Когда я закончила, она долго сидела молча, но ее темные глаза все так же смотрели на меня. Наконец она кивнула, подняла морщинистую руку и сжала ожерелье из пурпурных раковин, висевшее на ее шее. Майерс достаточно рассказал мне о жизни индейцев, чтобы я поняла смысл этого жеста. Ожерелье из пурпурных раковин было чем-то вроде семейной хроники и символом общественного положения; сказать что-либо, держась за него, было тем же самым, что клятва на Святой Библии.

— Много-много лет назад… — пальцы переводчицы четырежды согнулись и разогнулись, — в день праздника Зеленой Кукурузы, к нам пришел с севера какой-то человек. Он говорил странно, но мы его понимали; он говорил так, как говорят ка-ненга или, может быть, онондага, но он не сказал, из какого он племени или деревни, сказал только, что из рода Черепахи. Он был диким человеком, но храбрым. Он был хорошим охотником и воином. И красивым мужчиной; всем женщинам нравилось смотреть на него, но мы боялись подходить к нему слишком близко.

Тевактеньёнх ненадолго умолкла; в ее глазах появилось мечтательное выражение, заставившее меня быстро подсчитать годы… да, пожалуй, тогда эта леди была уже вполне взрослой женщиной, но еще достаточно молодой, чтобы до сих пор с замиранием сердца вспоминать эффектного и пугающего чужака.

— Мужчины были не так осторожны; мужчины вообще не бывают осторожны. — Она бросила быстрый язвительный взгляд в сторону ceilidh, откуда доносился нараставший с каждой минутой шум. — Поэтому они сидели с ним у огня и курили, и пили с ним горячую патоку, и слушали. А он мог говорить с полудня до темноты, а потом и всю ночь напролет… И его лицо всегда было злым, потому что он говорил о войне.

Старая леди вздохнула, ее пальцы крепче сжали пурпурные раковины ожерелья.

— Всегда война. Не война против пожирателей лягушек из соседней деревни, и не война с теми, кто поедает лосиный помет. Нет, он твердил, что мы должны поднять наши томагавки против Oseronni. Убить их всех, говорил он, от старого до малого, от утвержденной Конвенцией границы до самой большой воды. Пойти к кауга, отправить гонцов к сенека, и пусть Лига ирокезов выступит как единое племя. Надо это сделать, пока не поздно, говорил он.

Хрупкие старые плечи чуть приподнялись — и снова опустились.

— Мужчины спрашивали — поздно для чего? И почему мы должны начинать войну, если нет никакой причины? Нам самим ничего не нужно, нам никто не угрожает… ну, ты понимаешь, это было еще до того времени, когда пришли французы. А он отвечал, что это наш последней шанс. И, может быть, на самом деле уже поздно. Они соблазнят нас своим железом, приманят к себе, обещая ножи и ружья, и уничтожат нас, чтобы бросить в кухонные котлы. Оглянитесь, братья, твердил он. Вы идете своей дорогой столько лет, что и сосчитать невозможно. Вернитесь на свой путь, говорят же вам… или вас просто не станет. Ваши истории забудут. Убейте их сейчас, или они сожрут вас…

И мой брат — он тогда был шаманом, — и мой другой брат, вождь, — оба говорили, что это просто глупость. Уничтожат нас своими инструментами? Съедят нас? Белые не едят сердца своих врагов, даже во время сражений, это все знают. Но молодые мужчины прислушивались; они слушают любого, у кого громкий голос. А старшие смотрели на чужака, прищурившись, и молчали.

— Он знал, — негромко сказала переводчица, и старая леди выразительно кивнула, а потом заговорила быстрее, так что ее внучка едва успевала переводить.

— Он знал, что должно случиться… что британцы и французы начнут воевать друг с другом, и будут просить нашей помощи, каждый против другого. Он сказал, что такое время придет; и сказал, что когда они начнут убивать друг друга, мы должны подняться против них всех и прогнать их с нашей земли. И этот Тавинеонавира — Зубы Выдры, так его звали, — сказал мне: «Ты живешь сегодняшним днем. Ты знаешь прошлое, но ты не смотришь в будущее. Ваши мужчины говорят — в этом году нам уже ничего не нужно, и потому сидят, сложа руки. Ваши женщины думают, что легче готовить еду в железном котле, чем лепить и обжигать глиняные горшки. Вы не видите, что может случиться из-за вашей лени, из-за вашей жадности. „Но это неправда, — сказала ему я. — Мы не ленивые. Мы выделываем шкуры, мы вялим мясо и сушим кукурузу, мы выжимаем масло из семян подсолнуха и сливаем его в кувшины; мы делаем запасы на следующий сезон — всегда делаем. Если бы мы так не поступали, мы бы просто умерли. Но при чем тут железные котлы и глиняные горшки?“ Он засмеялся, услышав это, но его глаза оставались печальными. Он, видишь ли, не всегда бывал злым, когда говорил со мной. — Молодая женщина при этих словах бросила быстрый взгляд на бабушку, но тут же опустила глаза, снова уставившись в собственные коленки. — „Это женская осторожность, — сказал он и покачал головой. — Вы думаете о том, что нужно иметь запас еды, что нужна одежда Но это все ерунда. Мужчины не должны размышлять о таких вещах“. — „Откуда ты такой явился, что считаешь глупостью женские заботы?“ — просила я. Он снова покачал головой и сказал: „Ты просто не умеешь заглянуть достаточно далеко вперед“. Я спросила, насколько далеко заглядывает он сам, но он ничего мне не ответил.

Но я-то знала ответ… и по моей коже пробежал нервный холодок. Я черт знает как хорошо знала, что именно предвидел тот человек и насколько далеко вперед он умел заглянуть… и какой опасной для него самого была его способность все это видеть.

— Но что бы я ни говорила, пользы в том не было, — продолжала старая леди. — И мои братья говорили, и тоже без толку. Зубы Выдры все сильнее гневался и злился. И вот однажды он вышел из дома и начал танцевать танец войны. Он был весь разрисован… его руки и ноги были покрыты красными полосами, и он пел и кричал на всю деревню. Все выбежали посмотреть на него, и узнать, кто пойдет с ним, а он вонзил свой томагавк в дерево войны и закричал, что он сейчас отправится к индейцам шони и отберет у них лошадей и многое другое, и многие молодые мужчины пошли с ним.

Они ушли, когда луна только показалась в небе, а вернулись, когда она уже скрылась, и принесли скальпы. Но это были скальпы белых людей, и мои братья разгневались. Из-за этого к нам могли прийти солдаты из форта, так они сказали… или отряды мстителей, собранные из жителей приграничных районов, где наши мужчины и добыли эти скальпы.

Но Зубы Выдры дерзко отвечал, что он как раз на это и надеется; тогда нам поневоле придется сражаться. И он открыто заявил, что снова отправится в такой поход… и снова, и снова, пока вся земля не подымется на битву, и тогда мы увидим, что он говорил правду, что мы должны или убить белых чужаков, или умереть сами.

Никто не мог помешать ему сделать то, что он обещал; и у нас было несколько молодых людей, чья кровь была слишком горяча; они бы пошли за ним, что бы им ни твердили остальные. Мой брат шаман поставил свой лечебный шалаш и призвал на совет Великую Черепаху. Он оставался в шалаше целый день и целую ночь. Шалаш трясся и качался, из него слышались голоса, и люди были очень испуганы. А когда мой брат вышел из шалаша, он сказал, что Зубы Выдры должен покинуть нашу деревню. Пусть он делает то, что считает нужным, но мы не может позволить ему навлечь разорение на нас. Из-за него начались раздоры между людьми, так что он должен уйти.

Зубы Выдры разозлился просто необычайно, никто прежде не видел его таким.

Он встал в центре деревни и кричал до тех пор, пока на его шее не вздулись жилы, а глаза не налились кровью. — Тут голос девушки-переводчицы упал почти до шепота. — И он кричал ужасные слова… А потом он замолчал, и всем стало страшно. Он сказал такое, что задело наши сердца, едва не заставив их выскочить из тел. И даже те, кто пошел вслед за ним, очень боялись его.

Он не спал и не ел. И целый день, и целую ночь, и весь следующий день он продолжал говорить, и все ходил и ходил по деревне, останавливался перед дверью каждого вигвама и говорил, пока люди не выходили наружу и не прогоняли его. А потом он ушел.

Но он вернулся. И снова ушел — и опять вернулся. Он мог уйти и спрятаться в лесу, а потом снова прийти в деревню, прямо среди ночи, и он был тощий и голодный, а глаза у него горели, как у лисицы, и он все время говорил. Его голос звучал всю ночь в каждом доме деревни, и никто не мог заснуть.

И мы наконец начали понимать, что в него вселился дух зла; может быть, это был Ататархо, с головы которого Гайавата сорвал змей; а может быть, змеи забрались в этого человека, ища укрытия. Наконец мой брат-вождь сказал, что это необходимо прекратить; Зубы Выдры должен уйти навсегда, или мы его убьем.

Тевактеньёнх ненадолго замолчала. Ее пальцы, до сих непрерывно гладившие пурпурные раковины ожерелья, как будто старая леди черпала из них силу для рассказа, замерли в неподвижности.

— Он был чужаком, — негромко сказала она. — Но он не понимал, что был чужим для нас. Я думаю, он этого так и не понял.

В другом конце длинного вигвама компания дегустаторов расшумелась вовсю; все мужчины смеялись, от радости раскачиваясь на месте. Я различила в общем шуме голос Эмили — ее высокий голос звучал среди мужских голосов. Красивая Женщина тоже посмотрела в ту сторону и слегка нахмурилась.

Мне казалось, что по моей спине вверх-вниз бегают мыши, царапая меня маленькими острыми коготками. Чужак. С лицом индейца, говорящий, как индеец; но говорящий очень странные вещи. Индеец… с серебряными пломбами в зубах. Нет, конечно же, он не понимал. Он думал, они одной крови, в конце-то концов. И зная то, что таит в себе будущее, он пришел и попытался спасти их. Разве он мог поверить, что они действительно готовы расправиться с ним?

Но они были готовы. Они связали его, сказала Красивая Женщина с непроницаемым выражением лица.

Они привязали его к шесту и центре деревни и вымазали ему лицо чернилами, которые делают из сажи и дубовых орешков.

— Черный цвет — для смерти; пленников, которых собираются убить, всегда так раскрашивают, — пояснила молодая переводчица, чуть приподняв брови. — Ты знала это, когда встретила того человека на горе?