Почти свобода досталась мне совсем не просто. Поначалу, оставленная на царство Федора решила на ночь забирать меня к себе, и я даже была доставлена на место ее ночного дежурства. Мне не понравилось у Федоры всё, начиная с входной двери и тесного коридорчика. Впрочем, как раз они и стали этим всем, потому что дальше я просто не пошла.

Федора то ли сама сразу кинулась кому-то звонить, то ли ей позвонили, но она тут же принялась растолковывать телефонной трубке все свои правила и привычки. Их было немало: во-первых — каждый день мо-ци-он (что еще за зверь такой?), есть она привыкла в одно и то же время; вещи — строго на своём месте (они годами на этих самых местах лежат), спать… Я почти не слушала этот бесконечный перечень, мне и так было ясно одно — Федора пошла ради меня на великую жертву, оказала мне величайшую милость и так далее. Кто-то на другом конце провода это, видимо, понял тоже и утешал Федору, а может быть говорил ей, чтобы она отправила меня обратно, потому что Федора мужественно отвечала типа "ну что же делать, коли надо, она не может отказывать людям, и если делает что-то, то как положено — по другому она не умеет". Я вообразила, как придут эти её телефонные знакомые, чтобы на меня посмотреть — это она, та самая, да?

И потом, меня окончательно добило Федорино заявление про её "склад ума". Она так прямо и сказала в трубку: "У меня такой склад ума…". Я покосилась на этот самый склад и подумала, что выглядит он погано — на макушке дуля непонятного цвета, уши торчат; лично мне такой склад даром не нужен.

Сначала я стояла у входной двери, потом присела у стены на корточки. На меня недобро таращились Федорины туфли, их тупые поцарапанные носы почти явно ко мне принюхивались. А один башмак, сильно скособоченный, смотрел особенно нагло. Ишь, припёрлась, — всем своим видом говорил Кособокий.

Федора вначале меня просто позвала, потом встала надо мной и стала стыдить: такая большая девочка, а капризничаешь, потом — призывать к моему разуму, потом что-то такое предлагать. Какая мне была разница, что обо мне подумает Федора, если здесь жил Кособокий. Я твердо продолжала стоять, то есть сидеть на своем — хочу домой! Наконец Федора предприняла последнюю отчаянную попытку затащить неблагодарную в комнату. Она ухватила меня точно клещами за плечо и попыталась приподнять, но не тут-то было. Вот это уже дудки, я была не какая-то там девочка-пушинка и весила побольше всех ее кошелок вместе взятых. Увесистым мешком я осела на насиженное место и исподтишка покосилась на башмаки — фиг вы меня возьмете. Из-под двери вполне ощутимо дуло, у Федоры замерзли ноги, может быть именно это всё и решило. Меня отправили восвояси.

Восвояси! Вот чудесное слово! Ах, с каким удовольствием я пошлепала в эти самые восвояси. Пусть они были не такие правильные, как у Федоры, но зато свои, родные. Вот тогда Федора с видом великомученицы и попыталась устроиться ночевать в комнате Полковника. Хотя нет, не с видом, потому что видеть я ее как раз и не могла, а со стонами и вздохами.

Ох, как хорошо я знала, что Федору ждет. Еще бы, ведь кровать Полковника была под стать ему, то есть такая же жесткая и "правильная"; ясное дело, что на ней мог спать только он сам и никто другой. Я давно лично убедилась в этом, когда попробовала попрыгать на узком лежаке, застеленным неопределенного цвета одеялом. Конечно, это было проделано, когда даже духу Полковника не могло быть поблизости, при этом я как можно плотнее прикрыла дверцу небольшого встроенного шкафа. Почему? Да потому что там висел Мундир.

Когда я обнаружила его в первый раз, то чуть не умерла со страха: мне показалось, что сам Полковник притаился в шкафу, одевшись как на парад. Долгое время я считала, что стоит мне что-то сделать не так, Мундир тут же выйдет из своего укрытия и накажет меня. Что он даже злее и коварнее самого Полковника, потому что только прикидывается неживым. Вот именно поэтому, я предприняла все меры предосторожности, прежде чем попрыгать на полковничьем матрасе. Ну и что, какое же удовольствие прыгать чуть ли не на досках? Ко всему прочему мне потом никак не удавалось привести кровать в прежний вид — одеяло все никак не разглаживалось, то тут то там появлялись морщинки, у меня даже возникло подозрение, а не гладит ли Полковник свою чертову постельку утюгом. И дверца шкафа как-то предостерегающе скрипнула…

Ну так вот, Федора на этой чудненькой лежаночке посидела, поохала, постонала и собралась опять же восвояси или, точнее сказать, воеёси. Она перекрыла газ, загораживая от меня своим сухопарым телом вентиль (как же, это ведь суперсекретная операция), велела как следует запереть за ней дверь и, раз десять навалившись на нее с другой стороны — для верности, потопала к себе домой. Я постояла под дверями, послушала, тоже для верности — а вдруг она только притворяется, что ушла, а потом отправилась праздновать победу, то есть в неположенное время пить чай и смотреть телевизор.

Странное дело, квартира повела себя так, будто в ней никого не было, даже меня. Эй! — сказала я, но получилось плохо, все равно вокруг было пусто. Тогда я везде включила свет, на полную громкость врубила еще и радио, и все это горело, шумело, разговаривало, но как будто не для меня. Ладно, похлебав на кухне совершенно безвкусный чай, я оставила свет в комнате Полковника и легла спать, точнее попыталась. Я попыталась представить, что Полковник дома и как всегда сидит допоздна, но в квартире было то слишком тихо то, наоборот, везде что-то скрипело и шуршало, будто наш дом наводнили невидимые полчища мышей. Мне было страшно, хотя это и были мои восвояси. Кажется, я расплакалась, а может и нет, за таким занятием я себя практически не помню.

После этого события Федора попыталась закрепить утерянные было позиция иначе — она решила инспектировать, "что я надену завтра в школу". Идея была совершенно идиотской, потому что каждый день я ходила в одном и том же. Но Федора тоже оказалась упрямой и придумала проверять наличие пуговиц и чего-то там еще. Ну что же, пару раз я специально скомкала свой "выходной наряд" окончательно погубив свою и без того подмоченную репутацию запущенного ребенка, и Федора отступилась, вычеркнула еще один пункт из взятых на себя обязанностей. Правда, губы ее стали еще тоньше, а голос еще противней. Плевать, она была мне никем.


Когда наступила эра Бабтони, я превратилась в закаленного одиночку: запросто оставалась одна и свет на ночь гасила во всех комнатах. И уж точно не сочиняла сказок про каких-то там мышей. Вот так. Я смотрела по телику кино, только не страшное, а про любовь и всякие там комедии, а если ничего интересного не показывали, то брала в руки бинокль, или карандаши с ножницами и лист бумаги…

Смешно вспоминать, но было время, когда я Бабтоню боялась. Ленка с первого этажа, округлив свои глаза-пятаки, говорила про нее страшным шепотом:

— У этой бабки только один глаз, а другой не настоящий. Она своим искусственным глазом даже через затылок видит и за всеми следит. Она ведьма!

Мы тесным кружком стояли вокруг Ленки и, открыв рты, слушали эти глупости. Ну вроде бы я понимала, что это полная чепуха. Как глаз, даже искусственный, может видеть сквозь берет, который эта тетка всё время носит? А с другой стороны было все-таки немного жутко и интересно. И потом, однажды (ну прямо совсем в духе Бабтониных историй) я нос к носу столкнулась со страшной соседкой на лестничной площадке. Вот ведь какая штука, видела я далеко не идеально, а вот поди же ты, заметила, что у соседки один глаз, о ужас! смотрит куда-то вбок. Я так испугалась, что даже прошла мимо собственной двери — а вдруг, пока я буду доставать ключ, эта ведьма меня схватит! Вот дура-то… Это потом я освоилась и стала приглядывать за Бабтоней и порой говорила: "Бабтонь, у тебя сегодня глаз смотрит на Кавказ". Та послушно неслась в ванную к зеркалу:

— Тьфу, дура старая, опять не так вставила. Ладно хоть есть кому подсказать, а то иной раз на себя не гляну как следует, а люди потом что-то на меня смотрят, смотрят…

В общем, у нас с ней получилось три глаза на двоих и все подслеповатые.

Но все это было потом, а вначале когда стало ясно, что на смену окончательно капитулировавшей Федоре пришла одноглазая соседка, я жутко испугалась и разозлилась: ну Полковник, вон что придумал, эту бабку к нам в дом пустил. Бабка ни о чем таком не догадывалась и при знакомстве как ни в чем не бывало сказала: "Ты, деточка, зови меня Бабтоней, меня так все зовут". А фиг тебе, подумала я, нашлась тут бабушка. А она, оказывается, действительно нашлась.

Я какое-то время продолжала окапываться в своей комнате, когда Бабтоня приходила к нам, а уж к ней домой ни-ни, хотя она усиленно меня зазывала. А однажды соседка потеряла таблетки, вот только что были, и нет их, хоть ты тресни. И позвала меня посмотреть "свежим глазом", ведь где-то лежат проклятые. Насчет "свежего глаза" было ужасно глупо сказано, у меня, наверное, с рождения свежих глаз не было, но отказать в таком деле я не могла и скрепя сердце потащилась на поиски.

Во взрослом кино некоторые люди влюблялись друг в друга с первого взгляда, с этим мне было все-все ясно. А я с первого взгляда влюбилась в Бабтонину квартиру, и это мне было совершенно непонятно, про такое я никогда кино не смотрела.

На окнах висели цветастые занавески и, несмотря на зиму за окном, у соседки было свое личное лето. Из комнаты в комнату можно было ходить по цветным полосатым половичкам, вот я так и пошла по ним, как по мостикам, пошла между прочим на совершенно замечательный вкусный запах. Уже потом, гораздо позже я догадалась, что именно так и пахнет настоящий дом. В одной из комнат все стены до самого потолка были закрыты книжными полками, я никогда не видела столько книг сразу и в душе робела перед этим молчаливым воинством. Бабтоня, между прочим, тоже. Она однажды уважительно повела в сторону полок рукой и сказала: