– Спою, Иван Аполлонович, – глядя в пол, прошептала Гашка. Ее пальчики испуганно теребили подол платья. Из ряда гитаристов за ней обеспокоенно наблюдал отец.

– Ну, сделай милость. Послушаю.

Девчонка растерянно посмотрела на гитаристов.

– На дар, на дар, чайори [23]… – тихо бормотнул дядя Вася.

Гашка испуганно кивнула. Дождалась первого аккорда, взяла дыхание, запела:

Ночи безумные, ночи бессонные,

Речи несвязные, взоры усталые,

Ночи, последним огнем озаренные,

Осени мертвой цветы запоздалые.

Пусть даже время рукой беспощадною

Мне указало, что было в вас ложного,

Все же лечу я к вам памятью жадною,

В прошлом ответа ищу невозможного…

Илья терпеть не мог этот романс. Он не понимал в нем ни слова и мог бы поклясться, что Гашка не понимала тоже. К тому же пела девчонка из рук вон плохо, забывая слова и не дотягивая фразы до конца. «Вот дура… вот кобылища… – ругался про себя Илья, вздрагивая от каждой неверно взятой ноты, – нашли кого заставить, лучше бы Настьке дали…» Через головы цыган он взглянул на Настю. Та стояла, вытянувшись в струнку, сжав кулаки, не сводя глаз с поющей девочки. Губы ее чуть заметно шевелились – она повторяла вслед за Гашкой слова романса.

Кое-как Гашка дотянула «Ночи безумные» до конца.

– Прекрасно! Замечательно! – восхитился Воронин. – Яков Васильич, она же в сто раз лучше Настьки! Право, лучше! Поди сюда, милая, сядь за стол. Как это я раньше тебя не видел в хоре? Что ты еще умеешь петь?

Цыгане изумленно переглянулись. Кто-то прыснул, но на него тут же зашикали. Дядя Вася стоял гордый и довольный. Приободрившаяся Гашка спрятала в рукав десятирублевку и, загибая пальцы, начала перечислять:

– «Ты не поверишь» знаю, «Черт с тобой», «Не гляди на меня»… Все знаю!

– Прелесть цыганочка! И какая красавица! Васька, это твоя?

– Слава богу! – сияя, поклонился дядя Вася. – Что прикажете спеть, Иван Аполлонович? Моя Гашка вам до утра сможет! «Ты не поверишь» желаете?

Воронин медлил с ответом. Хор ждал. Глядя на то, как Яков Васильевич постукивает пальцами по грифу семиструнки, Илья почувствовал тревогу.

– Пожалуй, пусть споет «Догорели огни», – решил Воронин. Среди цыган пробежал негромкий взволнованный ропот. Это был уже второй романс, принадлежащий Зине Хрустальной.

– Джинэс? [24] – тихо спросил Яков Васильевич Гашку. Та, помедлив, кивнула. – Нэ, сбага [25], – сквозь зубы велел хоревод.

Девчонка запела:

Мы расстались с тобой в этот день золотой…

На взгляд Ильи, это было еще хуже «Ночей безумных». Гашка явно чувствовала себя не в своей тарелке и даже любимые высокие ноты брала неуверенно. Но Воронин не успокаивался. За «Огнями» последовало «Нет, не тебя так пылко я люблю», «Сияла ночь», «Не надо клятв». Гашка послушно пела, раз за разом пряча в рукав смятые ассигнации. Ее личико заострилось, взгляд тревожно метался по лицам цыган, но рядом стоял отец и жадным взглядом провожал каждую десятирублевку, исчезающую в рукаве дочери. Он даже не замечал, что Воронин почти не слушает Гашку. Молодой граф смотрел в сторону, на пламя свечи. В его глазах отражались желтые блики, лицо было жестким, неподвижным. Когда Гашка заканчивала, он еще несколько мгновений не отводил взгляда от огней. Затем удивленно, словно не понимая, где находится, смотрел на цыган. Улыбался, хлопал в ладоши, осыпал комплиментами растерянную девчонку и требовал новых песен.

– Ой, хась явэла, ромалэ, – пробормотала Марья Васильевна. – Яшка, трэби тэ утрадэс [26]…

– Дыкхав… – буркнул в ответ Яков Васильевич. – Нэ рай на мэкэла э ча [27].

Все-таки он попробовал:

– Иван Аполлонович, позвольте Настьке спеть…

– Нет! – не дослушав, перебил Воронин. – Гашенька, прошу дальше.

В кабинет заглянул половой, жестами дал понять, что время уже далеко за полночь.

– Сгинь с глаз! – замахнулся на него Яков Васильевич.

Половой исчез. Напряжение в маленькой комнате возрастало, гитаристы стояли с каменными лицами, цыганки обменивались беспокойными взглядами. Под конец не выдержала даже сама певица:

– Устала я, ваше сиятельство… – жалобно пропищала она, сжимая ладошки.

Воронин медленно поднял глаза – шальные от выпитого.

– Устала? Ну что ж, садись со мной, отдохни. Поди, сядь сюда. Хочешь вина? У Осетрова хорошее бордо… А вам, любезные, спасибо, ступайте.

В кабинете воцарилась тишина, через мгновение сменившаяся возмущенным перешептыванием цыган. Яков Васильевич быстро пересек кабинет, встал рядом со столом. Илья из второго ряда видел хмурое лицо хоревода, напрягшиеся на его скулах желваки.

– Простите великодушно, Иван Аполлонович, – негромко выговорил Яков Васильевич. – Но у нас так не положено. Без девочки не уйдем. Вы ведь и сами знаете, нельзя так…

– Яшка, пошел прочь! – гневно выкрикнул Воронин. Гашка, пискнув, кинулась было со стула, но граф поймал ее за руку. – За кого ты меня принимаешь, цыганская душа? Что я ей сделаю? Оставьте ее здесь и подите! Васька, ты меня слышишь?

Дядя Вася испуганно молчал. Взгляд его метался между хореводом и Ворониным. Граф поднялся. Пошатнувшись, неловко удержался за край стола, вытащил из внутреннего кармана сюртука пачку денег, швырнул на скатерть, и дядя Вася дрогнул:

– Чайори, бэш райеса [28].

– Васька… – предупреждающе начал Яков Васильевич.

– Бэш райеса, – повторил дядя Вася и, не глядя на цыган, быстро вышел из кабинета. Хор потянулся следом.

В маленькой «актерской» повисла тягостная тишина. Молодые цыганки не решились присесть и кучкой стояли у дверей, изредка делая друг дружке большие глаза. Марья Васильевна, нахохлившись и как-то разом постарев, сидела возле окна, теребила кисти шали. Яков Васильевич стоял, отвернувшись к стене, лица его не было видно. Гитаристы сгрудились у стола. То один, то другой бросал негодующий взгляд на дядю Васю. Тот притворялся, что не замечает этого, лениво ерошил руками волосы, но было видно, что он сидит как на иголках. Митро, потемневший и злой, ни на кого не глядя, поставил ногу на стул и начал настраивать гитару. Та не слушалась, тянула свое, и жалобный писк струны один нарушал тяжелое молчание в комнате.

Первой не выдержала Глафира Андреевна. Встала, подбоченилась, прошлась по комнате.

– Вот ведь, ромалэ, какие цыгане бывают! За лишний рубль родную дочь опозорить не жаль!

– Правду говоришь, – проворчала Марья Васильевна. – Такие и в церкви петухом заголосить могут.

– Совсем у цыган стыда не стало… – послышалось еще чье-то бурчание.

– А девочке еще замуж идти… – подхватили из угла.

– Ведь родной отец, родной отец, дэвлалэ… Как совести хватило!

– Ай, оставь, милая… Кто-то свою совесть давно в кабаке заложил!

– Слава богу, Прасковья не дожила. У бедной бы сердце лопнуло! Такой позор, такой стыд, ромалэ… Бедная девочка!

– Гнать таких из хора надо к чертовой тетке! Цыгане… Холуи, а не цыгане!

Голоса гудели, нарастая, шепот становился криком, и вскоре в комнате орали все. Молчали лишь Яков Васильев, стоявшая у окна Настя да дядя Вася, все ниже и ниже опускавший голову. Когда на страшный гвалт прибежал половой, никто даже не заметил открывшейся двери. Яков Васильевич махнул рукой испуганному парню – мол, сгинь, – резко прикрикнул на цыган:

– Ячен! [29] – и стало тихо. В наступившей тишине отчетливо послышался звук гитары Митро: «Тин… тин… тин…»

– Перестань, черти бы тебя!.. – вдруг взорвался дядя Вася, вскакивая с места. От неожиданности Митро чуть не уронил гитару. Глаза дяди Васи заметались по лицам цыган, губы его дрожали. Взгляд его остановился на бледном лице Насти. Та сделала шаг к нему, оглянулась на отца, но Яков Васильевич упорно смотрел в стену.

– Дядя Вася… – тихо сказала Настя. – Что же ты? Иди, иди скорей туда, забери Гашку. Боишься – пойдем вместе! Ну – пошли!

Она потянула дядю Васю за руку, шагнула к двери, и он, споткнувшись, неловко пошел за ней. Цыгане побежали следом.

В кабинет влетели всей толпой. Было темно, свечи давно оплыли и, мигая, вот-вот грозили погаснуть. На потолке шевелились тени. Откуда-то тянуло сквозняком. На столе, среди бокалов и тарелок, валялись скомканные деньги, со спинки стула свешивалась Гашкина шаль. В первый момент Илье показалось, что в кабинете никого нет.

– Гашка! – топнув об пол ногой, вскричала Настя. – Где ты?!

– Я здесь… – раздался придушенный писк из угла, и растрепанная Гашка выпрыгнула в свет свечей.

Вслед за ней шагнул Воронин. Он был без сюртука, распахнутый ворот рубахи открывал грудь с блестевшим в тусклом свете золотым крестом. Лицо его было искажено яростью.

– Кто вас звал?! – выкрикнул он. – Вон отсюда! Пошли прочь!

– Чайо, уджа… [30] – пробормотал дядя Вася, и Гашка метнулась к хору. Оказавшись среди цыганок, она совсем по-детски, морща нос, расплакалась и, хватая за руки то одну, то другую, всхлипывала:

– Я честная, ромалэ, честная, честная… Я не пускала… Чтоб мне умереть, чтоб меня мама с того света прокляла, я – честная…

– Васька! – Воронин ударил кулаком по столу. Покачнувшись, едва удержался на ногах. – Ты с ума сошел? В чем дело? Или тебе не заплатили, сукин сын?!

– Дядя Вася, отдай деньги! – приказала Настя.

На лице дяди Васи отразились все муки ада. Он медлил, стараясь не смотреть на цыган. Илья стоял рядом и видел, как каменеет лицо Насти, как презрительно сжимаются ее губы.

– Тьфу, продажная шкура! – выругалась она. Выхватила из рук дяди Васи пачку смятых кредиток и швырнула их на стол. – Заберите, Иван Аполлонович! Мы вас за своего держали, сколько раз к себе в дом приглашали, сколько раз без денег пели для вас, а вы… Вы за девочку перед богом ответите! И за Зину, за Зину нашу тоже! Она из-за вас… да сами знаете! Грех вам!

Воронин изменился в лице. Качнулся к цыганам, в его руке мелькнуло что-то, и Илья, еще не поняв, что это, услышал пронзительный визг Стешки: