— И правильно, — она улыбнулась. — Наполеон Бонапарт французам не советовал там долго задерживаться, а француженкам тем более. Опасно для здоровья, и даже для жизни. А почему ты так на меня смотришь? — она вдруг испугалась. — Ты думаешь, что я вообще каждому… Да, я даже не помню, когда все это было в последний раз.

— Это ощущение с женщиной, которую любишь, — что-то невероятное. Проститутки делают, но это не то, им не хватает чувства, для них это работа, но даже у них нет столько изящества и столько страсти. Я тебя люблю, Мари. Я по тебе с ума схожу! Виланд сказал точно.

— Я тоже с ума схожу, — прошептала она. — Я даже не знаю, как дальше быть. Вот я и говорила Виланду. Как я теперь в Берлин поеду? Как я теперь туда поеду? Как я после этого поеду?

— И у нас бы не было этой ночи? Нет, я не согласен. Я тебя не отпущу…

— Но надо ехать, надо. Как мы расстанемся? Мне хочется, чтобы время остановилось. Чтобы оно не шло вперед. А все-таки, — она приподнялась на локте, — рейхсфюрер недопонимает, мне кажется, что нужно его воинам. Я давно это заметила, но так и не смогла сообразить: это он из-за фрау Марты или из-за того, что он сам такой.

— Какой? — он перевернул ее на спину. — Неужели ты не поставила ему диагноз? Я не верю.

— Поставила, — она согнула ногу и уперлась коленкой ему в плечо. — Но никому не скажу. Нельзя подрывать авторитет начальства.

18

За окном засерел рассвет. Поднявшись, Маренн взяла с пола сброшенное лоскутное покрывало, и, набросив его на обнаженное тело, подошла к окну. Было сыро, холодно, она чувствовала это, но как-то отстраненно, словно холод, сырость, вся неуютная, мрачная обстановка чулана существовали отдельно, не имея к ее ощущениям никакого отношения. Протянув руку, вытащила из пачки, лежавшей на бочке рядом с лампой, длинную черную сигарету с золотистым фильтром. Щелкнув зажигалкой, закурила. Дождь кончился. Но все стекло было залито водой. Крупные капли неторопливо скатывались вниз, оставляя узкие, извилистые дорожки. Стоя босиком на глиняном полу, она прислонилась лбом к стеклу, наблюдая за тем, как капли чертят свои узоры. Ей казалось, они похожи на ее собственные слезы, которые комом стояли в горле, и как она ни старалась их прогнать, не получалось. Повернув голову, она взглянула на Йохана — он спал, раскинувшись, заняв собой всю скромную лежанку Золтана, и на уставшем, осунувшемся после многих бессонных ночей лице, едва заметная в уголках губ, играла счастливая улыбка, как у мальчишки, который долго мечтал о чем-то, и вот мечта эта сбылась. Он заснул всего лишь полчаса назад, продержав ее всю ночь во власти своей обезоруживающей горячей страсти и блаженства. Казалось, можно расслабиться, отдаться счастью, которого она давно уже не ждала. Ее любили так, как она не могла и мечтать, и сама она испытывала чувство, глубокое и сильное, какого не знала с далекой юности. И в отличие от того, другого, которое принесло ей больше страдания, оставаясь фактически неразделенным едва ли не до последнего вздоха предмета ее любви, это было взаимным. Даже сама мысль о нем заставляла сердце стучать сильнее. Все было так, если бы не надо было уезжать, возвращаться к тому, к чему уже не хотелось возвращаться. А время таяло. Она снова услышит скрип гусениц по мокрому снегу, приедет БТР, который отвезет ее в госпиталь к Виланду. А там она узнает, что самолет из Берлина уже вылетел, а может статься, уже и ждет на аэродроме. Она положила ладонь на стекло, тонкие прожилки воды текли между ее тонких пальцев. За окном метнулась птица — усевшись с другой стороны, клюнула Маренн в ладонь, но наткнувшись на стекло, испугалась и улетела. Лежанка скрипнула. Не отрываясь от стекла, Маренн повернула голову — длинные каштановые волосы спускались вдоль ее тела, закрывая плечи и спину. Йохан смотрел на нее. В его глазах не осталось ни тени сна, взгляд был совершенно ясным и чистым. Красивые густые брови чуть сошлись над переносицей. Но в уголках губ угадывалась все та же слабая улыбка.

— Босиком на полу стоять нельзя, как доктор, ты должна знать это, — он встал и подошел к ней.

— Я знаю, — она повернулась, он поднял ее на руки.

— Еще не хватает, чтобы ты вернулась в Берлин с насморком, — сказал, поцеловав в губы. — И твой начальник, этот вежливый профессор де Кринис, больше не отпустит тебя в «Лейб-штандарт», так как будет убежден, что мы не проявили должного внимания и простудили доктора. Наверное, держали ее постоянно в снегу.

— Он ничего не подумает, — она улыбнулась, прислонившись головой к его плечу.

— У него думать не принято?

— Нет, почему же ты так думаешь о нем, — она слегка ущипнула его за палец. — Просто Макс обычно думает о другом. Он же психиатр. И, кстати, очень хороший психиатр, может быть, один из лучших, какие работают в настоящее время не только у нас в Европе, но и в Америке. Что же касается военных дел, — она улыбнулась, — тут для него, конечно, много неизвестного и совершенно неподходящая обстановка. Сам он только один раз выезжал со мной на фронт, и надо же было такому случиться, что именно в этот раз мы едва не угодили в окружение. Пришлось отбиваться от наступавших большевиков. Профессору пулей сбило фуражку с головы, он совершенно растерялся, а Штефан помогал ему выбираться из обвалившегося окопа. Макс сильно запачкал свой мундир, — она рассмеялась, — его ослепительно белые манжеты с изумрудными запонками стали черными, одна запонка потерялась. Это вообще была трагедия, потому что это был подарок его ненаглядной Федерики на юбилей свадьбы. Запонку так и не нашли. Ее потом пришлось заказывать ювелиру, чтобы Федерика ничего не заметила, иначе она просто не пережила бы утраты. В общем, в Берлин мы доставили профессора в совершеннейшем расстройстве, и с тех пор Вальтер Шелленберг строго запретил ему совать свой нос во все, что касается полевой хирургии, а заниматься только психическими расстройствами. Несмотря на то, что я и вся эта хирургия вместе со мной числимся по его отделению в клинике. Только общее руководство и не более. Так что я сама определяю, куда мне ехать, в какую дивизию, сколько там находиться, что делать. Я же отправляю и своих подчиненных, даю им задания и принимаю отчеты. Я — главный военный хирург, а Макс только подписывает мои распоряжения по этой части. Посмотрит на меня внимательно, глотнет своего любимого венского кофе с пенкой, затянется сигарой и спросит: «Вы так считаете, фрау Ким?». Я говорю: «Да, я так считаю, Макс». Он сделает вид, что подумает, я сделаю вид, что жду его ответа, но в конце концов возразить-то он мне не может, да и зачем? Ведь не делать же самому. Подписывает. «Делайте, фрау Ким, как считаете нужным». И я делаю. И пока все обходилось благополучно.

— Да, твоего профессора на войне представить трудно, — Йохан уложил ее на постель, сдернув покрывало, наклонился, целуя ее плечи. — Он весь такой, в общем, как воздушный шарик. Лучше не трогать, а то, не дай бог, лопнет.

Она откинула голову и зажмурила глаза, каждой клеточкой тела, каждым фибром своей души откликаясь и отдаваясь его ласке. Но, услышав про шарик, вдруг отстранилась и засмеялась, закрыв ладонями лицо.

— Надо же, я бы никогда так не подумала. Хотя Штефан тоже так говорил про него, «твой профессор». Вон, твой профессор тебе из окопа платочком машет.

— Он, правда, махал платком? — приподняв голову, Йохан насмешливо взглянул на нее.

— Ну, да, — она снова прислонила его голову к своей груди. — Ослепительно-белым на фоне всей грязи и разрухи. А что ему еще оставалось делать? Он же не мог вылезти из окопа. Он даже не мог себе представить, как это делается, ведь надо же как-то на коленках, локтями поработать, а потом все это будет грязное. И что дальше? Лететь грязным в Берлин? А что скажет Федерика — она же ужаснется. Вот он и махал платком, чтобы его забрали.

— И его забрали? — он сел рядом, взяв ее сигарету, затянулся. — На чем? На вертолете? Чтобы сразу по лесенке, как Мюнхаузен, и уж точно не испачкаешься, если только не упадешь или большевики не подобьют снизу. Но можно, например, потерять фуражку, если она не приклеилась к голове от страха, конечно. Хотя у него густая шевелюра, причесанная волосок к волоску.

Она с трудом сдерживалась, чтобы не смеяться громко — наверняка дети Золтана еще спят.

— Нет, Штефан приехал за ним на танке. Танки мой профессор тоже в основном видел на параде, и когда такая махина надвинулась на него, он испугался. Штефану и его товарищам пришлось под руки выводить его из окопа. В общем, впечатлений хватило. Он же как? Как Зигмунд Фрейд. Пациент ложится на кушетку, врач присаживается в изголовье, начинает задавать вопросики про детство, маму, папу, какие-то впечатления, потом сделает вывод по части комплексов и пропишет лечение. А дальше — к Фредерике на обед. А тут что, прыгай по окопам, да еще по тебе палят со всех сторон, того гляди ранят, не говоря уже о худшем. Для де Криниса слишком много переживаний.

Она собрала волосы на затылке, потом снова распустила их. Явно забыв о де Кринисе и его приключениях, Йохан смотрел на ее грудь, напрягшуюся от движений. Затем, затушив и бросив сигарету, резко притянул к себе, целуя ложбинку между грудями и небольшие упругие соски в темном ореоле. От возбуждения ее охватила дрожь. Откинув голову, она уперлась руками ему в плечи.

— Сейчас придет машина, — сказала сдавленно вполголоса.

— Придет. Но мы успеем, — обхватив ее спину, он поднял ее и усадил на себя. Она обняла его за шею и отдалась полностью захватившей ее в миг страсти, стиснув зубы и едва удерживая себя, чтобы не закричать или не выдать себя стоном.

19

Золтан вышел проводить их на крыльцо. Агнешка вынесла букет белых роз, за ней показался заспанный Антал. Увидев Маренн, сразу схватил ее за руку, почти повис на ней. Маренн наклонилась, подняла мальчика на руки.