Именно он читал мне сказки, когда я лежала с температурой, мазал зеленкой оспины и держал руки, чтобы они не расчесывали зудящие ранки. Помогал делать уроки, разговаривал с учителями, покупал кукол под елку, купал и учил стирать, готовить, давать «сдачу» обидчикам. Именно он первым узнал о том, что я стала девушкой, объяснял причину и суть данного явления, а потом просвещал в возникших вопросах о межполовых отношениях.

Да. Да, да — меж нами не было тайн, как и не существовало запретных тем для разговоров. Я исповедовалась ему ежедневно в своих грехах и еще более грешных желаниях, и ни разу он не выдал меня, не осудил и не оттолкнул. И лишь сейчас я начала задумываться — сколько же он претерпел, мучался и сдерживал себя?

Я росла пугливой и любознательной и часто забиралась к нему в постель, сбегая от детских страхов, которыми была полна моя комната. Прижималась к теплому телу, еще не ведая стыда, не понимая границ, обозначенных природой и людьми. Они были пусты для меня, потому что, с Алешей было тепло, уютно и совершенно не страшно. Он был доступным и ласковым и встречал меня неизменными поцелуями, сначала в лоб, а когда подросла — в губы. И не отталкивал руки, исследующие его кожу, и убаюкивал ласками, пока я не засыпала. Сны рядом с ним были легкими, светлыми и полными блаженства. За окнами шел дождь, билась в стекла пурга, летний ветерок качал занавески — мне было одинаково хорошо и уютно в Алешиных объятьях.

Но природа вспомнила обо мне и начала рушить привычный мирок, вторгаясь сначала в мое тело, потом в разум, а позже в отношения с братьями. Мои мысли стали более приземленными и конкретными, а действия корыстными и избирательными. Я вошла в мир мужчин и женщин, тщательно прикрыв дверь из детства. И случилось это в одночасье.

Детство не имеет четких границ, оно покрыто белесым пушистым туманом, хранящим сохранность от чужих глаз зеленого бутылочного стеклышка, зарытого в песок, сломанной куклы и боли от ссадины, вкуса молока и озноба, рожденного страхом перед родительским наказанием.

Его территория тянется из облаков до самой преисподни, в которую мы рвемся не от осознания и необходимости, а от любопытства и зависти. В этом зыбком тумане копятся обиды и радости, формируются характеры и разбиваются мечты, но мы не замечаем этого ни тогда, когда еще живем в нем, ни тогда, когда прощаемся навеки и смело шагаем вон. Нам кажется, в него можно вернуться в любой момент, ведь границы у него нет, и оно доступно и принадлежит тебе, но…оно больше не пускает к себе. Можно лишь обернуться и попытаться разглядеть очертания островков и напрячься, чтоб вспомнить и увидеть, что расположено на них. Но чем больше шагов в сторону, тем хуже видимость, слабее зрение и память.

Странно, оно не имеет границ у истока, но четко проводит разделительную полосу у точки исхода, и вышвыривает нас за нее, как котят.

У этой полосы нет указателей с четкой датой, по которой ты можешь определить свое изгнание, но время года, месяц ты запоминаешь на всю жизнь.

Со мной это случилось летом, в начале июня. Еще вечером я легла спать, как дитя, а проснулась еще не взрослой, но уже не ребенком.

От этого состояния, одинаково мучительного для девочек и мальчиков, меня спасал также Алеша. И пусть то, что он сделал, с чужой точки зрения было предосудительно, отвратительно, мне все равно — я испытывала и испытываю лишь большую благодарность к нему и огромную, как вселенная любовь. То состояние, которым он меня одарил, было настолько необъяснимо чудесно и незабываемо восхитительно, что сколько бы я не искала это ощущение потом, так и не находила.

Я проснулась от легких, как крылья бабочки, прикосновений: вниз, от затылка по позвоночнику, скользили чуть влажные, жаркие губы Алеши, и его рука на моей груди, еще не оформившейся, не ведающей о своем назначении. Пальцы, проникшие под майку, будили ее опытной лаской, и она откликнулась.

Я боялась пошевелиться и вспугнуть жадные и такие нежные руки. И чуть вздрагивала, сдерживая сладкий стон. Я не знала, что происходит со мной, но чем бы это не было, я не хотела с ним расставаться, терять и мечтала о его бесконечности. Нет, ласки Алеши не были для меня не привычны, но они еще ни разу не будили во мне подобных ощущений, не рождали такого блаженства. Не были столь откровенны. Рука скользнула в промежность, и я застонала, вздрогнула и… не сдержалась закричав. По телу волной прошла судорога, разливая тепло и образуя пульсацию внизу живота. Алеша замер и склонился надо мной, но я делала вид, что крепко сплю, и молила, чтобы этот невольный крик не лишил его уверенности, что это именно так. Не знаю, поверил ли он, что я ничего не поняла — ни тогда, ни позже, я не спрашивала о том, храня в памяти незабываемые минуты, как особо ценное и неприкосновенное, и он так же ни словом, ни взглядом не затрагивал этой темы.

Он осторожно выскользнул из кровати и вышел из комнаты, плотно прикрыв дверь. Я приоткрыла глаза, желая запомнить этот момент и одновременно боясь пошевелиться и спугнуть еще бьющие внутри меня токи, еще пульсирующую негу.

Десять утра. Суббота. Кровать Андрея заправлена — он уходит рано. Сергей спит в соседней комнате. Родители, как обычно изобретают изобретенное, невзирая на выходной.

Я осмелилась встать лишь через час, вышла на кухню, получила утреннее приветствие, испытывающий взгляд и порцию омлета. Алеша чмокнул меня в лоб и ушел в клинику, а Сергей сел напротив и принялся уплетать завтрак, бросая на меня насмешливые взгляды. Я дичилась, впервые ощущая себя неуютно рядом с ним. Мне казалось, он все знает и осуждает, укоряет и презирает. Я пошла во двор, скрываясь от проницательных глаз, но детские забавы больше не прельщали. Взрослые, все, как один, казалось, только и заняты тем, что смотрят на меня и явно нехорошо. Я прятала взгляд и робела, стеснялась, чувствовала себя неуклюжей, некрасивой, глупой, неповоротливой.

Меня стало притягивать зеркало и ужасать каждый прыщик. Меня стали интересовать фривольные романы и Алешины книги по гинекологии, и анатомия братьев. Я стала пристально следить за ними, подглядывать, когда они моются, невзначай заходить в комнату, когда они переодеваются или общаются с подругами.

Вот их я ненавидела, потому что завидовала открытости отношений. Этим взрослым девицам не было нужды стесняться и ждать ночи, чтобы скользнуть под одеяло. Они могли целоваться и обниматься, и получать то, что желала получить я, но при этом не бояться, что за это осудят и накажут. Именно тогда Лиля столкнулась с моей жестокостью, но кроме нее страдали и другие лили, наташи, светы, марины. Одни больше, другие меньше.

Мои подруги, в отличие от меня, в этот период не наделяли неприятностями других, они искали их для себя.

Мы как-то разом, перестали лазить по деревьям, и сидеть на ветках ранета, поглощая кисло-горькие яблоки — спустились на землю и пошли по вечерним аллеям в поисках приключений. Всем хотелось вкусить райский плод, уже желанный, но все еще запретный. Нас искушала его близость и нервировала недоступность. Новая игра, запах риска и вкус запрета, дарила острые ощущения и привлекала таких же юных и незрелых, как ранет, юнцов, не складных, не оформившихся, но уже наглых, как мартовские коты. С ними были связаны надежды и желания моих подруг. Но меня коробила их не ухоженность, а заносчивость, дутое самомнение и фальшивая опытность, помноженная на длинные языки с минимумом ценных мыслей и максимумом грязных словечек, рождали брезгливость и недоумение. Общаться с таким можно было лишь на том же уровне и не более десяти минут, да и то на расстоянии, чтобы не потерять уважения к себе. Но даже этого для меня было много, и я решительно не желала тратить свое время и кривляться в угоду таким же глупым и накрученным, как мы, страдальцам. Оттого я заскучала и переместила свое внимание на более интеллектуальные предметы — моих братьев и книги. И познала много больше, чем мои подружки, не выходя из дома.

Кулинарные книги смягчали отношение окружающих к моей замкнутости, частично объясняя мое нежелание выходить на улицу. Дюма, Золя, Ян и Голсуорси скрашивали ожидание ночи. Любовные романы учили хитрости и пониманию происходящего. Я начала знакомиться с тактикой и стратегией женского начала и пользоваться своей якобы еще неискушенностью.

— Анечка, не зачастила ли ты ко мне? — спросил как-то Алеша.

— Мне страшно, Лешенька, — прошептала я проникновенно, прижимаясь, как бы невзначай к интимному месту. Он застыл, а я все шептала придуманные страшилки, водя пальчиком по гладкой коже его упругой груди. — Я боюсь спать одна. Может, ты пока в мою комнату перейдешь? Вместе не страшно. Ты такой сильный и смелый, все знаешь. И потом, с тобой тепло, а без тебя холодно, кошмары снятся, и этот светильник… он такой жуткий и кажется, что насмехается

Я лукавила, потому что, ни за что на свете не хотела расстаться с теми ощущениями, что мне дарил Алеша. Но он был осторожен и не позволял себе слишком много в присутствии Андрея — перебирал волосы, прижимал и все. Я понимала: то, что происходит, запретно, это наша с ним тайна и лишь от меня зависит, как долго она будет существовать, как часто его руки будут дарить мне нирвану, как далеко зайдут в своем желании. Нельзя, чтобы кто-то догадался о происходящем. И он не должен догадываться, что я знаю — иначе все закончится.

Все действительно закончилось, но никто не был в том виноват, кроме досадной случайности. Произошло это глупо и неприятно, причем, без повода. Я крепко спала на груди брата, не ведая об опасности. И он спал. Но в нашу сторону уже двигалось цунами.

Мама толкнула дверь и увидела меня на груди Алексея:

— Что это такое?! — ее голос был полон негодования и имел угрожающую интонацию.

— Тс, мам, — попросил Андрей. Леша же только проснулся и пытался понять, чем вызван материнский визг в столь ранний час.

— Я спрашиваю — что это такое? — гремела мать, грозя разбудить весь дом. Алеше пришлось бережно переложить меня на подушку со своей груди и выйти из комнаты для объяснений.