Когда священник убедился, что Аликс умеет играть, он послал за францисканским монахом, который научил ее музыкальной грамоте, так что она могла записывать песни, баллады, мессы, литании — словом, все, что можно запечатлеть в нотах.

Так как она была слишком занята игрой на инструментах и нотной грамотой, ее способности к пению обнаружились только в пятнадцать лет. Собравшийся было возвращаться в свой монастырь, так как он научил Аликс всему, чему мог, монах однажды ранним утром вошел в церковь и был потрясен голосом, настолько сильным, что его бросило в дрожь. Придя в себя, он понял, что могучий голос принадлежит его маленькой ученице. Тогда он упал на колени и возблагодарил Бога за то, что тот дал ему радость общения с таким одаренным ребенком.

Аликс, завидя, что старый монах стоит на коленях у бокового нефа церкви, крепко держа в руке крест и буквально рыдая, тут же перестала петь и бросилась к нему, решив, что монах или заболел, или, возможно, оскорбился ее пением, ведь она знала, что голос у нее ужасно громкий.

После этого случая работе над ее голосом уделяли такое же внимание, как и игре на музыкальных инструментах, и она стала создавать певческие группы, используя каждого, у кого в этом маленьком городке был голос.

Неожиданно наступившее двадцатилетие застало ее врасплох. Она постоянно теперь желала не только подрасти в высоту, но и раздаться вширь, и это была самая страстная ее надежда. Однако Аликс оставалась все такой же маленькой и плоской. В то время как другие девушки ее возраста вышли замуж и имели детей, она должна была довольствоваться пением колыбельных песен, написанных для чужих младенцев, у которых резались зубки.

«Но какое право я имею быть этим недовольной?», — думала она, прислонившись к яблоне. То, что все молодые люди относились к ней с глубоким уважением — за исключением, конечно, Джона Торпа, от которого слишком часто исходил запах того, что он перевозил, — это, конечно, не причина жалеть себя. Когда ей исполнилось шестнадцать и она вступила в брачный возраст, Аликс получила четыре предложения, однако священник заявил, что ее музыкальный дар есть знак свыше и она предназначена для службы Богу, а не мужской похоти, и по этой причине не разрешил ей выходить замуж. В то время Аликс почувствовала даже облегчение, но чем старше она становилась, тем острее чувствовала одиночество. Она действительно любила музыку и особенно то, что сочиняла для церкви, но вот однажды, два года назад, она, выпив на свадьбе дочери мэра четыре стакана очень крепкого вина, схватила цитру, влезла на стол и спела очень, очень вольную песенку, которую сочинила экспромтом. Конечно, священник мог бы остановить ее, но так как он выпил больше всех и теперь катался по траве, держась за живот от смеха, то останавливать ее было некому. То был чудесный вечер. Она почувствовала себя частицей людей, которых знала всю жизнь, а не предметом, отставленным в сторонку по приказу священника, наподобие осколка черепа святого Петра — церковной реликвии, перед которой можно было благоговеть, но нельзя было ее трогать руками.

Как всегда, когда ей становилось грустно, Аликс попыталась думать о музыке. Сделав глубокий вдох и регулируя дыхание так, как ее учили, она начала балладу об одиночестве молодой женщины, мечтающей встретить настоящую любовь.

— Так вот же я, маленькая певунья, — раздался за ее спиной мужской голос.

Поглощенная пением — и правда ее голос заглушал другие звуки, — Аликс не заметила, как к ней подъехали молодые всадники. Их было трое, и все высокие, сильные, похотливые — такой бывает только родовая знать. Красные лица, как догадалась Аликс, — знак того, что они провели бурную ночь. Такую одежду, которая была на них, — прекрасный бархат, отделанный мехом с сияющими там и сям драгоценными камнями, — она видела только на церковном алтаре. Завороженная, Аликс смотрела на них, не в силах шевельнуться. Самый высокий из всадников, светловолосый, спешился.

— Подойди, рабыня, — сказал он. Из его рта пахнуло гнилью. — Разве ты не знаешь своего господина? Позволь представиться. Пагнел, и скоро я стану графом Уолденэмом.

Имя вернуло Аликс к жизни. Большая, алчная и жестокая семья Уолденэмов буквально опустошала карманы местных землевладельцев, вытряхивая все до последнего гроша. А когда у крестьянина ничего не оставалось, его выбрасывали с земельного надела, обрекая на верную смерть, поскольку бедняге оставалось только бродяжничать в поисках милостыни.

Аликс собралась было открыть рот, чтобы высказать противному молодому человеку все, что она о нем думает, но он набросился на нее, его отвратительный рот прижался к ее губам, а язык, словно кляп, лишил возможности говорить.

— Шлюха! — выдохнул он, когда она вцепилась зубами ему в язык. — Я покажу тебе, кто твой хозяин. — Он молниеносно сорвал с нее плащ, вцепился в воротник платья, рванул его вниз и обнажил хрупкое беззащитное плечо и верхнюю часть груди.

— Не отпустить ли нам эту мелкую рыбешку? — бросил он, оглянувшись на своих друзей, которые тоже спешились.

Намек на физическое несовершенство того, что находилось у нее выше талии, заставил Аликс забыть страх и рассердил ее. Может быть, ее общественное положение ниже, чем у этого человека, однако у нее был талант и никто не смел обходиться с Аликс как с нижестоящей. Совершенно неожиданно для присутствующих Аликс подобрала юбку и, подняв ногу, изо всех сил ударила Пагнела в пах. В следующее мгновение началось что-то невообразимое. От боли Пагнел сложился пополам, а его спутники тщетно силились уловить смысл его слов — они были настолько пьяны, что вообще не понимали, что происходит.

Аликс припустилась бегом, не разбирая дороги. После многолетних дыхательных упражнений ее легкие были в полном порядке. Она мчалась через холодные, голые поля, дважды споткнулась, придерживая разорванное платье, и подол юбки широко развевался на ветру.

У второй изгороди — там, где паслись ненавистные овцы, — Аликс остановилась, припав к шесту, и слезы брызнули у нее из глаз. Но даже сквозь слезы она видела трех всадников, прочесывающих местность в поисках девушки.

— Вон туда! — раздался голос слева от нее. — Туда!

Аликс взглянула вверх и увидела пожилого всадника почти в такой же богатой одежде, как у Пагнела. С видом загнанного зверька она помчалась дальше, прочь от нового преследователя.

Без труда нагнав ее, он поехал рядом.

— Юнцы не желают тебе зла, — сказал он. — Они просто-напросто находятся в веселом настроении, немного перебрали вчера вечером. Если поедешь со мной, я тебя увезу и где-нибудь спрячу.

Аликс не знала, можно ли ему верить. Что, если он выдаст ее этим распутным пьяным дворянам?

— Ну же, девушка, — сказал мужчина. — Я не хочу, чтобы тебя обидели.

Больше не раздумывая, она взяла протянутую руку. Он усадил ее в седло впереди себя и пустил лошадь в галоп, направляясь к деревьям вдали.

— Королевский лес! — ахнула Аликс, держась за седло, чтобы не упасть.

Никому из простых смертных не разрешалось входить в Королевский лес. На ее глазах повесили несколько человек только за то, что они ловили там кроликов.

— Не думаю, чтобы на этот раз Генрих возражал, — ответил мужчина.

Как только они въехали в лес, он спустил Аликс с лошади.

— А теперь ступай и спрячься и сиди тихо, пока солнце не взойдет достаточно высоко. Жди, пока другие рабы не выйдут по делам, тогда возвращайся в свои стены…

Она вздрогнула, когда он назвал ее, свободную женщину, рабыней, но кивнула и побежала в чащу леса.

Полдень наступил очень не скоро, и, сидя в мрачном, холодном лесу, в разорванной одежде и без плаща, она только сейчас с ужасом поняла, что могло случиться, окажись она в руках дворян. Воспитание, данное ей священником и монахом, убедило ее в том, что знать не смеет всецело распоряжаться другими людьми. Ведь у нее было такое же право на мирную и счастливую жизнь и на то, чтобы, сидя под деревом, исполнять свою музыку. Господь никому не дал власти, которая позволяла бы одному человеку отобрать у другого эти права.

И час спустя ее все еще распалял гнев. Конечно, Аликс понимала, что отчасти его причиной было прошлогоднее событие. Священник договорился, что хор мальчиков и Аликс будут петь в личной часовне графа, отца Пагнела. Они готовились несколько недель; Аликс, всегда стремившаяся к совершенству, доводила себя на репетициях до полного изнеможения. Когда наконец настал день выступления, граф, этот стреноженный подагрой толстяк, громко заявил, что ему нравятся женщины, на которых побольше мяса, и велел священнику привести ее как-нибудь, когда она сможет ублаготворить его не только в церкви. И ушел, не дождавшись конца службы.

Когда солнце встало над головой, Аликс пробралась к опушке леса и долго оглядывала окрестности, высматривая, нет ли там кого-нибудь, похожего на дворянина. Потом Аликс осторожно пробралась к своей яблоне, — впрочем, она уже не считала ее своей, так как теперь дерево будет вызывать слишком много отвратительных воспоминаний.

Но здесь Аликс пережила величайшее потрясение. От цитры, растоптанной, наверное, копытами лошадей, остались только щепки. Неудержимые горячие слезы гнева, ненависти, отчаяния и беспомощности покатились градом. «Как они посмели?» — негодовала она, став на колени и подбирая деревянные обломки. Когда подол наполнился щепками, она поняла, что все это ни к чему, и стала швырять щепки в дерево.

Вытерев глаза и выпрямившись, она пошла в свой городок. На время ее гнев поутих, но в любое мгновение мог вырваться наружу.

ГЛАВА 2

Большой зал в усадьбе был увешан яркими гобеленами, а на свободных местах красовалось оружие различного образца. Тяжелая, массивная мебель вся была в ссадинах — следы ударов от секир и мечей. За большим столом сидели трое молодых людей. От недосыпания и обильной выпивки под глазами у них были круги.

— А девчонка перехитрила тебя. Пагнел, — засмеялся один из них, наполняя кубок вином, которое брызнуло на грязный рукав. — Она тебя избила и исчезла, как ведьма… ведьма она и есть. Ты же слышал, как она поет. Это голос не человека, а кого-то еще, кто хотел тебя завлечь, а когда ты сунулся… — Он замолчал, ударил кулаком о ладонь и громко захохотал.