невесту для Митро, так благодарила, называла Ильей Григорьичем… От всего этого Илья воспарил и твердо решил в последний раз переговорить с Настькой, спросить: согласна она в конце концов выходить за него или нет. На князя он, по зрелом размышлении, решил наплевать – дело прошлое, да и не знает никто. Гораздо хуже для Настьки будет, если ее засватает кто-нибудь из московских цыган. Поди объясни мужу, почему простыня чистая… Здесь не табор, конечно, да только добра все равно не будет: вся жизнь наперекосяк пойдет. Настька все-таки цыганка, понимать должна. Все это было верно, но подойти к Насте с такими словами Илья так и не смог. Да и случая не было. Вот сейчас хорошо бы… так как назло черт котлярский на нее уставился. И куда Яков Васильич глядит?

Уже было выпито и за молодых, и за родителей, и за счастье всех присутствующих, и даже за удачу на завтрашней ярмарке. Глаза цыган заблестели, настороженность ушла, разговор стал громче, веселее. Все кое-как нашли общий язык, мужчины затолковали о лошадях, женщины восхищались нарядами котлярок и демонстрировали собственные персидские шали и дорогие украшения. Насте подали гитару, попросили спеть. Она, не ломаясь, согласилась и, взяв несколько пробных аккордов, запела «Верную-манерную» с переливами. Она была еще не в голосе, и верхние ноты звучали с хрипотцой, но песенка звенела так весело, а сама Настя так лукаво улыбалась и так изящно покачивала носком туфельки в такт, что за столом стихли все разговоры. На втором куплете к ней подошел Митро, пристроился вторым голосом, и брат с сестрой, улыбаясь и глядя в глаза друг другу, запели вместе:

– Девла, че лулуди! [63] – вырвалось у старого отца Илонки.

Илья хмуро посмотрел на него, скосил глаза на Милоша. Тот сидел застыв, всем телом подавшись вперед. Темно-карие глаза зачарованно смотрели на Настю. Илья вздохнул, неловко потянулся за стаканом с вином. Настроение пропало совсем. Через несколько минут он встал и вышел из-за стола.

Дома было тихо. Макарьевна отправилась в лавку, Варька спала на ее высокой кровати. Она так и не собралась с духом, чтобы пойти на свадьбу в Большой дом. Подойдя, Илья посмотрел в ее усталое, заплаканное и от этого еще более некрасивое лицо.

– Ничего, – сказал вполголоса. – Скоро уедем.

Варька не услышала, не проснулась. Красный солнечный луч, скользнув в окно, задрожал на ее ресницах. Илья протянул руку, чтобы задернуть занавеску, и снова что-то кольнуло в воротнике. Тихо выругавшись, он потер шею, вышел в соседнюю горницу и там снял казакин.

Так и есть – булавка. Откуда она взялась? Не иначе, Стешкины каверзы. Последнее время житья от нее не стало, так и норовит гадость подстроить. Илья выдернул булавку, складка на воротнике разгладилась, и на пол упал маленький, не больше ногтя, шарик. Илья молча смотрел на него. Затем медленно поднял.

Это был обычный шарик, скатанный из серого свечного воска. Он скреплял прядь длинных светлых волос. С колотящимся сердцем Илья рассматривал их. Затем быстро подошел к печи, швырнул шарик за заслонку, перекрестился дрожащей рукой и прислонился к стене. По спине скользнула теплая струйка пота.

Какая тут, к черту, Стешка – волосы-то светлые… Лизка! Она, проклятая… Когда успела только… Последний ум потеряла, чертова баба. Сперва с ним в табор просилась, потом грозилась ребенка родить, еле отговорил, а теперь ворожить взялась. И он хорош, дурак… Давно пора было бросить все это. Дождался вот теперь. Илья подавил желание бросить в печку вслед за восковым шариком и казакин, схватил со стола картуз и быстро вышел, почти выбежал из дома.

– С ума ты сошел, каторжная морда?! – панически зашептала Катька, приоткрывая тяжелую створку ворот. – Да хватит, хватит стучать, я ж открыла, уймись, дух нечистый! Приперло – так и бежал бы к мадам Данае! Обнаглел совсем – средь бела дня явиться! Что соседи скажут?

– Какой день – ночь скоро. – Илья опустил кулаки, перестав молотить со всей силы в ворота. Путь от Грузин до Замоскворечья был неблизкий, и, когда Илья свернул в Старомонетный переулок, солнце село и на город опустились светлые сумерки. В переулке не было ни души, лишь светилось окно керосиновой лавки да вдалеке, у Зарядья, чей-то пьяный голос орал «Заулошную». – Веди к ней.

– Да ты в своем уме? – заверещала Катька. – Увидит кто-нибудь! Иди прочь, ночью приходи, впущу!

– Не пойду! – Илья дернул на себя створку ворот. – Веди к ней! Никто не увидит. Дворник ваш в трактире на углу сидит, я сам видал.

– Тьфу… – Катька высунула голову из ворот, быстро оглядела пустой переулок и потянула Илью за рукав. – Живо!

Знакомые галереи, переходы, лестницы, запах ладана и мяты. Илья уже мог с закрытыми глазами дойти до спальни Лизы. У низенькой двери Катька сунулась было вперед – доложить, но Илья оттолкнул ее, вошел и плотно прикрыл за собой дверь.

Лиза сидела за столом, раскладывая пасьянс. Две оплывшие свечи бросали неровный свет на ее лицо, на шелковый пеньюар, на старые, засаленные карты. Увидев входящего Илью, она охнула, встала, и карты лентой посыпались на пол.

– Илюша… господи… ты? – На ее лице появилась слабая улыбка. Быстрыми шагами она подошла вплотную, уже подняла было руки, чтобы привычно повиснуть на шее… и отпрянула, увидев его лицо.

– Что у меня в воротнике было? – сквозь зубы спросил Илья, бросая на стол булавку. Она упала на столешницу с тихим звоном, но Лиза вздрогнула так, словно обрушилась целая стена.

– Илюшенька… Не… не… не подумай ничего…

– Что ты вздумала? Что ты в голову взяла, проклятая?! Ворожить принялась? С нечистым спуталась?! Что это такое, говори – что? Извести меня захотела? Чертова ведьма, я задушу тебя!

– Илюша, нет! Господь с тобою, нет! – Лиза повалилась на пол, обхватила его колени. Илья с силой оторвал ее руки, едва удержавшись от того, чтобы не пнуть ее со всей мочи сапогом.

– Илюша, помилосердствуй… Я тебе беды не хотела… И какая я ведьма, господь с тобою? Я только… к бабке в Дровяной переулок сбегала… Она меня научила, чтобы… чтобы ты не ушел, чтоб полюбил меня… Ты ведь месяц не приходил, целый месяц, я чуть ума не лишилась! Хорошо, что еще раньше поспела с ворожбой своей! Я ведь надоела тебе, наскучила! Был огонь, да вышел весь! Я только обратно его приманивала… Ничего больше не хотела, крест поцелую на том, спасеньем души клянусь… Илья, да разве я тебе худое сделаю? Я лучше сама себе руку отрежу, Илюша! У меня же только ты, только ты, никого больше на всем свете, никого-о-о…

Илья молчал, отвернувшись к стене. Злость отхлынула, он видел, что Лиза говорит правду. Но руки еще дрожали, и Илья, сев на кровать, сжал их между коленями. В комнате воцарилась тишина. Лиза скорчилась в углу. На стене в пятне света дрожала ее тень. Илья не двигался, опустив голову к самым коленям. Лучше всего было подняться и уйти.

– Илюша… – окликнул его тихий, еще испуганный голос.

– Что? – буркнул он.

– Не кричи, пожалуйста… Скажи только… Не сердись, а скажи, важно это. Кто нашел катышек-то? Ты али Настька твоя?

У него мороз пробежал по коже. Илья поднялся с кровати. Лиза тоже встала, подошла вплотную.

– Ты? – спросила та снова чуть дрогнувшим голосом. – Али Настька твоя?

– Я нашел… – машинально ответил Илья. – А… что тебе до Настьки?

Лиза не ответила. Обхватив плечи руками, отошла к окну. И когда Илья, метнувшись следом, дернул ее на себя, повернула к нему злое, бледное лицо.

– Что мне до нее?! Да ненавижу я ее, змею! Ненавижу! Хоть бы она, аспидка, сдохла!

– Чего?.. – задохнулся Илья. И вдруг в голову пришло такое, от чего недавний страх показался пустяком. Севшим от волнения голосом он спросил: – Лизка… Ты что же… ты… ей что-то сделала?!

Лиза презрительно усмехнулась, сложила руки на груди. Впервые Илья видел ее такой, и по спине его побежали мурашки.

– Сделала… Да моя бы воля, я бы ее задушила! Вот этими, своими руками! Если б только в лицо ее знала, проклятущую! Не бойся, не убью я ее, я ж ее и не видала никогда. Только слушала, как ты меня по ночам ее именем зовешь…