– Врешь! – поразился Илья. – Чтоб из такого места – в горничные?! К жене собственной?! И… что, не знает никто?

– Нет, – легко ответила Катерина. – А если б и знали – Иван Архипычу то без вниманья. Он чужих языков не слушает. Мной они оченно довольны, к зиме жалованье обещали прибавить. Им удобнее меня под боком держать, чем кажну ночь на Грачевку к мадам мотаться. А Лизавета Матвеевна, голубушка, ни сном ни духом не ведает.

– Так сколько же… запросишь? – угрюмо спросил Илья.

Катька перестала улыбаться. Глядя в окно, вдруг со злостью процедила:

– Не бойся, не в убытке будешь. Могу сама заплатить.


Над столом повисла тяжелая тишина. Катька сидела надувшись, теребя бусы на шее. Илья искоса поглядывал на нее, не зная, как снова начать разговор. Видит бог, не хотел обижать… За окном смеркалось, снова посыпал снег. Посетителей в чайной стало меньше. Буфетчик, позевывая, вязал на спицах длинный чулок. Мальчишки-половые, как воробьи, сгрудились у засиженного мухами оконца, что-то тихонько обсуждая. За стеной чуть слышно поскрипывал сверчок.

Катька не вытерпела первая.

– Последний раз спрашиваю, нехристь! – она повернулась к Илье, блеснула зубами. – Придешь али нет?

– Приду, – сказал он, неумело притягивая Катерину к себе.

Она со смехом отстранила его:

– Будет, люди кругом… Успеешь. Приходи, когда стемнеет, я сама собак привяжу и у ворот ждать буду. Дворник не помеха, я ему вина поставлю. А хозяина нет, третьего дня в Вологду по делам фирмы умотавши… Ох Илья, вот спасением души клянусь: придешь – всю жизнь вспоминать будешь!

Она высвободилась из его рук, вскочила, накинула на голову так и не просохший платок. Илья встал было тоже, но Катерина удержала его:

– После меня пойдешь…

Последние слова она шепнула ему в ухо, а затем, наклонившись, поцеловала в губы. И… исчезла. Во всяком случае, когда Илья пришел в себя, ее уже не было. На столе остался лежать надкушенный пряник, дрожала коричневая лужица пролитого чая. Подбежал половой, с преувеличенной серьезностью начал вытирать стол. Илья бросил ему два пятака и долго еще сидел не двигаясь, глядя в закопченную стену.

Митро, к изумлению Ильи, не стал зубоскалить. Серьезно выслушал его сбивчивый рассказ и лишь под конец усмехнулся:

– М-да… Не успел в Москве утвердиться, а уже девки табунами бегают… Ну что ж, дело. Давно пора.

– Стоит, думаешь? – не мог успокоиться Илья.


– А почему нет? Катька плохому не научит, – с невинным видом заявил Митро. – Мы-то ее хорошо знаем. Девка добрая, попроси – даст…

– Не хочу я так, – буркнул Илья.

– А как же тебе? – возмутился Митро. – К мадам Данае я тебя сто раз звал – не идешь ведь! А зря! Не ровен час, женишься тут, – что с женой делать будешь, дорогой мой?

Илья молчал. Его самого этот вопрос беспокоил не меньше. Жениться, конечно, было не к спеху, да и неохота, а все-таки…

– К тому же совесть надо иметь, – продолжал уговаривать Митро. – Она же сама за тобой прибежала и на шею прыгнула. Зачем хорошую девку обижать? Вот сейчас мы с тобой пойдем конфет купим, вина… Чего удивляешься? Обязательно надо, не то подумает, что ты жмотина какой-нибудь. А для баб это хуже ножа. И к ночи пойдешь. Только знаешь что? Я с тобой.

– Зачем? – испугался Илья.

– Затем, что… мало ли что. Катька, конечно, знает что делает, но кто ее разберет… Сам знаешь, каким местом бабы думают. Там все-таки кобели цепные. Я на углу постою. Если войдешь ладом и тихо будет – уйду. Согласен?

– Согласен… – вздохнул Илья. Отступать было некуда.


К ночи разыгралась метель. Небо затянуло седой мглой, сквозь которую едва просвечивал мутный месяц. На перекрестках крутились снежные вихри, тротуары были заметены сплошь. Единственный на всю Полянку фонарь тревожно мигал и грозил вот-вот погаснуть. Летящий в его дрожащем свете снег казался черным.

На углу Полянки и Старомонетного переулка остановился извозчик. Из саней выпрыгнули две фигуры.

– Вот он, дом баташевский. Ну, идешь, морэ? Думай живей, а то холодно… – Митро ожесточенно захлопал рукавицами, бормоча: – Никакого порядка не стало… Еще вчера солнце светило, а теперь… Конец света, что ли?

Илья молча смотрел на баташевский забор – высокий, без единого просвета. Случись неладное – как перескочишь через такой? Сам дом едва можно было рассмотреть сквозь пелену снега. Кажется, в одном окне светится огонек. Или это мерещится ему? Может, пока не поздно, домой?.. Если бы не Митро, Илья бы так и сделал. Но тот стоял рядом, отворачиваясь от летящего в лицо снега, и скалил зубы:

– Ну что? Идешь, морэ? Или мне заместо тебя сходить?

– Еще чего! – огрызнулся Илья, делая шаг к воротам. И вздрогнул, когда массивная створка тихо, совсем без скрипа приоткрылась.

– Дэвлэса [13], – шепотом сказал Митро, отступая в темноту.

В образовавшейся щели показалось лицо Катьки, до самых глаз замотанное платком. Она поманила Илью. Он молча скользнул в ворота. Откуда-то из-за дома доносился сдавленный собачий брех. Через заметенный снегом двор тянулась цепочка следов.

– Иди след в след… – прошептала Катерина. Илья пошел за ней, стараясь угадывать в темные ямки.

– Быстрей, каторжный! Не дай бог, Разгуляй сорвется!

Он пошел быстрее. Вот уже и низенькая дверь черного хода, запах смазных сапог и керосина, скрипучие ступеньки, темные переходы, коридоры, лестницы… Сначала Илья пытался все запоминать, а потом махнул рукой – бесполезно. В верхних комнатах запахло соленьями и мышами. Горничная шла впереди, керосиновая лампа мигала в ее руке.

– Катя… – позвал он ее. Она обернулась с испуганным лицом, панически зашептала:

– Чего орешь?! Хозяина нет, так Кузьмич, старый черт, не спит, бессонница у него по старости. Не дай бог, нас с тобой увидит! Он даром что восьмой десяток меняет, а глаза, как у молодого. И непременно барыне скажет, лететь мне тогда белой лебедицей обратно к мадам на Грачевку!

– Ты куда меня ведешь?

– К себе, знамо дело! Вот уже и прибыли.

Катерина остановилась перед закрытой дверью, из-под которой выбивалась узкая полоска света. Илья потянулся обнять ее. Катька отстранилась, уперлась рукой в его грудь:

– Обожди… Что это у тебя?

Про вино и конфеты, спрятанные за пазухой, Илья совсем забыл. Катька мгновенно вытащила их, рассмотрела в свете лампы французскую картинку на коробке (Митро клялся всеми святыми, что это последняя парижская мода), тихо рассмеялась:

– Это мне? Мне?! Ах ты, мой яхонтовый… Вино какое, мадерца? Уважаю, сил нет! Вместе выпьем. Ступай сейчас в горницу, там открыто, а я – через минутку, только бутылку открою… – и, прежде чем Илья успел возразить, метнулась к лестнице, в темноту.

С минуту Илья стоял неподвижно, не решаясь зайти. Но затем вспомнил про Кузьмича с его бессонницей, представил себе, что может быть, выгляни старик ненароком в галерею, и поспешно потянул за ручку. Дверь, чуть скрипнув, отворилась.

Сначала Илья увидел пятно света. На краю стола стояла свеча. Желтый дрожащий круг ложился на пол. Света было мало, но Илья все равно заметил, что комната, пожалуй, великовата для горничной. Два окна, занавеси с кистями, бархатная скатерть с бахромой, в углу темнеет целая божница – семь или восемь больших икон с позолоченными окладами, отделанная цветными каменьями лампадка… Забеспокоившись, Илья повернулся в другую сторону. И увидел такое, от чего на спине выступил холодный пот. У стены стояла огромная двуспальная кровать под пологом. И там, за этим пологом, кто-то был.

«Все… пропал…» В горле тут же пересохло. Илья отчаянно смерил взглядом расстояние до окна, понял – не успеть… Такой же взгляд – на дверь. Скорее выбежать, выскочить наружу, к черту отсюда… но куда?! Как выбираться из темных бесконечных коридоров? В какую сторону бежать? Дэвлалэ… Проклятая Катька, не показала толком нужную дверь…

Полог пополз в сторону. Илья прижался к стене, зажмурился, готовясь услышать истошный женский крик. Прошел миг, другой… Тишина. Илья открыл глаза.

Баташева стояла в двух шагах. Она была босиком, в длинной, до пола, рубашке. Неприбранные волосы тяжелыми прядями спускались до колен, отливали в свете свечи тусклым золотом. Как ни был перепуган Илья, он все же заметил, что женщина спокойна. В серых, широко расставленных глазах было изумление – не более.

– Ты? – шепотом спросила она. Быстро подошла.

Он шарахнулся в сторону, нечаянно задел стоящую на столике чашку, та упала на пол, со звоном разлетелась на куски. Илья отчетливо понял: пришел его конец.

– Что ты… тихо… – прошептала Баташева. Нагнулась было за осколками… и вдруг застыла, вскинув ладонь к губам.

Снаружи, приближаясь, зашаркали шаги. Илья не успел опомниться, а женщина уже метнулась к двери, бесшумно опустила тяжелую щеколду, запираясь изнутри, схватила его за руку:

– Молчи! Христа ради, молчи!

Об этом Илью просить не надо было: язык и без того присох к зубам. Старческие шаги приближались. Вскоре послышался дребезжащий голос:

– Лизавета Матвевна, душенька! Не у вас ли грохнуло?

Баташева молчала, продолжая сжимать руку Ильи. Он не пытался освободиться. Даже если бы можно было сбежать, он не смог бы сейчас этого сделать: руки и ноги казались чужими.

– Лизавета Матвевна! – медная ручка двери шевельнулась. Баташева прижала палец к губам, на цыпочках отошла к постели.

– Кузьми-и-ч… – простонала оттуда томно, с зевком. – Что тебе неймется? Ночь-полночь…

– Извиняемси… Не у вас ли грохнуло?

– Ты с ума сошел? По пустякам будить… Мыши бегают, поди… Иди спать. Вот я Иван Архипычу пожалуюсь…

За дверью – нерешительное кряхтение. Затем шаги зашаркали прочь.

Илья съехал по стене на пол, шумно вздохнул. Пот крупными каплями бежал по спине. Не открывая глаз, он почувствовал, как его тронули за плечо.

– Ты не бойся. Я не закричу, никого звать не стану. Да не дрожи так, пожалуйста… Со мной тоже трясенье делается.