Может быть, между молодыми людьми со временем зародилось бы чувство, но когда ребенку исполнилось три месяца, ее мать заболела крупозным воспалением легких и умерла.

Девочку отдали в Дом малютки. Ровно через год Сережина мама поехала навестить внучку и сразу забрала ее оттуда. К этому времени девочка весила десять килограммов, не говорила и не ходила.

Не знаю, что чувствуют женщины, обнимая рожденных ими детей. Я всегда чувствовала страх. Страх за жизнь, здоровье, благополучие маленького, доверчивого человека.

Так Лялька вошла в мою жизнь. Слишком молодая и слишком влюбленная, я не задавалась вопросом, как мог Сережа решать мою судьбу, не спросив меня. Напротив, его поступок казался мне свидетельством веры в меня. Я гордилась этой верой и была готова оправдать ее.

Поглощенные друг другом и своими переживаниями, мы с Сережей не подумали, что будет дальше.

Проведя месяц, отпуска в родной Сережиной деревне, где для всех я была наконец-то приехавшей легкомысленной Лялькиной матерью, мы вернулись домой. Здесь нас ждало первое испытание. Славик, сурово насупив брови, неприязненно смотрел на ребенка.

Со временем он убедился, что я счастлива, но так никогда и не простил Сережу и не принял его дочь. Мой брат молчал, а дочка сторонилась своего хмурого дяди.

С Танькой же проблем не возникло. Она досиживала последние декретные месяцы, оформляла Пашку в ясли и во всем помогала нам. Пока я бегала, оформляя документы на удочерение, добиваясь места в яслях и ставя дочку на учет в детской поликлинике (на это ушла чертова уйма времени). Танька сидела в няньках с племянницей и легко управлялась с двумя погодками.

Это она на вопросы бабок во дворе: «Чьяй-то у вас девочка такая?» — дерзко вскидывала голову с высоко взбитыми черными кудрями:

— Наша. Ленкина дочь!

По нашему поселку поползли слухи, но со временем, не имея подпитки, они утихли. Милка, работавшая секретарем у начальника районного отделения милиции, помогла быстро и предельно секретно выправить чистые метрики, и зажили мы с Лялькой тихо и счастливо.

Сережа оказался не семейным человеком. Большую часть времени он проводил в экспедициях, а дома, несмотря на всю любовь к нам, томился и рвался на простор.

Первый звоночек прозвучал примерно лет через десять. Однажды Лялька спросила:

— Мам, что значит «привенчанный»?

Лялька была великой мастерицей задавать самые удивительные вопросы, я же взяла за правило на все отвечать.

— Раньше, если ребенок рождался до брака, родители при венчании ставили его рядом, и он считался законным. Обе дочери Петра Первого были привенчаны. А где ты слышала это слово?

Я спросила просто так, но ответ лишил меня покоя на долгое время.

— Мы с девчонками после школы пошли к гастроному за мороженым, и там какая-то бабушка показала на нас другой и сказала: «Вишь, девочка-то привенчанная». Только не знаю про кого. Нас много было.

Прошло еще три года, и Лялька, прямо с порога. спросила, глядя на нас с Сережей:

— Правда, что папа мне не родной?

А потом, после разговора с Сережей, она пробежала мимо меня с залитым слезами лицом, слепо ударилась о дверь и выбежала из квартиры.

Я помню ее потерянное, помертвевшее лицо, помню, как раскачивалась дверь, как я бежала за ней, потом ехала на электричке, сидела на крылечке, моля Бога оставить мне дочку.

Она вышла из дома и упала мне на руки, и долгие годы мы не говорили ни о чем и были близки, как только могут быть близки мать и дочь.

А потом, в пылу ссоры, не помня себя. Лялька выкрикнула:

— Если бы ты была мне родной матерью…

И осеклась, испугавшись…

* * *

Наша машина уже давно ехала по Москве.

Я достала косметичку и привела в порядок лицо.

Мне казалось, я ни о чем таком не думаю, просто перед внутренним взором стояли синие глаза в щеточках черных ресниц. Серьезные и доверчивые. Чьи? Костины? Но какого Кости? И сладкий лепет: «Мама».

* * *

Случилось так, что Лялька осталась моим единственным ребенком.

Сережа не хотел других детей. Может, боялся, что буду меньше любить Ляльку. Он очень тщательно предохранялся, но, когда Ляльке было пять лет, я все-таки забеременела.

Мы с дочкой были счастливы. Ждали. Иногда мечтали о девочке, иногда о мальчике. Придумывали имена.

Я была на четвертом месяце, когда Лялька принесла из детского сада краснуху и заразила меня.

Врачи настаивали на аборте, пугали, что ребенок родится слепым идиотом. Сережа присоединился к ним:

— Как ты будешь жить, видя его муки?

Я согласилась. Пережила весь физический и душевный кошмар. Операция прошла неудачно, после нее я не чувствовала себя здоровой ни одного дня в течение двадцати лет.

Больше я не беременела. Странно, когда угроза беременности миновала, наша постельная жизнь иссякла.

Постаревший Сережа, выпивая с друзьями на кухне, слезливо жаловался:

— Знали бы вы, что такое прожить жизнь с женщиной, не способной стать матерью.

Но я не чувствовала себя несчастной. У меня была моя дочка. Она мне всегда очень нравилась. Я любила ее и знала, что она любит меня и предпочитает всем другим людям на белом свете.

И Сережу я любила. Он был хорошим мужем.

Заботливым и надежным. Меня устраивало в нем все, даже то, что он не слишком ласков и любящ.

Я любила Сережу за тот подарок, который он сделал мне, — за мою дочку.

* * *

Юра по-прежнему молчал. Позже, когда я буду вспоминать эту поездку, мне покажется что-то необычное в его молчании. Я вспомню, как, глядя сзади в его спину, обратила внимание, что он чаще обычного передергивает плечами и гнет вперед шею, словно от внутреннего беспокойства.

Потом он откроет мне дверцу машины, и я увижу огонек тревоги в его глазах. А может быть, все это я просто напридумывала, копаясь в воспоминаниях, пытаясь что-то понять, вернуть?

Нет, тогда я ничего не почувствовала. Вышла из машины и пошла к нашему офису. Я шла не спеша, давая Юре возможность закрыть машину и занять свое место за моим правым плечом.

Я не смотрела по сторонам и успела сделать всего пару шагов, когда большое Юрино тело выросло передо мной. Я ткнулась в каменную спину носом, невольно ухватилась за него рукой.

— Какого черта… — начала я гневно и вдруг почувствовала, что Юра валится на меня, и я, не понимая происходящего, просто испугавшись, что он упадет, попыталась поддержать его.

Он был тяжелый и становился все тяжелее, и я не могла удержать его и старалась только как можно мягче опустить на асфальт.

Это длилось секунды. Я сидела, чувствуя, как по моим рукам течет горячее и липкое. Поверх распростертого на моих коленях Юры я видела его. Убийцу.

Он был в голубом джемпере и в белых джинсах. В обеих руках, опущенных вниз, он держал пистолет с глушителем.

В наше время благодаря американскому кино каждая домохозяйка узнает этот предмет. Я тоже узнала.

Я не почувствовала испуга. Просто смотрела в знакомое лицо. Наши глаза встретились. Его были белыми от безумного страха. Он пошатнулся, сделал шаг назад и, отбросив пистолет, бросился бежать.

Выстрела на шумной улице с оживленным движением никто не слышал. Все произошло мгновенно. Люди на улице не видели или не поняли. Или испугались.

Никто не мешал убийце убегать.

Я сидела на тротуаре, прижав к себе Юру, и смотрела на удаляющееся голубое пятно.

* * *

Охранник офиса заметил, как мы подъехали, и вышел навстречу. Сейчас он бежал ко мне, что-то крича по рации.

Я подняла руку и указала ему в сторону убегающего человека, с моих пальцев капала кровь.

Охранник побежал через улицу, продолжая на бегу кричать в прижатую к губам рацию. Следом сорвалась только что подъехавшая машина. Раздались крики, свистки, закружился людской водоворот.

Около меня начала собираться толпа. Какие-то люди пытались отнять у меня Юру.

Кто-то пронзительно кричал: «„Скорая“! „Скорая“!»

Я увидела белые рукава. Рукава потянулись к Юре.

Я попыталась отстранить их, выставила локоть и крепче прижала ладонь к красному пятну на широкой груди.

Пятно разрасталось, и разрастался внутри моей души ужас, заполняя ее всю.

Спокойный голос где-то совсем рядом приказал:

— Позвольте мне помочь ему.

Я не позволила, и голос добавил, объясняя:

— Я врач. Я помогу ему.

Я не сразу поняла, и поверила тоже не сразу. Казалось невозможным убрать руку с красного пятна. Голос продолжал настойчиво убеждать меня.

Я поверила и отдала ему Юру. Но сначала нагнулась и поцеловала его в лоб.

Он открыл затуманенные, невидящие глаза, прошептал:

— Лена.., жива.

И мы оба потеряли сознание.

* * *

Сознание возвращалось ко мне медленно. Просто мозг отказывался включаться, не желая вспоминать, не желая участвовать в кошмаре происходящего.

Когда же это все-таки произошло и воспоминания навалились на меня, главными чувствами оказались усталость и страх. Юра…

Я открыла глаза и установила, что лежу на диване в кабинете мужа.

Сам Костя стоял на коленях у моего изголовья. Я близко увидела его бледное, встревоженное, постаревшее лицо. Он вздохнул, встретив мой взгляд:

— Как ты?

— Нормально. Юра жив?

'Костя кивнул и вдруг уткнулся лицом мне в грудь.

Я с трудом подняла непослушную руку и положила на его вздрагивающее плечо.

Незнакомый дрожащий тоненький голос откуда-то сзади проговорил, всхлипывая: