— Ты очень похожа на Сережу. Вы даже рассуждаете одинаково, — грустно заметила я, пряча виноватый взгляд. Пред ней я тоже грешна. И она уйдет из моей жизни, чувствуя то же, что чувствую сейчас я, когда узнает о наших с Сергеем отношениях…Но ведь не узнает?

Я верну Олега. Должна. Сломаю себя, заставлю забыть ту боль и обиду, что он мне причинил. Ради ребенка, ради его будущего я смогу. Олег хотел ребенка — он его получил! И будет воспитывать! Не просто вернется ко мне, а приползет! А мадам придется пододвинуться.

— Так где, говоришь, Олежик живет? — процедила я, недобро прищурившись.

— Сафакулово. Центральная, 26.

— А квартира?

— А нет квартиры. Поселок это. Частный сектор, свой дом. Мазанка имени Тараса Бульбы.

— Шутишь? — не поверила я.

— Не-а, — ухмыльнулась Оля. — Сама не поверила. Мини-анекдот просто — Кустовский, съехавший из города от молодой красивой жены в пригородный поселок к какой-то деревенской курице. Не иначе любовь не земная обнаружилась…Когда едем?

— Сейчас, — постановила я. — Знаешь, где это?

— Примерно. Но найти не проблема. Есть атласы автомобильных дорог и язык есть — спросим.

Глава 7 Виновен?

Я гнала по трассе, почти не слушая Ольгу, почти не видя дороги. Попался бы автоинспектор, меня бы ловили с мигалками и конвоировали до КПЗ. Но на трассе, на мою удачу, было затишье.

— Может, сбавишь скорость? — неуверенно попросила Оля, вжавшись в сиденье. И смолкла, понимая, что сейчас ей до меня не достучаться. И подозреваю, принялась истово молиться, чтобы мы благополучно добрались до пункта назначения, не покалечив ни себя, ни других.

Указатель «Сафакулово» я не заметила. Если б не Оля, пролетела мимо и никогда бы не нашла заснеженную деревеньку посреди полей и мелких островков леса. Чем ближе мы подъезжали к деревне, тем сильней меня охватывало волнение и уже буквально била нервная дрожь так, что руки еле держали руль.

— Стоп, Ань, вот он, двадцать шестой дом. Улица здесь одна, так что точно — центральная, — заметила Ольга.

Я резко тормознула и замерла, боясь смотреть по сторонам. Мое сердце билось в припадке тахикардии где-то в районе макушки.

— Говорила, выпей успокоительного! — процедила подруга, недовольно качнув головой. — Как обратно поедем, ума не приложу. Страшно с тобой, того и гляди, к пращурам прямиком в рай въедем. Гонщица, блин! Меня теперь саму валерьянкой впору отпаивать, — открыла дверцу, переводя дыхание. — Ой, Аня, на фига мы это затеяли? Лучше б братовьям отзвонилась, с ними бы и ехала. Чует мое сердце, обратно пешеходный марш-бросок устроим. Старая я уже для таких приключений.

Я покосилась на нее и глубоко вздохнула, встретившись с ее испуганным взглядом. С минуту мы молча рассматривали друг друга и истерично хохотнули, умиляясь отваге своих характеров и бледнолицему виду, одному на двоих.

— Боишься? — шепотом спросила Оля.

— Нет, трушу. Немного, — ответила я и посмотрела вокруг, выискивая дом N 26.

Наполовину заметенный домик без окон, с вылущенными ветрами, дождями и морозами деревянными воротами, которые, по моему глубокому убеждению, стояли на одном энтузиазме, и оказался нашей конечной точкой. Цифра 26 красовалась на его стене, нарисованная кем-то в пылу творчества красной краской.

Я зажмурилась, уверенная, что это все мне лишь блазнится. Не может мой капризный изнеженный супруг переехать сюда по собственной воле и жить без принуждения. Наверняка его сюда отконвоировали и держат под замком, с усиленной охраной. Я открыла глаза — дом на месте и ничуть не изменился, не похорошел и не обрел более пристойный и подобающий людскому жилищу вид.

— Оль, у меня галлюцинации? — спросила тихо.

— Не-а, — качнула та головой, хохотнув.

— Может тебе не правильно адрес сказали?

— Не-а.

— Ты хочешь сказать, что Олег живет здесь? — ткнула я пальцем в сторону убогого сооружения.

— Ага, — кивнула та с видом идиотки. И судя по ее лицу, пребывала не в меньшем шоке, чем я. — Н-да-а-а, бог с ним, с телевизором и посудомоечной машиной, да, Ань?

— Точно, — согласилась я и открыла дверцу, решительно вылезла и…затопталась рядом, ежась не столько от холода, сколько от предчувствия неприятной сцены.

— Может, обратно, той же дорогой, но в медленном темпе? Ну, их, Ань, в деревнях с тактичностью, прямо скажу, никак. Погонят какой-нибудь запчастью от свеклоуборочной машины, — несмело заметила подруга, встав рядом со мной.

— Нет, второй раз я сюда не поеду, а с Олегом поговорить надо. Что ему здесь? А может, и спасать придется.

— Ага, приворожила его доярка Глафира Охряповна Череззабороногузадирихина…

— Несмешно, — одернула я ее и, подрагивая от волнения, пошагала к воротам. Стукнула по растрескавшемуся от старости дереву железкой, висящей на веревке, и застыла в ожидании, унимая расшалившееся сердце, придумывая краткий, но внушительный текст речи, выслушав которую, Олег тут же сядет в машину и поедет со мной домой. Вот только правильных, нужных и оптимально подходящих слов, не находилось. Я была готова расплакаться от бессилия, по-простому, без патетики, призвать его к долгу мужа и отца.

В этот момент ворота приоткрылись, образуя небольшое пространство, в которое можно было разглядеть лишь его творца. Но как раз этого мне и хватило.

На меня смотрели знакомые черные глаза, полные ненависти и желчного презрения.

Гульчата.

Она молча смотрела на меня, я — на нее. Все слова, что я готовила, тщательно выискивала и сортировала, пропали. И я уже о том не жалела, потому что они стали не нужны. Я видела по ее взгляду — Олег для меня потерян. Его не пустят, не позовут, не стоит и просить. Мой взгляд скользнул вниз и остановился на ее животе, не большом, но достаточном, чтобы понять — женщина в положении. Месяцев пять-шесть, не меньше — прикинула я и пошатнулась. Вот и все. Вот и внятная причина трусливого бегства Олега, его обмана и предательства, его поведения в последний год. Сколько грязи я видела, сколько нотаций и претензий проглотила, сколько обид и оскорблений стерпела? И зачем? Ради чего?

Я молча развернулась и пошла к машине, еще четко храня тишину в душе, но чувствовала, как внутри уже нарастает плач.

Села в салон и зажмурилась, пытаясь справиться с собой, прогнать слезы и предвестники истерики, по типу стенаний безутешной Ярославны. Совершенно глупых в моем варианте, потому как бесполезных и бессмысленных. Слишком много чести, Олежик, слишком много…

— Эй, ты чего? — тихо спросила Ольга, хлопнувшись на соседнее сиденье. — А поговорить? Ты что его не позвала? Передумала? Ань? Да ты что онемела, что ли? Ну, хочешь, я позову твоего ненаглядного?

Я хлопнула дверцей машины и рванула с места, спеша покинуть деревню, как зачумленную местность. И почти не видела дороги: передо мной, словно листы отрывного календаря, мелькали картинки недавнего и далекого прошлого. А то, что было неясно, скрыто и непонятно, открывалось, обнажая всю неприглядность правды, жуткой, шокирующей в своей наготе.

Гульчата. Ее поведение, взгляды. Я могла бы догадаться сразу и догадалась, но отмела данную мысль, как абсурдную, лишь по одной причине — мне было бы очень больно. Мне и больше никому. Психика сама построила ограду из множества «не»: не может быть, невозможно, не посмеет, не пара. Выстроила заслон из четких аргументов, основанных на логике, которой не было на деле ни в поступках Олега, ни в моих поступках, ни в действиях Андрея.

Он знал! Самое ужасное, что он все знал и молчал. Он привел ее на праздник, столкнул двух любовников на глазах ничего не подозревающей жены и наблюдал, равнодушно взирая на мучения сломленных и согнутых по его воле людей. И указывал мне, чуть не кивая головой — смотри, что из себя представляет Кустовский! Разве он достоин тебя, разве он муж, мужчина? И сравни нас — вот он, кто лишь говорит, что любит, по сути, не имя понятия о том, что это такое. А вот я — не говорю, не повторяю, не изливаю пьяные, ханжеские страдания, но проявляю свою любовь на деле, доказывая не пустыми словами, а действиями.

Но, Господи, как же это жестоко!

Меня душили рыдания, все невыплаканные слезы по поводу несправедливости мироустройства, по тем жутким обидам и подлостям, с которыми сталкивалась с рождения, которые проходила, раня душу и сердце. Они гнули страхом перед жизнью и вечной виной неизвестно в чем. Зачем я гнулась? В чем винилась? Почему боялась? Кто-нибудь, кроме меня, думал о том, что делает, чувствовал себя неправым? Кого-нибудь еще изъедала боль за совершенные ошибки и несовершенные поступки? Почему другие оправдывают себя и множат подлости, не признавая за собой и доли вины, я же, как лакмусовая бумажка мгновенно реагирую на каждый нюанс совершенного поступка, рожденного чувства, каждую искорку негатива раздуваю до уровня ритуального кострища? Что было бы проще жить, как Гульчата и Олег, не гнушаясь низостью поступка в достижении цели…

Гуля. Как она смотрела на меня! Словно на тлю, на дерзкую помеху к ее цели. Уже запатентованной, заштампованной и осязаемой. Впрочем, ее можно понять, она ждет ребенка, но вот Олега невозможно ни понять, ни тем более — оправдать.

Он не мог не знать, что скоро станет отцом. Гульчата не из тех женщин, что скроет подобную весть, наоборот, я больше чем уверена, выдаст ее в первую очередь с гордостью и сознательным давлением, принимая как повод и довод к шантажу, приобретению ребенку отца, себе мужа. Нравственная сторона дела подобными особями не рассматривается, как причисленная к разряду обременительных и несущественных.

Вывод один — Олег знал, наверняка давно, с самого начала, месяцев пять как. И все же устраивал мне сцены и скандалы по поводу отсутствия наследников. Планомерно, методично разбивал мои аргументы и страхи, намеренно бил по самым больным точкам, толкал на безумный шаг и добился своего.