— Так точно, группенфюрер.

— Молодец, жду. Насчет папы, — он усмехнулся, — ты, конечно, в уме держи, но ничего, прикроем, все ведь через меня пойдет, и к австрийцу тоже, проконтролируем.

— Я поняла, Генрих.

— До встречи. После того как все благополучно закончится. Хайль Гитлер!

Связь прервалась. Маренн положила трубку. Поправив шапочку на волосах, вернулась в операционную.

— Ханс, — приказала санитару, — маску и перчатки. Как дела, Мартин?

— Яремная вена интактна, — сообщил Виланд, — а на передненаружной поверхности артерии обнаружено повреждение длиной около пятнадцати сантиметров. Средний слой артерии в этом месте полностью размозжен. Вы уезжаете, фрау Ким? — он посмотрел на нее поверх очков. — По приказу у вас еще шесть дней.

— Это государственная необходимость, Мартин. Мне надо срочно вернуться в Берлин, — ответила она.

— Когда?

— Завтра. Не отвлекайтесь, Мартин.

— Йохан ничего не знает?

— Мартин, смотрите на больного, — она сердито сдвинула брови. — Будем производить резекцию поврежденного участка. Приготовьте зажимы.

— Но вы не можете уехать просто так, не сказав Йохану.

— Мартин, если я ему скажу, — Маренн вздохнула, — боюсь, я не смогу уехать вообще. А дело действительно важное. От моей миссии зависят жизни многих и многих людей.

— Какие могут быть дела государственной важности…

— Мартин, следите за дыханием раненого, вы слишком взволнованы не по делу.

— Да, конечно, но ваше дело — лечить раненых солдат и офицеров. Я всегда считал, что наше германское общество, это общество мужчин-рыцарей, которое дает женщине право быть женщиной, быть любимой, чтобы ей восхищались, носили на руках, больше ничего. Ну, если она хочет поработать, заняться наукой — то пожалуйста, но вовсе не обязательно. Какие дела государственной важности? — он пожал плечами. — Вы как хотите, фрау Ким, — он вдруг заявил решительно, — я сам скажу Йохану. Он мой друг, я не смогу смотреть ему в глаза. Я знал, что вы уезжаете, и не сказал.

— Мартин, вы прямо сейчас хотите это сделать? — она подняла голову и пристально посмотрела на доктора. — Во-первых, я вам запрещаю отлучаться во время операции. Во-вторых, подберите, пожалуйста, трубку чуть меньшего диаметра, чем артерия, я сейчас буду ее вшивать, и прошу не отвлекать меня совершенно никчемными на данную минуту разговорами. У нас нет времени. Нам надо как можно скорее восстановить кровообращение, чтобы это не привело к необратимым изменениям в коре головного мозга. Вы же говорите мне о всякой ерунде.

— Йохан — это ерунда? — доктор чуть не уронил очки.

Она осеклась.

— Нет, конечно. Простите, Мартин. Но оберштурмфюрер Майер, которого мы оперируем, сейчас важнее. Вы подобрали протез? Благодарю. Вот смотрите, я сшиваю протез сначала с проксимальным, а затем с дистальным концом артерии. Дистальный конец не ушиваю полностью, оставляю отверстие, через которое будет извлечен внутренний протез. Все остальное блокирую кровоостанавливающим зажимом. Мартин, куда вы? Куда вы направились?

Он на мгновение остановился у двери, повернулся.

— Через полчаса начнется общее наступление, — произнес как-то сдавленно, грустно. — У нас уже не будет возможности сказать ему.

— Мартин, вернитесь в операционную.

— Вы все сделаете и без меня, фрау Ким.

— Но… Ханс, скажите доктору Виланду, чтобы он немедленно вернулся, — приказала она санитару. — Мне нужна его помощь.

Но санитар тоже явно не торопился исполнять ее поручение.

— Йохан, да, это я, — через мгновение она уже услышала голос доктора в соседней комнате. — Йохан, фрау Ким уезжает в Берлин. Я не знаю, почему. Я просто решил, что ты это должен знать.

— Ханс, пожалуйста, следите за каротидной циркуляцией крови, она должна восстановиться полностью, — Маренн отошла от стола. — Доктор Виланд сейчас придет.

Сдернув маску и перчатки, она вышла в соседнюю комнату.

— Дайте мне трубку, Мартин. И идите к больному. Как только циркуляция крови наладится, отключайте приборы и можете выводить его из наркоза. Подготовьте документы на отправку оберштурмфюрера в Берлин. В Шарите мы заменим этот первый внутренний протез на другой, который восполнит дефект артерии по всей длине. Сейчас он будет немного хрипеть, это не страшно, появится головная боль, особенно в левой части. Но это только после операции. В дальнейшем все наладится. Ступайте.

Она взяла трубку, подождала, пока за Виландом закроется дверь.

— Йохан, — произнесла негромко, и сама не услышала свой голос, на другой стороне ревели моторы, слышались звуки отдаленной канонады.

— Мартин сказал, ты уезжаешь в Берлин, Мари, — его голос терялся за все нарастающим гулом.

Он назвал ее настоящим именем, и у нее дрогнуло, сжалось сердце. Она вдруг поняла, ближе, дороже, роднее никого нет, между ними уже нет тайн, они — одно.

— Это правда?

— Да, я уезжаю, Йохан. В Берлин.

Он помолчал. Потом спросил неожиданно холодно:

— Когда?

В его голосе она вдруг почувствовала отчужденность, она точно порезалась случайно, так стало больно, и растерялась — отчего?

— Завтра самолет.

— Я не могу оставить полк, мы начинаем наступление, мы не увидимся.

Он только что говорил так, будто все тепло его чувства к ней, вся горячность его страсти, его молодости сконцентрировались в нескольких словах. А теперь — другой, чужой и будто незнакомый человек.

— Я понимаю, да.

Что она еще могла ответить ему?

— Я тоже не могу, много раненых.

— Конечно. Счастливо.

Связь оборвалась. Она положила трубку. Что он подумал? Она только сейчас догадалась, что, конечно, совсем не то, что она хотела бы. Ему было ничего не известно ни о ее договоренности с Мюллером, ни о перемещении узников концлагерей. Он подумал, что она бежит от него, она решила вернуться к Скорцени. Неужели так? Да, так. Именно так он и подумал. А она — не подумала ни о чем, кроме того, что ей надо уехать, и все. А если бы она уехала, и он вообще ничего не знал? Виланд прав — так нельзя, это даже как-то недостойно. Сбежать, пока он и его солдаты рискуют жизнью, чтобы добиться для Германии решающей победы, может быть, перелома в судьбе страны. В этот самый момент просто сбежать, тихо сесть в самолет — и как будто ничего и не было. Ну, погуляли, вот и все. А теперь — по домам. Так было, конечно, легче, но выходило — ужасно. Она не раз делала так, но по отношению к нему — не могла. Опустив голову, Маренн снова направилась в операционную.

— Мартин, это что, заговор? — строго спросила доктора с самого порога. — Как больной?

— Состояние стабильное, фрау, — ответил тот. — Просыпается.

— Отвезите в палату. Кто следующий?

— Фрау Ким, я не послушал вас, — Виланд подошел к ней, — простите меня. Я знаю, что так нельзя. Но я же вижу, вы чуть не плачете, — у нее в глазах действительно стояли слезы.

— Плачу я или не плачу, это не имеет значения, Мартин, — мягко ответила она. — Это никак не влияет на то, что мы с вами делаем. Что мы должны делать.

Санитары вывезли раненого. На несколько минут они с Виландом остались одни.

— Он подумал, что я уезжаю в Берлин к прежнему любовнику, — сказала она и вдруг, резко повернувшись, снова вышла в соседнюю комнату. Подойдя к окну, закурила сигарету.

— Он не знает, что вас вызвал группенфюрер Мюллер? — Виланд подошел к ней сзади. — Так скажите ему. А лучше поезжайте к нему сейчас. Езжайте, фрау Ким, — он осторожно прикоснулся рукой к ее плечу. — Несколько часов я справлюсь один. Вы будете жалеть, что не увиделись с ним. Хотите, я снова позвоню Кумму?

— Вы мой добрый ангел, Мартин, — она улыбнулась и взглянула на него блестящими от слез глазами, похожими на застывшие кусочки зеленой яшмы, стряхнула пепел с сигареты в пепельницу. — Но подумайте сами, куда я поеду? Начинается массированная танковая атака. Бегать между БТРами и «пантерами» смешно. Я даже не сообразила сказать про Мюллера и про то, что меня вызывают. Он подумал, что я все решила сама.

— Поезжайте, фрау Ким.

— Нет, я не девочка шестнадцати лет, чтоб позволять себе такие глупости, — она покачала головой. — Да и в шестнадцать лет не позволяла, будьте уверены. Кроме того, у нас с вами много работы. Я не позволила себе уйти из госпиталя даже когда узнала, что мой сын погиб.

— Но это другое дело, — доктор взял ее за плечи и повернул к себе. — Это совсем другое дело. Когда погиб ваш Штефан, это была трагедия, конец целого куска жизни, потом долгое затишье, безвременье, только теперь, возможно, начинается новая жизнь, в которой опять все будет хорошо. Она будет счастливой для вас и для Йохана, я уверен.

— Какое начало, Мартин? — Маренн пожала плечами. — Чего? Вы фантазируете, Мартин. Вы забыли, где большевики? Это почти конец.

— Какое дело мне до большевиков, если я точно знаю, что Йохан уже на окраине Будапешта, он сбросит их в канал, и путь будет открыт. Если мы возьмем Будапешт, то и Берлин тоже отстоим. Появится новая энергия, надежда. Да любая женщина на вашем месте, если бы такой мужчина полюбил ее, признался ей в любви… Так завоевывают только женщину, которую любят, и даже не просто любят, с ума по ней сходят. На какую-нибудь другую, на пару дней, для фронтового романа, чтобы развлечься, тратиться не станут, что-то этакое придумывать. Но вы, вы снова промолчите, вы принесете себя в жертву. Ладно, как-нибудь обойдется. Пусть будет, что будет. Вы будете молча страдать, и он будет страдать, может быть, забудет на некоторое время, но потом все равно будет страдать. Всего не забудешь, вас не забудешь, фрау Ким, это уж теперь до смерти. Вы принесете в жертву свою жизнь, его жизнь. Вы оба будете несчастны. Но зато другие, конечно, выздоровеют, поправятся и будут счастливы вполне. Вы всегда так делаете, я заметил. Вот оберштурмфюрер Майер из «Гогенштауфен», он же был труп, но благодаря вам он выживет. И другие выживут. А Йохан будет думать, что вы ему отказали и уехали в Берлин к прежнему любовнику налаживать с ним отношения после короткой размолвки. После того как развлеклись тут слегка, на Балатоне, в перерыве между боями. Это справедливо? Это соответствует истине?