— Он тем более предпочтет остаться со своей семьей, Джилл, — Маренн с нежностью провела рукой по ее плечу. — Разве ты не понимаешь? Жена оставалась верной все эти годы, а я? Если я была жива, то что я делала в это время? Жила с другими мужчинами? И это правда. Ты сама знаешь, что жила. Хотя бы с Отто, опять с Отто, этого достаточно. Так зачем? Сказать, что изменила? Только лишний раз причинять боль.

— Мама, даже мне известно, — Джилл возразила решительно, — что для любви важно только одно, есть она или нет. Если она есть, совершенно безразлично, кто где был и кто с кем жил. Это повод для упреков на день или на два, да нет, даже короче, до первого поцелуя, до первой ночи, главное — это возможность снова быть вместе. Если нет — тогда начинаются все эти разговоры, которые заменяют чувства. Мама, ты должна сообщить, что ты жива, — Джилл повторила настойчиво.

— Я не смогу этого, Джилл, — она отрицательно покачала головой.

— Тогда смогу я.

— Я тебе запрещаю.

— Я позволю себе не послушаться тебя.

— Джилл, даже не смей. Послушай лучше меня, сядь, — она снова села на диван и усадила Джилл рядом. — Ты помнишь Пауля Красса? Молодого доктора из нашей клиники с весьма приятной внешностью. Я знакомила тебя с ним в апреле сорок пятого года? Вы несколько раз обедали вместе, насколько мне известно.

— Да, я помню, — Джилл рассеянно кивнула. — А что?

— Его недавно освободили из плена. Они хотели привлечь его к какому-то наспех слепленному делу эсэсовских врачей, потому что он одно время служил в концлагере, но материала не нашли, никто из заключенных ничего на него не показал, и это неудивительно. Так что им пришлось его отпустить. Но в Германии у него нет работы, никто не хочет брать из-за его прошлого. Это так же, как с Алексом Грабнером. После плена он не мог найти себе применение, это с его-то опытом, с его высочайшей квалификацией. Я рада, что пригласила Алекса в свою клинику, и они приехали с Маргарет и детьми. Так вот Пауля я тоже приглашаю работать к себе. Он приедет завтра. Ты бы хотела увидеться с ним?

— Но, мама, как ко всему этому отнесутся французы? Де Голль?

— Ну, конечно, де Голлю и его сподвижникам, невольным, кстати, вроде Мориса Тореза, это все очень не нравится. Но я отвечаю Шарлю и прочим важным государственным лицам так же, как когда-то отвечала рейхсфюреру. Мне нужны не политически благонадежные рекомендации, а хорошие врачи с опытом. А их найти не так-то просто. Кто может сравниться с Грабнером? Никто из американцев и французов даже рядом не встанет. И из англичан тоже. Мы теперь каждую неделю ездим в Индокитай. Алекс там просто не заменим, с его опытом лечения ожогов и осколочных ранений. Да, Эйзенхауэр тоже кривится — бывший штурмбаннфюрер СС. А куда денешься? Ради того, чтобы его солдаты выживали и возвращались в строй, он готов закрыть глаза. Надеюсь, Пауль тоже найдет свое место в жизни. И как-то развеет тебя. Ваша краткосрочная дружба продолжится. Я виделась с ним после освобождения. Он все так же красив, — Маренн улыбнулась. — Но повзрослел, конечно. Испытания накладывают отпечаток. У него никого нет. Родители умерли, брат погиб, он один. Он о тебе спрашивал, ты ему понравилась, я заметила. Как ты ко всему этому относишься? — Маренн внимательно посмотрела на дочь. — Ты не должна вечно носить траур, надо как-то дальше жить, Джилл.

— Но мама, я забуду Ральфа? Ты это хочешь сказать? — Джилл встала и отошла к окну.

— Ты никогда его не забудешь, — Маренн подошла сзади, обняла за плечи. — Мы не забудем того, что мы пережили. Но я хочу, чтобы ты была счастлива. Довольно уже слез. Слезы оставь мне.

— Но я совершенно не готова ко всему этому, — Джилл растерянно взглянула на нее и показала на волосы. — Он меня не узнает.

— Это как раз повод привести себя в порядок, — Маренн улыбнулась. — Значит, ты согласна? Прекрасно. Как только Уинстон и Клемми уедут, я приглашу Пауля сюда погостить, а сама поеду в Париж, там у меня накопилось много дел.

* * *

— Фрау Сэтерлэнд! Я так рад вас видеть!

Она сидела на скамейке в Парке Линкольна в Чикаго. У водоема с белыми лебедями и розовыми фламинго, подпрыгивая, резвились дети. Все было так же, как когда-то очень давно, до войны, когда по этим дорожкам такие же маленькие и веселые бегали ее дети, Штефан и Джилл — от леопарда к бегемоту, а потом от бегемота к жирафу. Но Штефана уже давно нет в живых, а Джилл тоже только чудом спаслась от смерти. И она приехала сюда, в этот город своей молодости, не для того, что вспоминать о прошлом — чтобы еще раз попытаться спасти будущее, то, которое на волосок от гибели, пусть даже не свое и не для себя, пусть для другой женщины и ее детей.

— Вот моя дочка, фрау Ким, видите, она бегает там, в голубом платье? Я назвал ее Ким, как и обещал вам в сорок четвертом. Ким Лэрри. Она вырастет и будет доктором, как вы, чтобы спасать жизни людей.

— Спасибо, Вирджил, — она улыбнулась. — Я возьму ее работать в свою клинику. Я собираюсь открыть филиал здесь, в Чикаго, в городе, где прошла моя молодость. Я и не думала, что вы запомните.

— Что вы, как я мог о вас забыть, вы же спасли мне жизнь. Не было бы меня, не было бы и ее, моей дочки. Ничего бы не было.

Бывший лейтенант американской армии Вирджил Лэрри, которого она спасла от пуль во время перестрелки при Мальмеди, раздобрел и слегка полысел, но она все равно сразу узнала его. А он — ее. Издалека. И заулыбался так, словно они действительно всю жизнь были близкими друзьями.

— Вы все такая же красивая и элегантная, — он с восхищением смотрел на нее. — А я, — он хлопнул себя рукой по животу, — слишком много ем. Все время говорю себе: Вирджил, надо бегать по утрам, соблюдать диету. Два дня следую правилам, а потом за старое.

— Присядьте, Вирджил, — она подвинулась, уступая ему место. — Я хочу, чтобы вы помогли мне.

— Это опять о том, что тогда случилось у Мальмеди? — он догадался сразу. — Я знаю того оберштурмбаннфюрера, который приезжал на «Королевском тигре» и весело разговаривал с вами. Его приговорили к смертной казни за то, что он якобы нас расстреливал. Но это было не так. Меня уже замучили со всем этим, — признался он, закуривая сигарету. — Люди из военной прокуратуры требовали, чтобы я написал, что этот самый оберштурмбаннфюрер, кажется Пайпер его фамилия, чуть ли не лично приказал произвести расстрел. Я им сказал, что ничего такого не видел и не слышал. И никакого оберштурмбаннфюрера толком — тоже. Если он и приезжал, так это было только в самом начале, задолго до того, как все началось. Потом нам оказывали медицинскую помощь, вас я не назвал, сказал, не знаю, кто именно, какие-то врачи. Им это очень не понравилось, фрау Ким. Но еще больше им не понравилось, когда я заявил, что все произошло ни с того ни с сего, как помешательство какое-то. Приехал этот унтер-офицер, или кто он был, что-то его задело, он начал палить. Наши ответили, оружие-то осталось, вот и понеслось. А оберштурмбаннфюрера при этом не было, вообще офицеров в высоких званиях не было. Вас-то я, конечно, за офицера считать не стал, врач и врач. Им только скажи, что была там дама оберштурмбаннфюрер по медицинской части, так они вас туда же, на эшафот потащат. А я живой, у меня дочка, а если бы не вы, уж давно бы в земле лежал, и Ким на свете никогда бы не было. А они мне говорят: ты вспомни хорошенько, был же этот Пайпер, командовал расстрелом. А я им говорю, что расстрела не было, перестрелка началась, и никакого Пайпера я не видел. Отказался им подтверждать. Так они мне пообещали, что у меня будут неприятности, и, правда, устроили кое-что, с работы пришлось уйти. Потом снова явились. А я уж совсем разозлился, говорю, что я живу в свободной стране, и никто меня не заставит говорить то, чего не было. Ведь если я скажу, как они просят, этого оберштурмбаннфюрера уж точно повесят. А у него, наверняка, такая же дочка, как у меня, или сынок, так что ж мне отправлять его на смерть, тем более что он совсем ни при чем. Он же не Гитлер, не сам все придумал, воевал, как я воевал.

— А если я попрошу вас, Вирджил, написать все так, как на самом деле было, вы напишите? — она внимательно посмотрела на него.

— Не только напишу, но и под присягой повторю, — уверенно сказал он. — Врать-то мне зачем, оправдывайся потом перед богом. А правду — пожалуйста, тут у меня совесть чиста.

— Ну, под присягой повторять от вас и не потребуют. А вот написать я вас попрошу, — сказала она. — Я отвезу ваши показания их адвокату, и мы заставим следователей приобщить их к делу.

— Я напишу, фрау Ким, — Вирджил улыбнулся. — Ради вас напишу. Вон она, моя Ким, бегает, — он снова взглянул на девочку. — И глазки у нее светлые, как у вас, а волосы темные пока, хочу, чтоб такими остались. Тоже как у вас. Каждый день благодарю Бога, что жив остался. И все вспоминаю, как вы тогда закрыли меня собой. И как перевязывали, как смотрели с сочувствием, а еще сказали, что тоже любите Чикаго и жили здесь со своими детьми.

— Спасибо, Вирджил, — она сжала его руку. — Я вам оставлю свой адрес, пишите мне письма в Париж. Все, все пишите. Как будет расти ваша Ким, я буду рада знать о ней каждую мелочь.

— Она обязательно будет доктором, я сделаю все, чтобы она выучилась. Я уже сейчас говорю ей, что самое главное — лечить людей, помогать им, делать так, чтобы им не было больно, чтобы они были счастливы.

— Я рада, что вы выполните мою просьбу, Вирджил, — она встала. — Мне нужно спешить на самолет. Пишите мне. И когда ваша дочь вырастет, пусть приезжает ко мне во Францию, я возьму ее к себе на кафедру.

* * *

Стройная женщина в элегантном черном костюме ждала его у главного входа центрального офиса компании «Порше», где он руководил отделом экспортных продаж. Когда он вышел, сразу направилась к нему. И почему-то кольнуло сердце, хотя женщина была совершенно незнакомой, и имя ее, которое ему передали, тоже совершенно не знакомо — фрейляйн Колер. Кто это? Молодая, стройная, с красивой модной стрижкой, явно обеспеченная, только совсем седая, седая до полной, безжизненной белизны. И в темных очках. Она подошла, сняла очки — глаза светлые, большие, в них словно застыла грусть.