Мне симпатична эта приземистая толстушка с разлохмаченной «химией» на крупной голове и выщипанными в ниточку бровями над веселыми маленькими глазками. У нее широкий улыбающийся рот и громкий голос.

Роза Дмитриевна одной из первых поддержала идею фонда и регулярно переводит нам деньги. Два ее сына заняты в материнском бизнесе. Про мужа известно только, что он есть.

Сейчас моя гостья неожиданно заговорила именно о муже. Вертя в толстых коротких пальцах, унизанных массивными перстнями, чайную ложечку, она сокрушалась:

— Вы слышали? Где-то с месяц назад умерла женщина, владевшая сетью надомниц. Они вязали, вышивали, плели кружева и еще что-то. Короче, народные промыслы. Всю продукцию реализовывали через лотки на нескольких рынках и ателье-салон. Не золотое дно, но бизнес достойный. Она умерла в одночасье, и сразу пошел слух, что муж дело продает. А на днях в газете намек, мол, похоже, не сама она умерла… Понимаете?

Кому ее смерть выгодна? Наследникам. А наследник всего — муж.

Роза Дмитриевна покачала головой в тяжком раздумье и налила себе коньяку.

— Я ведь тоже замужем. И ему мои дела не по нутру. Вышел на пенсию, продал квартиру, которая от матери досталась, купил дом в деревне. Живет один, ко мне не едет. Вот я и думаю: помру, все прахом пустит.

А отписывать ребятам не могу, не по-нашему это, не по-православному, раз муж есть…

Роза Дмитриевна действительно была огорчена, почему и откровенничала со мной. Кроме того, мы были знакомы меньше двух лет, она знала меня в качестве жены Скоробогатова, и только. О моей связи с героиней ее рассказа она и не подозревала.

Выпив очередную рюмку. Роза Дмитриевна закурила длинную черную сигарету и, вдруг хмыкнув, завершила повествование:

— Сегодня встретила я этого мужа. Троицкий его фамилия. Мы знакомы, не так чтобы очень близко, но там-сям встречались. Ну другой человек. Словно его через стиральную машину пропустили: весь мятый и полинявший. Встретились мы в банке. Стояли у соседних окошек. Я на него невольно пару раз глянула. Он, видно, мой взгляд перехватил. Догнал у дверей, загородил дорогу, от злости весь дрожит.

"Что вы, госпожа Самойлова, на меня таращитесь?

Думаете, я жену убил?"

Не знаю, что на меня нашло. Посмотрела я ему прямо в глаза и спрашиваю:

«А ты убил?»

Он вздрогнул, глаза в сторону метнулись, он задом дверь толкнул и выскочил.

Я плюхнулась на ближайший стул. Сижу, а между лопаток струйка пота течет, течет…

Роза Дмитриевна залпом выпила новую порцию коньяка. Было заметно, что ее отпустило. Дама развеселилась. Увидев входящего Юру, нагнулась ко мне и заговорщицки зашептала:

— Какой у тебя мальчишечка славный. Уступишь мне, а?

Я покачала головой. Захмелевшая бизнес-вумен огорченно похлопала коротенькими, густо накрашенными ресничками и предложила:

— Не хочешь отдавать, давай меняться. У меня знаешь какой красавчик? Хочешь, позову?

* * *

Я не сразу решила, стоит ли мне звонить репортерше. Позвонила, не будучи уверена, что поступаю правильно.

Она показалась мне озабоченной, когда, выслушав мою неловкую благодарность, негромко заметила:

— Елена Сергеевна, боюсь, что вы можете пожалеть о моем вмешательстве.

— Что случилось?

— Пока ничего. Но шеф-редактор рубрики нехорошо обрадовался теме. А он у нас, как бы это попонятней сказать.., борзый очень.

Прошло несколько дней, и стало ясно, что она имела в виду.

Статья называлась «Кошелек или жизнь». В ней описывалось несколько неясных случаев смерти богатых москвичей. В частности, скоропостижная кончина владелицы «Сибири». Была приведена беседа с соседкой по подъезду, не устававшей удивляться обстоятельствам смерти и похорон предпринимательницы.

* * *

Дом малютки ремонтировали югославы. Молчаливые черноволосые мужчины прилежно и настойчиво, словно муравьи, копошились в комнатах, сновали по коридорам.

Детей на время ремонта не выселяли, просто переводили из комнаты в комнату. Сначала мебель перетаскивал персонал, состоящий на сто процентов из женщин, потом строители стали это делать сами.

Я ходила по дому с прорабом, проверяя качество и объем выполненных работ. Ремонт оплачивал фонд.

Закончив дела, я зашла в бухгалтерию.

Марина вместе с пожилой женщиной склонились над заваленным бумагами столом.

«Им нужен компьютер», — подумала я и сделала очередную пометку в записной книжке.

— Я закончила, можно ехать. — Я стояла на пороге и не хотела проходить в крошечную, душную комнату.

Марина подняла золотоволосую голову:

— Мне надо еще полчасика. Подожди в саду.

Я кивнула и вышла в сад. До него у нас еще не дошли руки. Он довольно большой, заросший и неопрятный. Листва уже побурела от пыли. Скамейка, старая, давно не крашенная, но крепкая, стоит под тополем в самой гуще кустов.

Я пробираюсь к ней и сажусь, сбросив босоножки.

Земля на вытоптанном кусочке травы перед скамейкой теплая, и босые ступни наслаждаются прикосновением к ней.

Одиночество. Это именно то, в чем я нуждаюсь. Я позволила своему лицу расслабиться, скинув ставшую привычной маску спокойствия. Какое облегчение… Уголки рта опускаются, голова повисает, плечи ссутуливаются.

Голоса. Меня ищут. Я надеваю босоножки, провожу платком по лицу, руками взбиваю прическу.

Марина тревожно заглядывает мне в лицо и, успокоенная, улыбается. Со мной все в порядке. Спокойное приветливое лицо, прямая спина, гордо откинутая голова, уверенные движения.

Из машины я позвонила Милке на работу.

— Эмилия Владиславовна приболела, — пробасила трубка, и я набрала домашний номер.

— Алло? — хрипло вопросили после пятого гудка.

— Мил, ты чего, простыла?

— Ага, ангина.

— Навестить-то тебя можно?

— Навести. Я не заразная.

— Ладно. Сейчас приеду.

— Выпить захвати. И поесть. А то Танька мне одно молоко и бананы покупает. Вычитала где-то, что при ангине полезна банановая диета. На мне проверяет, дура. А у меня за три дня уже хвост прорезался.

Юра и Марина стараются не смеяться громко, уважая мои чувства к Милке.

Обобрав универсам и овощной рынок поблизости, добираемся до родной девятиэтажки.

Юра провожает меня до Милкиной квартиры. Хотя какой от него толк, если обе руки заняты пакетами. С другой стороны, пакеты кому-то носить надо.

Милка в длинном и, конечно же, красном халате открывает дверь. Юра опускает пакеты на пол в прихожей.

— Отвезешь Марину и займи себя чем-нибудь пару часов. Поешь, что ли, где-нибудь…

Мой телохранитель кивает, выходит и остается у двери. Милка, покачивая головой и похмыкивая, запирает все замки и засовы. Юра с той стороны толкает дверь плечом. Дверь сотрясается, но выдерживает.

Милка показывает мне большой палец. Мы тащим пакеты на кухню.

— Ты прости Юру, — говорю я. — Он действует по инструкции. У кормильца — паранойя.

— Да нет, — серьезно возражает Милка, — твой Скоробогатов прав. Береженого Бог бережет.

— А ничего, что ты ходишь? Температура-то у тебя какая?

— А… — беспечно машет рукой моя подруга. — Сейчас подносик создадим да пойдем в комнату. Я лягу, и ты рядом. Жрать хочется, моченьки нет. Танька-стерва голодом морит. Я хотела Лидуню позвать, да она на даче. Правда, Лешка набивался.

Она хохочет. Я тоже смеюсь.

Без малого тридцать лет назад Лешка был Милкиным мужем. Чуть больше полугода длился их брак.

Жизнь у них не задалась с первого дня. Лешка — удалой лейтенант из «уголовки» — был горяч, ревнив и не слишком образован. Интеллигентная, свободолюбивая умница Милка не долго терпела его эскапады и отправила «Отелло» восвояси.

На этом их история кончилась. А через пять лет началась другая.

Лидуня окончила медицинское училище и работала в поликлинике медсестрой. И вот однажды к ней в процедурный кабинет пришел парень. Они долго приглядывались друг к другу, но все-таки вспомнили о своем знакомстве.

Выяснилось, что Лешка ушел из милиции и, вспомнив, чему учился в техникуме, устроился прорабом на стройку.

За все пять лет после развода Милка с Лешкой ни разу не виделись и вообще не интересовались жизнью друг друга. И все равно, когда Лешка начал ухаживать за Лидуней, та страшно переживала, не знала, как сказать Милке, и для решительного разговора с ней брала с собой Таньку.

Все это давно быльем поросло. Лидуня вырастила из Лешки хорошего мужа. Но всякий раз на общих праздниках подвыпившая Милка начинает на глазах у всех клеиться к Лешке.

Лидуня делает вид, что ей это безразлично. Лешка крутится, как уж на сковородке, и смущается. Танька злится, а Милка радуется. Каюсь, я тоже веселюсь.

Милка устроилась в подушках, хлопнула рюмашечку водочки и впилась длинными желтоватыми зубами в изрядный кусок копченой курицы. Я очистила яблоко, потом грушу, разрезала на кусочки, придвинула к Милке.

Она благосклонно взглянула на меня и стала заедать курицу ломтиками фруктов. Она так любит. Я принялась чистить апельсин.

Милка запила съеденное томатным соком и откинулась на подушки, вытирая пальцы вафельным полотенцем. Она не наелась, просто сделала передышку. Ей хотелось поговорить.

— Что ты затеяла? — спросила подруга прокурорским тоном.

— Ты о чем это? — Я притворилась непонимающей, в лучших традициях ее постоянных клиентов.

— Не дури! — прикрикнула Милка. — Газетка — твоих рук дело?

Я кивнула, отпила пива и зажевала бутербродом с ветчиной.

— Ешь с огурцом, — велела Милка.

Я послушно откусила от огурца. По-Милкиному, ветчину надо есть с огурцом, паштет — с помидором.

Ну и так далее, всего не упомнишь.

— Зачем ты его дразнишь?

— Ты сама сказала, что если он испугается, то может наделать ошибок и выдать себя.

— А он испугался?

— Очень.

— Плохо.

— Почему?

— Слишком напуганный человек становится опасным.