— И то, что чувствую я. Это больше, чем просто любовь, Мари. Это жизнь, сама жизнь, она вся — ты.

Он целовал ее волосы, глаза.

— Я верю, — она отвечала ему со всей теплотой чувства, которое испытывала. — Но я вполне проживу пока без печати, которую вместо рейхсфюрера, я боюсь, нам поставят большевики.

— Без печати — возможно. Какое-то время, — он согласился. — И то недолго. Но без этого — нет, без этого я тебе не позволю. Я привез тебе не только цветы.

— Что еще? — она удивилась.

Он достал из нагрудного кармана маленькую бархатную коробочку. Открыл, повернув, показал ей. Она увидела золотое кольцо, украшенное алмазной резьбой.

— Без этого я не отпущу тебя в Берлин.

— Откуда? — она прижала ладонь к губам. — Откуда все это берется здесь, можно сказать, на поле боя.

— Ну, откуда берутся розы, я тебе все равно не скажу, — он рассмеялся, — это секрет. А кольцо я купил еще в Аахене, тогда, после Арденн, на следующий день после того, как вы улетели в Берлин. Сам не знаю зачем, вроде бы и ни к чему и нет в нем ничего особенного, просто оно приковало мой взгляд, и не взять было просто невозможно. Я думал, отвезу Зигурд. Но потом забыл ей отдать. Слишком торопился к тебе в Шарите и забыл. К тому же только потом сообразил, что ей оно налезет разве только на мизинец, у нее пальцы толще, она же не хирург. И тогда я понял, для чего оно попалось мне на глаза, для чего какой-то ангел стер мне память. Сам еще не зная, я купил это кольцо для тебя. Это будет нашим обручением, Мари, — он взял ее руку и надел кольцо на безымянный палец. — Точно подошло. Оно как раз для тебя. Для твоих тонких пальцев, Мари.

Она разволновалась, пальцы дрожали, она поднесла кольцо к губам и поцеловала его.

— Мы обручены, Мари. Ты — моя. А вся моя жизнь — твоя.

— А моя — твоя, — она ответила чуть слышно, и по бледной щеке покатилась слеза.

— Ну-ну, — он приподнял ее голову, поцеловал в губы, ее глаза сверкали от слез. — Плакать зачем? Плакать не нужно.

— От счастья тоже плачут…

— Сейчас ты забудешь о слезах.

Он расстегнул пуговицы на ее мундире, страстно целуя ее шею и губы, так же быстро справился с рубашкой, опустил бретельки бюстгальтера, обняв, нежно сжал ее грудь. Но она вдруг отстранилась и положила свою руку поверх его.

— Не нужно. Здесь.

— Что? — он взглянул на нее с недоумением. — Брачная ночь отменяется? Эсмеральда говорит мне нет? Ты устала? Или тебе уже надоели мои домогательства? Все, что я хочу сейчас, после того, как я целый день утюжил этих большевиков на канале и наконец-то сбросил их, это любить тебя, больше ничего. Я вообще не хочу ничего другого.

— Я тоже не хочу ничего другого, — она провела рукой по его волосам. — Только этого. Чтобы ты любил меня, бесконечно, всегда. Но… — она запнулась. — А где Золтан с семьей? Хозяин этого дома?

— Он сказал, что они будут в чулане, — он пожал плечами. — Не нужно беспокоиться. Им там хорошо.

— Там холодно, — она поправила одежду и застегнула пуговицы на мундире. — А с ними двое маленьких детей. Здесь натоплено, тепло. Я буду заниматься любовью в тепле, а дети будут мерзнуть и ждать, пока я получу все радости, о которых мечтала? Я не могу так.

— Ты хочешь, чтобы в чулан пошли мы? — догадался он.

— Да, — она кивнула. — Пойди, позови их. Пусть идут сюда и спокойно ложатся спать.

— Хорошо, но ты сама там не замерзнешь?

— С тобой я не замерзну даже на снегу, на улице, — она улыбнулась и еще раз поцеловала кольцо на пальце.

— Ну, на улицу мы не пойдем, — он наклонился и поцеловал ее в губы. — Я сейчас позову их.

— Конечно. Потом мы тихо уедем, они и не заметят. Зачем им столько беспокойства?

Он вышел в сени. Она слышала, как он стучит в дверь чулана, разговаривает с Золтаном.

— Что вы, что вы, господин офицер, — возражал венгр. — Нам и так все удобно.

— Золтан, я прошу вас, — Маренн вышла вслед за Йоханом. — Мне крайне неловко, что ваши внуки будут спать в холоде. Пожалуйста, укладывайте их, как они привыкли, не нужно никаких неудобств. А мы, — она взглянула на Йохана, — мы военные люди, мы привыкли.

Он кивнул, подтверждая.

— И если можно, — попросила она, — поставьте в воду мои розы. Я утром заберу их с собой, — она взяла со стола букет и протянула его венгру.

— О, конечно, конечно, это чудесные цветы. Агнешка, возьми, — венгр передал розы жене. — Она умеет обращаться.

— Я помню, — Маренн едва заметно улыбнулась. — Вы мне говорили.

— Вы чуткая и добрая, как императрица Зизи, — наклонившись, венгр поцеловал ее руку. — Золтан будет помнить вас. До конца дней.

Из чулана вышла дочь Золтана с детьми. Мальчик постарше подошел поближе и неожиданно взял Маренн за руку.

— Антал, что ты? — прикрикнул на него Золтан. — Не балуйся. Не трогай госпожу офицера.

— Ничего, ничего, Золтан, — Маренн присела перед мальчиком, он дернул ее за воротник, подцепив ноготком серебряные руны «СС» на воротнике. — Нравится? Красиво? Блестит? — она спросила его по-венгерски.

Антал сразу покраснел, смутился, отступив на шаг, спрятал руки за спину и засопел. Маренн ласково погладила его по голове. Потом взглянула на Йохана. Он стоял рядом, с улыбкой глядя на них. Потом с нежностью притронулся рукой к ее распущенным волосам.

— Все, идите спать, не мешайте, — Золтан подхватил внуков на руки.

— Пошли, госпожа оберштурмбаннфюрер, — Йохан постучал пальцами по погону Маренн. — Мне надо скоро возвращаться в полк. А тебе — спешить на самолет.

Она поднялась. Он привлек ее к себе, потянув за руку. Они вошли в чулан, слабо освещенный одной тусклой лампой, стоявшей на бочке с заготовленными на зиму грибами или капустой.

— Дети тебя любят.

— Я их тоже люблю. Когда я приезжаю к рейхсфюреру, Нанетта бегает за мной по всему дому. Ее любимый доктор. Я ее лечу, как только она появилась на свет. И чтобы она не плакала, когда я уезжаю, я всегда привожу ей конфеты. Марта говорит, она потом их ест целый день, зато слушается. За конфету. Еще бы, — Маренн рассмеялась, усаживаясь на лежанку напротив окна, — любимый доктор — это не мама, которая делает замечания, воспитывает. Но я и своим детям замечания делала, конечно, но у меня плохо получалось. Они всегда так мило выглядели, когда набезобразничают, что ругаться на них было просто невозможно. Так что я скажу два слова строго, а потом мы все смеемся. Они были спокойными детьми, очень самостоятельными, часто оставались одни. Конечно, что-то разобьют, что-то порвут, но я не очень переживала из-за этого, главное, чтобы они были здоровы и счастливы.

Он подошел к ней, очень близко, она подняла голову. Он взял ее за руки.

— Наш сын тоже будет хорошим мальчиком и будет радовать тебя, — сказал негромко, глядя в глаза.

— Я надеюсь. Но пусть даже и хулиганит, я не расстроюсь от этого.

Крупные хлопья снега налипали на стекло, и капли дождя стучали по крыше. Он поднял ее, обнял, прижимая к себе. От света лампы на бледном, тонком ее лице дрожали тени от ресниц. Она чуть опустила голову, длинные волосы скользнули вперед. Он взял ее на руки, опустил на лежанку, задернутую смятым покрывалом. Целуя шею, лицо, глаза, расстегнул мундир, освобождая грудь, она же вдруг потянула его за рукав, забывшись в порыве чувства.

— Ты что? Хочешь оставить командира полка без погон и без наград? Это слишком. Я сам, подожди.

Она тихо засмеялась.

— Они подумают, что тебя преследовали большевики.

— Меня? Большевики? — он прижал ее голову к своему плечу.

Она целовала его, зажмурив глаза.

— Обычно все бывает наоборот. За что же мы получили столько наград, если бы они нас преследовали? Это мы их преследуем обычно. Мы только наступаем, ты же знаешь. Даже никогда не ведем оборону, это дело вермахта.

— О да, я это знаю, — она откинулась на спину. — Я это давно уже поняла. Что вы наступаете. По всем направлениям. Не только на большевиков.

— Кто-то против?

— Лично я — нисколько. Большевики, конечно, да.

Снег кончился, вместо него полил дождь. И приоткрыв глаза, очнувшись на мгновение от опьяняющего чувства абсолютного безвременья, радости и неги, она увидела, что все небольшое стекло напротив залито каплями воды. Ей снилось во сне, что пошел дождь, и теперь сон словно стал реальностью. Она прижалась к нему, словно растворившись в этом ощущении их близости и единения, потом дыхание перехватило, сердце бешено заколотилось, она на мгновение словно потеряла сознание, ощутив и боль и наслаждение одновременно, словно оторвавшись от земли, от жизни, от войны куда-то очень далеко, к неведомым мирам, к звездам.

— Теперь я понимаю, наверняка, отчего они сходят там по тебе с ума.

— Кто сходит с ума? — ее зеленоватые глаза были черными от чувства, заполнявшего все ее существо, и поблескивали, как два куска отполированного обсидиана. — Никто не сходит, точно.

— Все твои поклонники в Берлине. Даже рейхсфюрер. Ты — фантастическая женщина. Мужчины чувствуют таких. Даже если ты только режешь и зашиваешь и никак больше их не трогаешь.

— Ой, только не надо про рейхсфюрера, — она засмеялась, стараясь скрыть смущение. — Не смеши меня.

— Фрау Марта ему такого не сделает.

— А зачем? Ему и не надо. Ему главное — нордическая кровь, все остальное — мелочи. Я думаю, у них все строго, по-нордически. Нам, француженкам, далеко до героического стоицизма арийских женщин, их несгибаемости, которую воспевает рейхсфюрер, мы слишком гибкие. Зато мы преуспели в другом…

— Еще как преуспели. Когда мы были во Франции, во всей дивизии не осталось и одного солдата или офицера, который не страдал бы по какой-нибудь Жанетте или Мадлен. Женились на них. Это было какое-то помешательство. А потом чуть не помешался рейхсфюрер, когда до него дошли известия о таких случаях. Это никак не вписывалось в его теорию. Единственное, что можно было сделать, так это вывести «Лейбштандарт» из Франции. Но многие повезли своих Жанетт с собой, никто больше был не нужен. Правда, их потом пришлось оставить в Польше. В Россию эти дамы ехать отказались.