— Кто? — Он тыкал пальцем в газету.

— Я не знаю.

— Ты видела?

— Да.

— Кто еще?

— Все.

Он вдруг съежился и сел. У него даже лицо опало.

— Кто принес?

— Не знаю. Когда я пришла, газета лежала на моем столе.

— И на всех других?

— Да.

— Ты принесла?

— Нет.

Мне было нечем убедить его, но он сразу поверил.

— Алла Николаевна?

— Она уехала к родне. В Брест.

— Это ничего не значит.

— У нее нет ключей.

— А у кого есть?

— У вас и у охраны.

— Еще?

— Больше ни у кого. У вас два комплекта.

— Могли украсть?

— Наверное.

Михаил Павлович побарабанил пальцами по столу.

Я все стояла у дверей. В эту минуту я поняла, что больше не останусь у него работать. Мне стало страшно. Я вдруг сразу отчетливо поверила, что он может быть виноват. В том, что случилось с Еленой Сергеевной. Я никогда раньше не видела такого испуганного человека. И я испугалась сама.

Никто не работал. Никто даже не пытался работать. Люди переходили от стола к столу, шептались, без конца выходили курить. Обсуждались два вопроса: откуда взялась газета и что следует предпринять шефу?

Ни разу не прозвучало слово «клевета». И меня снова словно озарило. Я поняла, что все испытывают после смерти Елены Сергеевны то же, что и я…

Работа перестала приносить удовольствие, общение — радость. От всего, что составляло смысл нашего дела, осталась только зарплата. И еще. Все так же, как я, глухо ненавидели Троицкого. Почти никто не думал, есть ли основания для сомнений у автора статьи, все злорадствовали из-за беды Троицкого.

Михаил Павлович пробыл у себя около часа. Почти все время разговаривал по телефону. Потом вызвал Ирку, велел ей собрать все газеты и принести ему.

Ирка подошла к начальнику отдела сбыта. Он вырезал заметку, сунул ее в карман. Ирка пошла дальше.

Она всем показывала дыру в газете. Все смеялись. Многие тоже вырезали заметку. Ирка свалила газеты на стул в углу кабинета шефа.

Через некоторое время Троицкий, ссутулясь и втянув голову в плечи, пронесся к выходу и уехал.

Все собрались и пошли толпой обедать, оставив одну Ирку на телефонах. Она выла, но ей пообещали, что после обеда отпустят домой.

Я вышла вместе со всеми и поехала к вам.

* * *

Танька примчалась без звонка. Юра впускал ее, когда явился господин Скоробогатов. Он неодобрительно посмотрел на потную, с выпученными глазами Таньку, перевел на меня тот же неодобрительный взгляд. Я поежилась.

Взгляд переместился на Юру. Юра тихо слинял.

Танька неудовольствия не заметила. По-родственному обхватила господина Скоробогатова поперек туловища, потискала, обмусолила ему лицо, оставляя следы оранжевой помады.

Господин Скоробогатов с неожиданным подъемом тоже включился в церемонию приветствия и потискал Таньку, звонко чмокая ее румяное, влажное от пота лицо.

У меня засосало под ложечкой, а Танька, приняв Костины ласки как должное, скинула босоножки и поплыла в гостиную. Костя, не сводя с меня настороженного взгляда, легкими тычками направлял ее движение.

На пороге гостиной он на миг отвлекся. Этого мне хватило. Я наступила Таньке на ногу, она вскинула глаза, я прикусила нижнюю губу, она кивнула. Костя вернул нам свое внимание, мы смотрели в разные стороны.

— Чему обязаны? — вежливо осведомился господин Скоробогатов у гостьи, когда мы расселись в гостиной со стаканами холодного пива. Мы все предпочитаем отечественное пиво. Не потому, что импортное хуже, а потому, что нам нравится «Балтика».

Я пила «первое», Костя и Танька — «шестое».

— Чего это? — не поняла Танька.

— Чему обязаны визитом?

— Это ты спрашиваешь, чего я пришла? — дошло до Таньки. Она неожиданно обиделась:

— Меня-то Ленка позвала, а ты сам-то чего здесь?

— А где ж мне быть? — притворился непонимающим господин Скоробогатов.

— Как где? В «домушке», — прищурилась Танька.

Меня мало волновала их перебранка. Они умели остановиться и не довести разговор до скандала. Я хотела знать, с чем пришла Танька, и хотела знать, что в столь ранний час пригнало в конюшню кормильца. Но выяснять это надлежало с каждым индивидуально.

Парочка переместилась на кухню и начала греметь там, открывая холодильник и зажигая плиту. Ясно, собираются пировать. Плохо, что на кухне. Значит, их застолье затянется за полночь. Позже Костя приволочет гитару, и они будут петь. А мы с Юрой слушать.

Потому что Юре питье не положено, а мне сроду не выпить столько, чтобы их догнать.

Костя пролетел от двери к бару и обратно. Ясно, к холодильнику, водку охладить. Я поплелась на кухню и достигла ее в тот момент, когда они открыли по очередной бутылке пива и Костя спросил:

— Тань, а ты не из-за статьи прибежала?

— Из-за какой?

Ой Танька, ой торговка, голубенькие глазки, святая простота. Знаю, что врет, но верить хочется. А господину Скоробогатову не хочется.

— А ты сегодняшнюю молодежку не читала?

— Нет. Я на рынок до почтальона ухожу и почту вечером забираю.

— Значит, этого не видела?

Костя откуда-то из-под себя извлек газету.

Танька уставилась в то место в газете, где был Костин палец, прочла, шевеля губами.

«Не переигрывай, дуреха! — мысленно взмолилась я. — Если он что-то заподозрит, он меня запрет». :

Но Танька была в образе и неподражаема.

— Ты думаешь, это о Ляльке? — помолчав и поморгав глазами, спросила она, сраженная наповал собственной догадливостью. Ее глаза медленно переходили с Костиного лица на мое и наливались слезами. Сейчас Танька не играла. Она приехала, чтобы пролить эти слезы. Присутствие Кости останавливало ее и заставляло крепиться.

Я села рядом с Танькой. Мы держались за руки и тихо плакали. Костя расстроился. Его глаза беспомощно моргали, уголки губ жалостливо опустились. Он жалел нас, ужасно любил. И не верил ни на грош.

— Значит, это не ты «одна из близких родственниц»? — спросил господин Скоробогатов. Он мучился, не смел на нас взглянуть, но все-таки спросил. Вот характер! Я в очередной раз возгордилась мужем.

— Нет, Костенька, это не я, — честно ответила Танька. — Я и журналистов-то никаких не знаю.

— И не ты? — зачем-то спросил Костя меня. Он явно не рассчитывал на ответ. Я и не ответила.

Мы выпили вкусной холодной водки не чокаясь и поели, молча, с неожиданным аппетитом. И еще выпили. Все молчали и чувствовали себя неловко.

Костя мешал нам и знал это, но какое-то время вредничал. Потом встал:

— Ну ладно, девки, гуляйте одни. Я поеду, имение посмотрю.

Он не выглядел обиженным. Я точно знала: он не обижен. Мой муж — чуткий человек. Он понимает, что сейчас нам с Танькой надо побыть вдвоем.

Мы проводили Костю до дверей. Танька обняла его и ушла. Я заглянула в синие тревожные глаза:

— Приходи ночевать, ладно? Мне без тебя плохо.

Он кивнул и поцеловал меня. Я закрыла за ним дверь и вдруг вспомнила, что он не вызвал машину. Я бросилась к окну, выходящему на подъезд.

Костя садился в свою машину. Значит, он заскочил домой ненадолго и не отпускал Вадима. У него еще есть дела, он приходил просто посмотреть на меня.

Танька мыла посуду. Я взяла полотенце и, встав с ней рядом, начала вытирать.

Когда посуда была расставлена по местам, стол вытерт, а пол подметен, Танька вышла и вернулась со своей сумкой. Она достала пачку сигарет и, показав глазами в сторону коридора, спросила, имея в виду Юру:

— Заложит?

Я отрицательно качнула головой, закрыла дверь, мы сели у раскрытого окна и закурили.

Мы обе были настолько зажаты, что алкоголь не произвел никакого действия.

— Я правда не видела газету утром. Я ее и вообще-то каждый день не читаю. Выписываю по привычке. Чтоб бумага в доме была. Ну так вот. Ларек я открыла в девять. Торговля шла ни шатко ни валко, но не прекращалась. Я на полчаса закрывалась поесть.

Потом еще поторговала. Потом около меня остановились две тетки, начали выбирать мясную гастрономию.

Я таких не люблю. Все перелапают, обхают и если купят, то на копейку. Не покупатели; а, как у нас один парень говорит, экскурсанты.

Я ждала, когда они наиграются, и мысленно кляла их на чем свет стоит, но пока молчала, сдерживалась.

Вдруг тетки разлетелись в разные стороны, а передо мной Миша! Прям как чертик из табакерки! Я его сначала не узнала. Он всегда такой чистенький, сладенький, как леденец обсосанный. Прости, Господи!

Она перекрестилась правой рукой, левой держа сигарету.

— А тут прямо фурий злобный! Весь потный, распатланный, расхристанный. Машет у меня перед лицом сложенной газетой. Изо рта шип и слюни.

«Ты что, сука старая, охренела?»

Я и впрямь «охренела». Со мной так еще никто не разговаривал. Я его за грудки схватила, дернула на себя, втянула в ларек и толкнула себе за спину, вглубь, к ящикам с консервами. Там что-то загремело. Тетки глаза вылупили и за Мишкой полезли. Но я перед ними стекло опустила. Они носы сплющили, смотрят.

Я газету подняла, прочла и все поняла. Миша сидит на ящике, трясется, в глазах слезы и страх смертный. Мне так гадко, так мерзко стало.

«Уходи, Миша. Я в газету не писала. И говорить с тобой не хочу. Уходи. Я охрану позову».

Ее звали Роза, в честь Розы Люксембург. Хотя теперь, когда ей исполнилось пятьдесят лет, чаще ее называли Роза Дмитриевна. Или по прозвищу — Королева бензоколонок. Именно так, во множественном числе. Потому как владела эта дама огромным числом бензоколонок в Москве. И не только. А начинала свой жизненный путь она в светлом социалистическом прошлом в качестве оператора бензоколонки. Которую успешно приватизировала. Ну и пошло-поехало.

Сейчас Роза Дмитриевна сидит в плюшевом кресле в офисе фонда и пьет кофе с коньяком. Она принесла чек на очередной взнос, передала его бухгалтеру и зашла навестить меня. А я решила, что она заслужила рюмочку.